Иное мне неведомо

Я давно нравлюсь Марко. Тогда как Хавьер и Нора родились в один и тот же день одного года, мы с Марко – в один и тот же год, но с разницей в пять дней. Появившись на свет, я была похожа на только что выловленного лосося, а он – на дохлого зайца, из тех, которых глодают бездомные псы. Тех самых, которых сейчас ест ваша потерявшаяся собака. Ведь я родилась полная жизни, а Марко еле-еле дотянул до третьего дня своего существования. Я всегда ему нравилась. В детстве тянулась к Хавьеру, а Марко был маленьким и слабым, быстро уставал, и я брала его за руку, тащила за собой, иногда и волокла, чтобы он не отставал от меня. И теперь при встречах он благодарит меня за то, что я тянула его, такого хилого, что ему было трудно даже переставлять ноги. Однако, когда он подрос и отец заставил его трудиться на земле, Марко превратился из телёнка в яростного боевого бычка с окровавленной холкой. Я ему всегда нравилась, но он ничего не понимает в любви.

«Пойдём, пойдём, – сказал мне Марко, – идём со мной». Конечно, я насторожилась, но всё-таки пошла за ним. Марко шагал, опустив голову, и напоминал мне мёртвого зайца, каким он казался в детстве. Знаете ли, ночи здесь не тихие, и вроде бы даже замечено, что в этом посёлке существуют призраки, какие-то тела, застрявшие тут. Подобное случится и с Марко, который после смерти останется бродить по этим нескольким улицам, единственным, которые ему известны. А со мной такое не случится: я, мертвая, буду ходить где-нибудь в другом месте. «Вот, возьми», – сказал он и протянул мне толстый чёрный маркер из тех, какими метят скот. И тут я увидела перед собой выкрашенные в белый цвет камни дома Химены, еще запертого, поскольку там пока никто не жил. Марко подмигнул мне и тихо усмехнулся, а я рассмеялась так громко, что заразила Марко, и, если бы вы были там, вы бы тоже засмеялись. Я открыла маркер и сделала надпись на белом фасаде.

Почуяв запах – гавкай

В день приезда посторонней семьи была моя очередь заботиться о Норе. Я это делала, когда мой отец работал у Долорес. Мне не нравилось, что он на них трудится, потому что мой отец не умел постоять за себя, а эта семейка скверно к нему относилась. Я приводила ему пословицу: «Для каждой свиньи найдётся свой мясник», поскольку знаю, что жизнь плюнет этим людям в лицо – когда-нибудь с ними случится что-то плохое. «Папа, тебе мало платят, за такие деньги ты должен работать не больше получаса в день», – говорила я ему. Однако отец, не любивший ссориться, отвечал: «Нет, дочка, я работаю там, чтобы они когда-нибудь подарили мне грушевые деревья, а может, даже удастся выторговать немного их земли». Мой отец разбирался в яблонях, садах и животных, но был неразговорчив и ничего не смыслил в бизнесе.

Марко тоже на них работает, и пока мой отец занимался плодовыми деревьями, он ухаживал за домашним скотом. Причем Марко получает много денег у семейства Долорес, ведь он «толстокожий». И у него ничего не болит. И если ему надо пасти скот в три часа ночи, он это делает, а если корова завязнет в грязи, то ему не понадобится помощь, чтобы вытащить ее оттуда. Марко тратит свои деньги неизвестно на что. Иногда он давал немного моему отцу, потому что я давно нравлюсь Марко. В любви он, видимо, вообще ничего не соображает, зато знает о наших нуждах. Когда мне становилось известно, что Марко дал денег моему отцу, я относила к его двери остатки продуктов из нашей лавки, потому что они ему нравятся, и к тому же иначе я не смогла бы его отблагодарить. Но всё равно мой отец огорчал меня, как иногда огорчает и мать, поскольку теперь она не справляется с весом моей сестры. Вот почему, когда отец работал в саду семейства Долорес, я оставалась с Норой, а мама немного отдыхала. Мать об этом не догадывается, но мне известно, что она поёт в одиночестве в лавке.

Когда Нора гадит под себя, она тихо урчит. А так как я не чувствую запахов, то определяю по этому звуку, что она обделалась. Иногда её трудно уложить, потому что руки Норы постоянно в движении, словно она хочет напомнить мне, что у неё нет ни памяти, ни понимания, и даже если она ни на минуту не останавливается, всё равно она ничего не сознает. Когда я укладываю её, чтобы вымыть, она не понимает происходящее, и когда усаживаю, чтобы накормить, – тоже. Моя сестра ничего не понимает в жизни и никогда не поймёт. Впрочем, надеюсь, что, когда я рядом с ней, она соображает немного лучше, поэтому с её весом я пока справляюсь и всё еще выдерживаю её взгляд. А мои родители, напротив, устали и теперь не способны на это, однако Нора наблюдает за ними с момента восхода солнца до заката, ибо она умеет только глазеть и испражняться, а ест лишь тогда, когда положишь ей пищу в рот. Они уже и не знают, как им быть со своей усталостью. Когда я укладываю Нору, глажу её по лицу и протягиваю к ней руки, чтобы она видела, что я тоже зачастую ничего не понимаю в этой жизни, тогда сестра успокаивается, и её ноги не кажутся такими тяжёлыми. У моей сестры между ног пышные заросли, и я говорю ей: Нора, ты чертовски хорошенькая. Мне хочется верить, что при этом она смеётся. В детстве она тащила в рот всякую дрянь. Мои родители выносили её на небольшую площадку за домом; Нора соскребала землю и совала её в рот. Мать бросалась к дочке, чтобы помешать ей, но зубы ребёнка уже были чёрными. А я очищала почву от червей и веточек, чтобы сестра могла спокойно её жевать. Но наша мать, завидев меня, кричала: «Наградил же меня Господь двумя лавровыми венцами!» Но я так и не смогла понять эту фразу: мол, ну и награды мне достались. А вам она понятна? Думаю, мать имела в виду невезение, то есть как же ей не повезло, да ещё дважды. Не знаю точно. Мать не понимала: что бы ни выбрала себе Нора, мы не должны ей в этом отказывать, ибо она не выбирает, а принимает что-то. Теперь сестра уже не жует грязь, потому что мы больше не выносим её на площадку. А жаль.

В то утро, пока я меняла сестре подгузник, начала лаять соседская собака, которая часто пробирается к нам в дом и гуляет себе где хочет. Чего тебе надо, пёс? Ну что там ещё? А он только машет хвостом. Чего ты хочешь, ну чего ты хочешь, пёс? И тут мимо нашей входной двери проехала машина. Я оставила Нору на кровати с наполовину надетым подгузником и наполовину вымытой задницей. В этом посёлке закрывают входные двери лишь во время дождя и на ночь, понимаете? Дверь нашего дома была нараспашку. «Заткнись, псина», – велела я собаке. Солнце светило прямо мне в глаза, как и вам, перед тем как вы пересели со мной в тень. Мой отец считает, что у меня деревенские – недоверчивые – глаза. «Вот и Маленькая Лея со своими деревенскими глазками». Он имеет в виду то, что иногда я смотрю недоверчиво, как человек, постоянно живущий в деревне или родившийся недалеко от опасного леса. Или потому, что я боюсь того, чего не знаю. Ну ладно, вот такими глазами я и взглянула на медленно проезжавший автомобиль. В нём была спящая женщина и ребёнок на заднем сиденье. Мужчина, который вёл машину, был в тёмных очках от солнца и, судя по его жестам, похоже, жаловался на плохую дорогу, на мелкие выбоины, которые могут сломать его автомобиль – так мне показалось. При этом женщина безучастно спала, и её светлые волосы беспорядочно разметались по боковому стеклу. «Ну, вот и они, Нора, – сказала я, – они приехали». И поскольку мой взгляд не отрывался от машины, а соседская собака не умолкала, я не заметила, как в дом вошла Каталина.

«Лея, ты меня слышишь или нет? Я уже давно зову тебя, ещё с угла улицы. Вот они, новенькие! А ты и не знаешь, что все уже собираются на площади. Наверное, и твоя мать уже готовит для них подарочную корзину», – выпалила она. У Каталины не деревенские глаза, у неё они детские, глазки рыбы, отбившейся от стаи. Глаза незнайки. Я мигом вообразила, как Каталина ковыляет за машиной и кричит: «Лея! Лея!», чтобы я увидела в окно прибытие новеньких, и её старание вызвало во мне нежность, как песня, в которой говорится: ветерок без воздуха – это я, ничья. Мне стало жаль, что накануне вечером я обозвала Каталину хромоножкой. «Надо пойти взглянуть, как они будут заселяться, – сказала она, – ведь кто-то написал на фасаде их дома слово нежеланные».

Тем временем сеньор пристально смотрит на меня, а я отвожу свой взгляд на лес.

Когда Каталина появилась на свет, она была единственной новорождённой в том году в нашем посёлке. Знаете ли, это был очень печальный год, потому что её мать умерла, как только младенец покинул утробу. И мэр предложил провести целую неделю поминок. Однако в нашей деревне, где не насчитывается и двухсот душ, хватило одного вечера на поминки, к тому же тело матери Каталины начало издавать запах. А через неделю запах в посёлке усилился и стал хуже, чем в заболоченном пруду. Отец Каталины, овдовев, сразу же разлюбил дочь и забыл о её существовании. Их соседи говорят, что Каталина по ночам плакала так, что было слышно повсюду. Она без конца лила и лила слёзы. «Она всё плачет по маме», – говорили одни. А другие: «Да нет же, нет-нет, она плачет, потому что отец не берёт её из колыбели». Так или иначе, но на долю Каталины выпало мало любви, а теперь сама она слишком влюблена. И прощает других чересчур быстро, но это для того, чтобы её не разлюбили окончательно. Каталине нравится Марко, но он не сможет её полюбить, потому что она для него слишком женственна.

«Кто намалевал это на фасаде?» – спросила я Каталину. «Ну, Эстебан говорит, что видел там парочку вчера вечером. Я думаю, они были из Большого Посёлка». Мои глаза перестали походить на деревенские, и я ответила, что наверняка так и было. Ведь если бы я признались, что написали это слово мы с Марко, она бы разрыдалась и спросила, что мы имеем против новичков. Она так и сказала бы, сеньор. Поэтому я ответила ей: «Иди и посмотри сама, а у меня Нора обгадилась». Я закончила переодевать Нору, которая заревела чуть громче. А Каталина, которая всё ещё побаивается Норы, поспешно заковыляла к площади.

«Нора, видала? Ты их видела?» – спросила я сестру. «Тут, в этом посёлке, они просто с ума сойдут. Вот увидишь, как только они поймут, что время течёт здесь слишком медленно. Сама убедишься. Они остервенеют и бросятся в лес, потому что, Нора, если козы здесь убегают в горы, то чужаки устремляются прямиком в лес. К счастью, я уже научилась ни к кому из посторонних не привязываться и тем более не любить никого из пришлых. А эти, сегодняшние, к тому же ещё и останутся здесь. Точно так же, как те самые Долорес много лет назад, ещё до того, как мы с тобой появились на свет. И тогда происходило то же самое, Нора. Всякие там «Добро пожаловать, да, мы встречаем вас с распростёртыми объятиями…». А взгляни-ка на Долорес теперь, они эксплуатируют тех, кто уступил им своё место. Однако тут, похоже, это никого не волнует. Какой-то безумец разглагольствует, что миру приходит конец, и мы все ему верим и боимся, там и сям вывешиваем креп. А когда из города приезжают незнакомые люди сюда, в эту точку на карте, где мы никого не интересуем, никто даже не пикнет, и, более того, все приветствуют их. Потому что здесь царит скука, кругом столько зелени и стоит плохая погода, вот люди и не задают себе вопросов. Впрочем, Нора, кому охота сюда приезжать?»

И тогда поджигатель, наверное, поселившийся в моих внутренностях, снова запалил свой фитиль. Опять появилось жжение. Я рассказывала всё это сестре и вспомнила, что заметила что-то особое в том, как спала незнакомка в машине. Нечто, что до меня не доходило, но вроде того, что произошло со мной в баре, когда та незнакомка опустила глаза и уставилась в пол, и я вдруг осознала моё будущее в нашем посёлке. А в женщине, спавшей в машине, я узрела отражение чего-то иного, нечто тёмное и неведомое. Я сильно разозлилась, ибо, когда чего-нибудь не понимаю, меня сразу же охватывает гнев. И ещё возник этот огонь, который из контролируемого пламени внезапно превратился во всепожирающий пожар. Мне было известно, что такое повторится. Я знала, что, как только они ступят на здешнюю землю, появится любопытство. Ты просто ничему не учишься, Лея, сказала я себе. Нам не следует интересоваться тем новым, что появляется здесь, а нужно проявлять интерес к тому новому, что находится где-то ещё. Потому что тебе становится больно, когда здешние новички уезжают или теряются.

И тогда я принялась размышлять, разжёвывать себе, как это делают задумчивые коровы, сеньор, и как я обдумываю всё это теперь, беседуя с вами. «Нора», – сказала я ей, схватила за руки и заглянула в глаза. И она выдержала мой взгляд, что случается редко, потому что Нора на такое не способна. «Ты же меня знаешь, – продолжила я. – Тебе известно, что я стараюсь, пытаюсь быть более отстранённой, ни к кому не привязываться. Ты видишь, что в моих глазах отражается вся деревня, Нора. И я думаю, Нора, полагаю, что, имея выбор, зачем людям приезжать сюда, разве что для того, чтобы быстро устать и уехать? А я тут снова буду повторять себе, что сюда приезжают, чтобы уехать, однако мы, местные, всё равно никогда не уедем». Всё это я высказала сестре, добавив: «Потому что, если козу тянет в горы, а чужака в лес, то меня влекут любопытство и любовь». Нора не ревела и не размахивала руками, словно в этот раз до неё дошло. Я задумалась и почувствовала, что моё нутро опять горит, но не от гнева, а от ожидания. «Нора, на самом деле я бы сейчас пошла и сказала им: нет-нет-нет, не обращайте внимания на эту надпись на вашем доме, мы приглашаем вас в посёлок – добро пожаловать к нам, на край света. Скажу, что меня зовут Лея, и ещё – если вам что-нибудь понадобится, обращайтесь ко мне, мой дом там, в низине. Я стараюсь быть твёрдой и говорить себе, что ничего интересного не может происходить на этих нескольких улицах и что, единственное новое, что приветствуют наши края, – это постоянный мираж жизни, которой у нас нет, но из моей души исходят любопытство и добрые дела. Я не намерена проявлять к ним любезность, поскольку сельская местность и маленькие деревни не слишком любезны, но дело в том, что сейчас нутро моё горит желанием познакомиться с приезжими, или сомнением, не знаю, не знаю. В любом случае, Нора, мне надо их увидеть, чтобы вволю разозлиться на их присутствие. Нора, говорю тебе обо всём этом, – отметила я, – потому что ты должна меня выслушать и понять. Тебе придётся сделать усилие, чтобы на секунду привести в порядок свою голову и тело. Да-да-да, ты это знаешь, конечно. Нора, послушай, я отлучусь минут на двадцать, не больше. Может, даже меньше. Но ты должна сидеть здесь спокойно. А я вернусь мигом. Обещаю, что сразу же причешу тебя, заплету косы и вынесу во дворик, как тогда, в детстве, и позволю тебе жевать землю, клянусь. Не двигайся, Нора». Взглянув на соседского пса, я велела ему: останешься здесь с ней, веди себя хорошо, а если она будет двигаться, начинай лаять. Гавкай громче, если она упадёт или обгадится. Почуяв запах, начни лаять, ведь это у тебя хорошо получается. И я пошла по дороге, по которой только что бежала, прихрамывая, Каталина, а Нору с собакой я оставила в незапертом доме.

Я шла быстро и догнала её у нашей продуктовой лавки. Из-за хромоты Каталины я всегда её догоняю, даже если она бежит. Проходя мимо, я увидела, что моя мать поёт в лавке, наполняя корзину. Она выбирала овощи, только что привезённые из Большого Посёлка, и яблоки из сада семейства Долорес, собранные моим отцом на прошлой неделе. Я схватила Каталину за руку, и мы остались у дома новичков с Хуаной и Маргой, работающей в аптеке Большого Посёлка.

Подъехала машина, и мы все уставились на неё, прищурившись, потому что палило солнце. Истинная правда, говорю вам, сеньор, что для апреля оно слишком припекало. «Марко сказал мне, что приезжие истратили все свои сбережения на этот дом», – сообщила Каталина. «Да не верь ты всему подряд, и особенно в то, что болтает Марко», – ответила я. Дело в том, что он всегда всё разузнаёт, поскольку слишком суетится и весь день проводит в барах Большого Посёлка, а иногда и целые недели в приморском городе. Но нам неизвестно, чем он там занимается. «Не обращай внимания на Марко, ведь Марко слышит звон, да не знает, где он». «Какая же ты недоверчивая, Лея», – упрекнула меня Каталина.

В это время блондинка, спавшая в машине, проснулась и смотрела на нас в окошко. Мальчик лет четырёх или пяти открывал рот и вроде бы плакал или даже орал. Я отпустила руку Каталины, и она спросила меня, куда это я собралась, добавив, что мне лучше остаться там с ней. Но я подалась вперёд и приставила ладонь ко лбу, чтобы шире открыть глаза. Я встала рядом с Эстебаном, и он прикоснулся к своему ружью, ибо не ожидал, что я окажусь так близко, ведь Эстебан меня побаивался. Первым из автомобиля вышел отец семейства, и я подошла к нему. «Привет», – сказала я; он ответил: «Привет» – и взглянул на надпись на фасаде дома. Я молча смотрела, как женщина тоже выходит из машины. «Привет, – сказала я ей, – за вами следит весь посёлок». «Не обращайте внимания на эту надпись, потому что здесь не люди, а ослы, они не слишком много думают, поэтому и делают такие вещи», – добавил Эстебан.

Белокурая женщина усмехнулась, но её смех отличался от нашего. Такой в деревне мало кто слышал: сдержанный и вежливый. Здесь, где вежливость – редкость, он не вписывается в наши привычки. «Не стесняйся, смейся в своё удовольствие, хоть во весь рот, потому что тут мы хохочем, показывая зубы», – сказала я ей. А отец взял на руки ребёнка, который не переставал плакать. «Большое спасибо за приём», – сказал он мне. И прежде чем они вошли в дом, я сообщила им, что я – Маленькая Лея, а Большая Лея – это моя мать, и что она скоро принесёт им овощную корзину, ведь она владелица бакалейной лавки. Затем все присутствующие принялись выкрикивать свои имена. Я – Марга, из аптеки в Большом Посёлке. Я – Хуана, сестра Хулито, но теперь я стала просто Хуаной, без брата. Я – Марсела, а он – Адольфо, мы пасём у речки коров породы туданка. А Каталина подошла и объявила: Я – Каталина, я выхаживаю цыплят в инкубаторе братьев Хорхе, и её щёки стали твёрдыми, как фундук, и красными, как закат в семь часов пополудни. А Эстебан заявил: Я – Эстебан, и больше ничего не добавил, потому что он только и мог сказать: Я – Эстебан, самый боязливый человек в мире, каким его знают в посёлке, или: Я – Эстебан, тот самый, кто убил собаку Леи, но он ограничился своим именем. Я – отец Антон, служитель церкви, тот, кто служит воскресную мессу и звонит в колокола. Но я на Антона не смотрела, потому что не ведаю, каково ваше мнение, а я ничего не хочу знать о боге. Иногда Антон останавливает меня в посёлке и кричит: «Куда это шагает Маленькая Лея, которая так редко ступает по полу моей церкви?» И он пытается впарить мне мероприятия для молодёжи. А я ему повторяю: «Антон, Антон, – я отказываюсь называть его «отцом», поскольку у меня уже есть свой отец, а этот всего лишь пастырь овец, – лучше промолчать, чем лишнее болтать. Молчание меня не красит, а вот тебе лучше держать рот на замке».

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.