скачать книгу бесплатно
– Ну, как же вы поживаете? Я надеюсь, вы хорошие детки? – спросила миссис Глегг все таким же громким и отчетливым голосом; она притянула их к себе за руки так, что сделала им больно своими массивными кольцами, и поцеловала в щеки совершенно вопреки их желанию. – Подними глаза, Том, подними глаза. Мальчики, поступающие в пансион, должны высоко держать голову. Ну-ка, взгляни на меня. – (Том, видимо, решил уклониться от этого удовольствия, так как постарался вырвать у нее руку.) – Убери волосы за уши, Мэгги, и поправь на плече платье.
Тетушка Глегг всегда говорила с ними особым голосом, как будто считала их глухими или, возможно, немножко идиотами. Она надеялась этим заставить их почувствовать, что они должны отвечать за свои поступки, и думала этим благотворно воздействовать на них и сдержать их дурные наклонности. Дети Бесси так избалованы, просто необходимо, чтобы кто-нибудь внушил им чувство долга.
– Ах, мои душечки, – сказала тетушка Пуллет сострадательным тоном, – удивительно, как вы быстро растете… Боюсь, как бы они от этого не ослабели, – добавила она, меланхолически поднимая глаза на миссис Талливер. – Мне кажется, у девочки слишком много волос… На твоем месте, сестрица, я бы подстригла ее покороче. Это вредно для здоровья. Я бы не удивилась, если бы мне сказали, что именно потому она такая смуглая… Как ты думаешь, сестрица Дин?
– Вот уж не знаю, сестрица, – ответила миссис Дин и снова поджала губы, глядя на Мэгги критическим взором.
– Чепуха, – сказал мистер Талливер, – девочка совершенно здорова… у нее нигде ничего не болит. Бывает белая пшеница, бывает и красная, коли уж о том речь зашла, и многим темное зерно больше по вкусу. Но неплохо бы, Бесси, постричь ее покороче, чтоб волосы не торчали в разные стороны.
В душе у Мэгги зрел ужасный замысел, но привести его в исполнение мешало желание узнать у тетушки Дин, оставит ли она у них Люси. Тетушка Дин так редко привозила ее к ним. Исчерпав все резоны для отказа, миссис Дин обратилась к самой Люси:
– Неужели ты захочешь здесь остаться без мамы, а, Люси?
– Да, мамочка, пожалуйста, – робко промолвила Люси, и у нее даже шейка залилась краской.
– Молодец, Люси!.. Пусть остается, миссис Дин, пусть остается, – сказал мистер Дин, крупный подвижной мужчина, с внешностью, равно типичной для всех слоев английского общества, – лысина на макушке, рыжие бакенбарды, выпуклый лоб, плотное, но не грузное телосложение. Вы можете встретить пэров этого типа и подобных же торговцев бакалейным товаром или поденщиков. Но такие проницательные карие глаза, как у него, вы увидите куда реже. Он крепко держал в руке серебряную табакерку и время от времени обменивался понюшкой табаку с мистером Талливером, табакерка которого была только посеребренной; это служило поводом для постоянно повторявшейся шутки: мистер Талливер пытался обменяться с мистером Дином и табакеркой. Табакерка мистера Дина была преподнесена ему вместе с паем в деле старшими компаньонами фирмы, где он был управляющим, в знак признания его ценных услуг. Ни одного человека в Сент-Огге не ставили так высоко, как мистера Дина, и были люди, которые предсказывали, что, возможно, настанет день, когда мисс Сюзан Додсон, сделавшая, по общему суждению, самую невыгодную партию из всех сестер, будет ездить в лучшей карете и жить в лучшем доме, чем даже ее сестра Пуллет. Трудно заранее сказать, чего может достигнуть человек, ставший компаньоном такой большой фирмы, как фирма «Гест и К
», владеющая мельницами, и кораблями, и даже собственным банком. А миссис Дин, как отмечали ее закадычные подруги, была дама честолюбивая и «загребущая». Уж она-то не даст своему муженьку стоять на месте, сумеет его как следует пришпорить.
– Мэгги, – поманив дочку к себе, тихо сказала миссис Талливер, когда вопрос, останется ли у них Люси, был разрешен, – пойди причешись… Ну же, как тебе не стыдно! Ты прекрасно знаешь, что я велела тебе сперва подняться к Марте.
– Том, пойдем со мной, – шепнула Мэгги, проходя мимо брата, и потянула его за рукав; Том с готовностью последовал за ней.
– Пойдем со мной наверх, – зашептала она, как только они очутились за дверью. – Я хочу сделать до обеда одну вещь.
– Нам ни во что не успеть поиграть, – сказал Том, с нетерпением ожидавший обеда и неспособный представить себе, что можно чем-нибудь заняться в оставшееся время.
– О, это мы успеем; ну, пойдем.
Том последовал за Мэгги в комнату матери и увидел, что сестра сразу же подошла к комоду и вынула из ящика большие ножницы.
– Зачем они тебе, Мэгги? – спросил Том с пробуждающимся любопытством.
Вместо ответа Мэгги схватила переднюю прядь волос и обрезала ее у самого лба.
– Ой, Мэгги! Ну и влетит тебе! – воскликнул Том. – Ты лучше больше не режь.
Чик – снова щелкнули ножницы, и Том не мог не согласиться, что это неплохая забава: Мэгги будет выглядеть такой потешной!
– Ну-ка, Том, обрежь мне их сзади, – сказала Мэгги, опьяненная собственной смелостью и стремясь поскорей завершить свой подвиг.
– И попадет же тебе, знаешь, – сказал Том, предостерегающе покачивая головой, и нерешительно взял ножницы.
– Не важно, побыстрей! – крикнула Мэгги, топая ногой. Щеки ее пылали.
Черные пряди были так густы; трудно было найти что-нибудь более соблазнительное для мальчишки, уже вкусившего запретной радости стричь гриву пони. Я обращаюсь к тем, кто знает, какое наслаждение сомкнуть лезвия ножниц, преодолевая тугую массу волос. Один упоительный взмах, затем второй и третий – и задние пряди тяжело упали на пол; Мэгги стояла, остриженная лесенкой, но при этом испытывала такое чувство полной свободы, словно она вышла из лесу на открытую равнину.
– Ой, Мэгги, – воскликнул Том, прыгая вокруг нее и с хохотом хлопая себя по коленям, – ой, не могу, до чего ж ты смешная! Посмотри на себя в зеркало; ты похожа на того дурачка, в которого мы в школе кидали скорлупу от орехов.
Мэгги ощутила неожиданный укол в сердце. Раньше она думала прежде всего об избавлении от надоевших ей волос и не менее надоевших замечаний по их поводу и – чуточку – о победе, которую она одержит над матерью и тетками благодаря такому решительному образу действий. Она не стремилась к тому, чтобы ее волосы выглядели красиво, об этом не могло быть и речи; она только хотела, чтобы люди считали ее умной маленькой девочкой, а не находили в ней одни недостатки. Но сейчас, когда Том стал над ней смеяться и сказал, что она похожа на дурачка, все это предстало пред ней совсем в ином свете. Она посмотрела в зеркало – Том все еще смеялся и хлопал в ладоши, – и ее раскрасневшиеся щеки побледнели, губы дрогнули.
– Ой, Мэгги, тебе придется идти сейчас к обеду, – сказал Том. – Ой, не могу!
– Не смейся надо мной! – топая ногой, гневно закричала Мэгги и толкнула его; из глаз ее потоком хлынули сердитые слезы.
– Ну-ну, потише, злюка, – сказал Том. – Для чего ж ты их тогда обстригла? Ну, я иду, нюхом слышу, что сейчас будет обед.
Он поспешил вниз и оставил Мэгги во власти горького чувства, что сделанного не воротишь, – чувства, которое терзало ее детское сердечко чуть не каждый день. Она уже ясно видела, что учинила глупость и что теперь ей придется больше, чем когда-либо, слышать о своих волосах. Мэгги всегда поступала не подумав, под влиянием порыва, а затем во всех мельчайших подробностях, подсказанных живым воображением, представляла не только последствия своего поступка, но и что было бы, если бы она его не совершила. Том, обладавший удивительной врожденной способностью чуять, что` ему на пользу, что` во вред, никогда не делал таких глупостей, как Мэгги, и хотя был куда более своеволен и упрям, чем сестра, мать редко бранила его за непослушание. А уже если Том совершал какой-нибудь промах, он держался твердо, ему все было нипочем. Если он испортил отцовский кнут, нахлестывая ворота, он-то чем виноват? – нечего кнуту застревать в петле. Раз Том Талливер стегает ворота, значит поступок этот оправдан тем, что стегает их не кто другой, а именно он, Том Талливер, и он не намерен ни в чем раскаиваться… Но Мэгги, стоявшая в слезах перед зеркалом, чувствовала, что она просто не в состоянии сойти вниз и вынести суровые слова и взоры тетушек и смех, которым встретят ее Том, и Люси, и Марта, прислуживающая за столом, а возможно, даже отец и дядюшки, – раз Том смеялся, ясно – все остальные тоже будут. Ах, если бы она не трогала своих волос! Она сидела бы сейчас вместе с Томом и Люси и ела рулет с абрикосовым вареньем и дрочёну. Что ей еще оставалось, как не плакать? Глядя на темные пряди срезанных волос, она была в таком же отчаянии, так же нуждалась в помощи, как Аякс[16 - Герой трагедии Софокла «Эант», в припадке безумия перебивший собственных овец.], глядящий на перебитых им овец. Возможно, закаленные невзгодами смертные, которым приходится думать о новогодних счетах, о погибшей любви и разбитой дружбе, назовут ее терзания пустыми, но для Мэгги они были не менее, а может быть, и более мучительными, чем те, что в противовес им называют истинными огорчениями зрелых лет. «Ах, дитя мое, скоро тебя ждут настоящие печали, не то что теперь», – успокаивали нас в детстве, и мы, в свою очередь, став взрослыми, успокаиваем так других детей. Кому из нас не случалось, потеряв в незнакомом месте мать или няню, жалобно всхлипывать, глядя на свои голые ножки в маленьких носочках; но мы не можем теперь вызвать в памяти острую боль той минуты и поплакать над ней, как мы плачем над памятными до сих пор страданиями, испытанными каких-нибудь пять или десять лет назад. Каждая из таких горьких минут оставила свой неизгладимый след, но следы эти уже невозможно распознать под более поздними напластованиями поры нашей юности и зрелых лет; вот почему мы смотрим на горести детей с улыбкой, не верим в реальность их мучений. Можем ли мы, оглядываясь на далекое детство, вспомнить не только то, что мы делали и что с нами случалось, что нам нравилось и что не нравилось, когда мы ходили в коротком платьице или штанишках, но и проникнуть духовным взором в те чувства, которые владели нами, когда так далеко было от одних летних каникул до других, можем ли возродить в сознании все пережитое, когда школьные товарищи не хотели с нами больше играть потому, что мы просто из упрямства неправильно подавали мяч; или когда в дождливый день, не зная, чем заняться, мы от безделья принимались за проказы, от проказ переходили к открытому непослушанию, от непослушания к угрюмой мрачности; или когда мать наотрез отказывалась сшить нам взрослое платье к новому полугодию, хотя добрая половина наших сверстников давно вышла из курточек? Я уверен, если бы мы заново могли изведать горечь тех первых обид, тех неясных предчувствий, то ощущение полной безнадежности, которое во сто крат усугубляло эту горечь, мы бы не относились с таким пренебрежением к печалям наших детей.
– Мисс Мэгги, вам велено сейчас же идти вниз, – сказала Кезия, поспешно входя в комнату. – Батюшки! Что вы натворили! В жизни такого пугала не видела.
– Перестань, Кезия, – сердито сказала Мэгги. – Уходи.
– Но, говорю вам, мисс, вам велено сейчас же идти вниз – так приказала ваша матушка, – повторила Кезия, подходя к Мэгги и беря ее за руку, чтобы поднять с полу.
– Уйди, Кезия, я не хочу обедать! – крикнула Мэгги, отталкивая ее руку. – Не пойду я вниз.
– Ну, как знаете, мне недосуг вас ждать. Я должна прислуживать за столом, – ответила Кезия, выходя из комнаты.
– Мэгги, глупая, – сказал Том, заглядывая в дверь минут десять спустя, – почему ты не идешь обедать? Там целая куча сластей, и мама велит, чтобы ты шла. Ну чего ты ревешь, – экая ты нюня.
О, это ужасно! Том так жесток и бессердечен! Если бы он сидел на полу и плакал, Мэгги тоже заплакала бы вместе с ним. И обед, наверно, вкусный, а она так хочет, так хочет есть. Ах, как ей тяжело!
Однако Том был не так уж жесток. Он не собирался плакать, и горе Мэгги не мешало ему с удовольствием предвкушать сладкое, но он подошел к ней и, прижав ее голову к своей, тихо сказал, стараясь ее утешить:
– Значит, не придешь, Мэгги? Хочешь, я принесу тебе кусочек рулета, когда съем свой, и дрочёну, и разных разностей?
– Хочу-у-у, – протянула Мэгги, чувствуя, что жизнь становится несколько более сносной.
– Хорошо, – сказал Том, выходя. Но у самых дверей он снова обернулся и добавил: – А все же лучше спускайся, знаешь. Там на десерт – орехи и настойка из буквицы.
Когда Том ушел, Мэгги перестала плакать и задумалась. Его участливые слова немного смягчили ее горе, а орехи и настойка стали предъявлять свои законные права.
Медленно поднялась она с пола, усыпанного прядями срезанных волос, медленно спустилась вниз. Здесь, прислонившись плечом к косяку, она заглянула внутрь, когда дверь в столовую приотворилась. Она увидела Тома, и Люси, и пустой стул между ними, а рядом на столике дрочёну. Это было выше ее сил. Она проскользнула в комнату и направилась к своему месту. Но не успела она сесть, как пожалела об этом, и ей снова захотелось очутиться наверху.
При виде ее миссис Талливер чуть не хватил удар: тихонько вскрикнув, она уронила большую ложку, которой набирала подливку, прямо в блюдо – с самыми неприятными последствиями для скатерти. Кезия, не желая волновать хозяйку в то время, когда та режет мясо, не открыла ей истинной причины того, почему Мэгги отказалась спуститься вниз, и миссис Талливер думала, что речь идет не более чем о приступе упрямства, за которое Мэгги сама себя наказала, лишившись половины обеда.
Возглас миссис Талливер заставил все глаза обратиться туда, куда был устремлен ее взор; щеки и уши Мэгги запылали огнем, а дядюшка Глегг, седой добродушный джентльмен, воскликнул:
– Ну и ну! Что это за маленькая девочка? Да я совсем ее не знаю. Уж не на дороге ли вы ее подобрали, Кезия?
– Гляди ты, ведь это она сама обрезала себе волосы, – вполголоса сказал мистер Талливер мистеру Дину и от души рассмеялся. – Видели вы такую негодницу?
– Ну, мисс, и смешной же у тебя теперь вид, – заметил дядюшка Пуллет; и вероятно, ни разу в жизни слова его никому не причиняли такой острой боли.
– Фи, как не стыдно! – громко произнесла тетушка Глегг тоном самого сурового порицания. – Маленьких девочек, которые стригут себе волосы, следует сечь и сажать на хлеб и воду, а не пускать за стол вместе с дядюшками и тетушками.
– Да, да, – подхватил дядюшка Глегг, желая обернуть эту угрозу в шутку, – я думаю, ее нужно отправить в тюрьму, там ей остригут остальные волосы – вот и подравняются.
– Она стала еще больше похожа на цыганку, чем раньше, – сказала тетушка Пуллет с жалостью в голосе. – Какая обида, сестрица, что девочка такая смуглая; мальчик-то беленький, ничего не скажешь. Боюсь, как бы ей это не повредило в жизни.
– Она гадкая девочка и хочет разбить своей маме сердце, – проговорила миссис Талливер со слезами на глазах.
На Мэгги сыпался град упреков и насмешек. Сперва ее щеки вспыхнули от гнева, который на некоторое время, очень ненадолго, дал ей силы для внутреннего отпора, и Том решил, что, вдохновленная появлением рулета и дрочёны, она стойко все перенесет. Под этим впечатлением он шепнул: «Ой, не могу, Мэгги, говорил я тебе, что влетит». Он сказал это из дружеских чувств, но Мэгги подумала, что Том радуется ее позору. И без того слабое сопротивление рухнуло, к горлу подкатил какой-то ком, и, вскочив со стула, она подбежала к отцу, уткнулась лицом ему в плечо и громко расплакалась.
– Полно, полно, девонька, – принялся утешать ее отец, прижимая к себе, – ну что за беда; твое право было их обрезать, коли они тебе мешали. Брось плакать, отец не даст тебя в обиду.
Целительный бальзам нежности! Мэгги не забыла ни одного из этих случаев, когда отец «не давал ее в обиду»; она хранила их в своем сердце и думала о них многие годы спустя, когда все толковали, что мистер Талливер плохо выполнил свой долг по отношению к детям.
– Ох и балует же твой муж этого ребенка, Бесси! – громко произнесла «в сторону» миссис Глегг. – Это ее погубит, ежели ты не примешь мер. Мой отец так своих детей не воспитывал, иначе не бывать бы нашей семье такой, какая она есть.
К этому времени расстройство миссис Талливер из-за семейных неприятностей достигло, видимо, того предела, за которым наступает полное безразличие. Не обратив внимания на слова сестры, она откинула назад ленты чепчика и с немой покорностью судьбе принялась раскладывать рулет.
Десерт принес Мэгги полное избавление, так как детям разрешили взять настойку и орехи в беседку, – день был очень теплый, – и с живостью букашек, выбравшихся из-под направленного на них зажигательного стекла, они выбежали из дома и помчались наперегонки по саду, где только-только стали набухать на кустах почки.
У миссис Талливер были особые основания отпустить детей. Теперь, когда покончили с обедом и мысли больше не были заняты едой, наступил подходящий момент, чтобы сообщить о планах мистера Талливера относительно Тома, и самому Тому при этом лучше было не присутствовать. Дети привыкли, что о них говорят так свободно, словно они птицы и ничего не понимают, как бы они ни вытягивали свои шейки и ни прислушивались; но в данном случае миссис Талливер проявила необычную осмотрительность, так как за последнее время по некоторым признакам убедилась, что учение у пастора для Тома – перспектива столь же малоприятная, как, например, обучение у констебля. Миссис Талливер со вздохом признавалась себе, что ее муж все равно сделает по-своему, что бы там ни говорили сестрица Глегг или сестрица Пуллет, но, во всяком случае, если дело обернется худо, никто не сможет ее упрекнуть, что она согласилась на безрассудный поступок мужа, ни слова не сказав своей родне.
– Мистер Талливер, – прервала она беседу своего мужа с мистером Дином, – не пора ли уже рассказать тетушкам и дядюшкам, что ты решил насчет Тома?
– Ладно, – довольно резко ответил мистер Талливер, – я готов кому угодно сказать, что` я решил с ним сделать. Я решил, – продолжал он, глядя на мистера Глегга и мистера Дина, – я решил послать его к мистеру Стеллингу, пастору в Кинг-Лортоне… Очень, говорят, сведущий человек, он Тома на ум наставит.
Среди присутствующих пронесся шепот удивления, как это бывает в сельской церкви, когда священник коснется с кафедры житейских дел своей паствы. Для тетушек и дядюшек было полной неожиданностью узнать, что планы мистера Талливера как-то связаны с пастором. Что до дядюшки Пуллета, он вряд ли был бы больше сбит с толку, если бы мистер Талливер заявил, что собирается послать Тома к лорду-канцлеру. Мистер Пуллет принадлежал к тому ныне вымершему классу английских йоменов, которые одевались в тонкое сукно, платили высокие налоги и подати, исправно ходили в церковь и уничтожали по воскресеньям праздничный обед, столь же твердо веря в то, что между Британской церковью и государством нет никакого различия, как в то, что Солнце вертится вокруг Земли. Печально, но факт – у мистера Пуллета было смутное представление, что епископ – это нечто вроде баронета, который может быть, а может и не быть священнослужителем, и так как пастор его прихода был человек родовитый и состоятельный, мысль о том, что священник выступает в роли учителя, настолько противоречила всем его понятиям, что совершенно не укладывалась в голове. Я знаю, в наш просвещенный век трудно поверить в столь глубокое невежество, но поразмыслите, каких блестящих результатов может достигнуть при благоприятных условиях человек, одаренный природными способностями. А дядюшка Пуллет отличался как раз исключительной природной способностью к невежеству. Он-то первый и выразил вслух свое недоумение.
– Что? Зачем вам понадобилось посылать его к пастору? – спросил он, изумленно помаргивая, и поглядел на мистера Глегга и мистера Дина, чтобы увидеть, понимают ли они хоть что-нибудь.
– Да затем, что пасторы, как я смекаю, – лучшие учителя, – сказал бедный мистер Талливер, который в лабиринте нашего мудреного света с величайшей готовностью крепко хватался за любую путеводную нить. – Джейкобз, у которого был Том, не пастор, а что толку? Ничему он Тома не выучил. Вот я и решил – уж коли посылать Тома к учителю, так чтоб не был вроде Джейкобза. А этот мистер Стеллинг, судя по всему, как раз такой человек, какой мне нужен. Я собираюсь отправить к нему Тома после Иванова дня, – решительно закончил он, постучав по крышке табакерки, и заложил в нос понюшку табаку.
– Вам тогда придется оплатить солидный счет за полгода, э, Талливер? Пасторы имеют о себе довольно высокое понятие, – заметил мистер Дин, с шумом втягивая табак, что он проделывал во всех тех случаях, когда хотел остаться в стороне.
– И вы думаете, сосед Талливер, пастор научит его различать с первого взгляда, какая пшеница хорошая, какая плохая? – засмеялся мистер Глегг; он любил пошутить и считал, что теперь, когда он удалился от дел, ему не только простительно, но даже подобает видеть вещи с их смешной стороны.
– Да я, понимаете, задумал тут кой-что насчет Тома… – начал мистер Талливер, но, сделав это заявление, умолк и поднес к губам стакан.
– Ну, ежели мне дозволят раскрыть рот – а это не часто бывает, – с горькой многозначительностью вмешалась миссис Глегг, – я хотела бы узнать, какой толк дать мальчику воспитание не по средствам?
– Видите ли, – продолжал мистер Талливер, глядя не на миссис Глегг, а на мужскую половину своей аудитории, – я решил пустить Тома по другой части. Я уж давненько об этом подумывал, а как посмотрел на Гарнета и его сына, так и сомневаться перестал. Хочу определить его к какому-нибудь делу, где бы он мог начать без капитала; вот и надо отдать его в науку, чтоб он не уступал законникам и всяким таким людям и меня мог при случае надоумить.
Не разжимая губ, на которых играла не то жалостливая, не то презрительная улыбка, миссис Глегг издала громкое «гм».
– Было бы куда лучше для иных людей, – произнесла она после столь многообещающего введения, – кабы они оставили законников в покое.
– Значит, он стоит во главе средней классической школы, этот пастор, – вроде той, что на Маркет-Бейли? – спросил мистер Дин.
– Нет… вовсе нет, – обернулся к нему мистер Талливер. – Он возьмет не больше двух-трех учеников, так что у него будет достаточно времени для каждого из них.
– А-а, и он их быстрее выучит. А то им трудно учиться, когда их так много, – заметил дядюшка Пуллет, чувствуя, что наконец проник в самую суть этого трудного вопроса.
– Но он, верно, и деньги спросит хорошие?.. – осведомился дядюшка Глегг.
– Да, добрых сто фунтов в год… не меньше, – произнес мистер Талливер, немало гордясь своим решительным образом действий. – Но это опять же не выброшенные деньги; образование для Тома будет тот же капитал.
– Да, это имеет свой смысл, – заметил мистер Глегг. – Что ж, сосед Талливер, может, вы и правы, может, вы и правы.
Коль нет земли и нет ни пенни,
То впору взяться за ученье.
Я, помню, видел эти две строчки на витрине в Бакстоне. Но нам, неученым, лучше приберечь свои денежки, а, сосед Пуллет? – И мистер Глегг с довольным видом потер колени.
– Дивлюсь я вам, мистер Глегг, – заявила его супруга. – Не к лицу это человеку вашего возраста и положения.
– Что не к лицу, миссис Глегг? – спросил мистер Глегг, весело подмигивая окружающим. – Новый синий костюм, который я сегодня надел?
– Мне жаль вас, мистер Глегг: как можно проявлять такую слабость характера! Я говорю, не к лицу вам шутить, когда ваша родня очертя голову несется к разорению.
– Коли это вы обо мне, – отозвался мистер Талливер, задетый за живое, – так обо мне можете не беспокоиться, я справлюсь со своими делами без посторонней помощи.
– Как это я забыл, – сказал мистер Дин, благоразумно переводя разговор на другую тему, – ведь я слышал от кого-то, что Уэйкем тоже собирается послать своего сына – этого калеку – к пастору. Ты не помнишь, Сюзан? – обратился он к своей супруге.
– Ничего не могу об этом сказать, ровно ничего, – ответила миссис Дин и снова крепко сжала губы. Кто-кто, но уж никак не миссис Дин станет ввязываться в перебранку, где того и гляди достанется тебе самому.
– Что ж, – сказал мистер Талливер преувеличенно весело, чтобы миссис Глегг видела, что он и думать о ней забыл. – Уж коли Уэйкем хочет послать сына к пастору – будьте уверены, я не промахнусь, когда сделаю то же. Уэйкем – самая продувная бестия, какую породил нечистый, но уж он-то насквозь видит всякого, с кем имеет дело. Да, да, скажите мне, кто мясник Уэйкема, и я скажу вам, где покупать мясо.
– Но сын адвоката Уэйкема – горбун, – заметила миссис Пуллет со смутным ощущением, что вся эта история принимает несколько похоронный характер, – натуральнее послать его к пастору.
– Да, – вмешался мистер Глегг, опрометчиво подхватывая слова миссис Пуллет, – не забывайте об этом, сосед Талливер. Сын Уэйкема вряд ли пойдет по деловой части. Уэйкем сделает из него джентльмена, из бедного мальчонки.
– Мистер Глегг, – прервала его миссис Глегг тоном, свидетельствующим, что, хотя она решила крепко закупорить свое негодование, оно помимо ее воли с шумом просачивается наружу, – придержите лучше язык, мистер Талливер не желает знать ваше мнение, равно как и мое. Иные люди сами лучше всех все знают.
– Ну, коли судить по вашим словам, так это к вам как раз и относится, – отрезал мистер Талливер, снова начиная кипятиться.
– О, я молчу, – саркастически промолвила миссис Глегг. – Моего совета не спрашивали, я и не даю его.
– Редкий случай, – сказал мистер Талливер. – Советы – единственное, что вы даете, даже чересчур охотно.
– Давать, может, я ничего и не даю, зато охотно ссужаю, – отпарировала миссис Глегг. – Я одалживала деньги кой-кому, кто, может статься, заставит меня пожалеть, что я ссужала собственную родню.
– Полно, полно, полно, – пытался успокоить их мистер Глегг.
Но ничто не могло удержать мистера Талливера от резкого ответа:
– Ну так вы, сдается мне, имеете долговое обязательство и получаете свои пять процентов, родня это или не родня.
– Сестрица, – умоляюще промолвила миссис Талливер, – выпей настойки и возьми хоть немножко миндаля и изюма.
– Бесси, мне жаль тебя, – обернулась к ней миссис Глегг; она сильно напоминала дворняжку, которая обрадовалась случаю оставить в покое прохожего с палкой и облаять безоружного. – Ни к чему сейчас толковать мне о миндале да изюме.
– О боже, сестрица Глегг, не надо ссориться, – простонала миссис Пуллет, роняя слезу. – Да еще после обеда. Тебя может хватить удар – смотри, ты вся красная сделалась… а мы только-только сняли траур и уложили в сундуки платья с крепом. Так сестры не поступают.
– Надо думать, не поступают, – отрезала миссис Глегг. – Хорошенькие настали времена, ежели одна сестра приглашает к себе в дом другую нарочно, чтобы затеять ссору и оскорблять ее.
