скачать книгу бесплатно
Мэгги даже побледнела:
– О Том, почему ты не попросил?
– Мне у тебя просить?! Ты, жадина! Могла бы сама догадаться, знала ведь, что я отдал тебе лучшую половину.
– Но ведь я предлагала, чтобы ты ее взял… разве нет? – обиженно проговорила Мэгги.
– Да, но я не хотел делать то, что нечестно, как Спаунсер. Он всегда хватает лучший кусок, если не стукнуть его за это, а если ты выберешь лучший с закрытыми глазами, он переменит руки. Делиться – так делиться честно… Только я не был бы такой жадюгой.
Бросив этот убийственный намек, Том соскочил с ветки и, крикнув: «Эй!», кинул камень в знак дружеского внимания к Йепу, который с волнением, не лишенным горечи, возбужденно подрагивая ушами, тоже смотрел, как исчезает пирожок. Однако преданный пес откликнулся на привет Тома с таким пылом, будто получил щедрое угощение.
А Мэгги, наделенная той способностью к самобичеванию, которая отличает человеческое существо от всех прочих и возносит его над любым другим, даже над погруженным в самую черную меланхолию шимпанзе, замерла на своей ветке, терзаясь незаслуженным упреком. Она отдала бы все на свете, только бы ее пирожок еще не был съеден и она могла поделиться с Томом. И не потому, что пирожок ей не понравился, – Мэгги прекрасно понимала, что вкусно, что нет, – но лучше бы ей за всю жизнь не съесть ни одного пирожка, лишь бы Том на нее не сердился и не называл ее жадиной. Ведь он сказал, что не возьмет, вот она и съела не подумав. Чем же она виновата? Слезы хлынули таким потоком, что минут десять Мэгги не видела ничего вокруг; но вот мало-помалу обида уступила место жажде примирения, и, соскочив с дерева, она стала высматривать Тома. На лужке за двором, где стояло в скирдах сено, его уже не было. Куда бы ему деваться? И Йеп с ним. Мэгги взбежала на пригорок против большого куста остролиста, откуда были видны все окрестности до самого Флосса. А, вот и Том! Но тут сердце ее снова упало – она увидела, как близко он уже от реки, а рядом с ним, кроме Йепа, еще один спутник – противный Боб Джейкин, тот, что нанимался гонять птиц с полей; в настоящее время он если и делал это, то не столько по обязанности, сколько из любви к искусству. Мэгги была убеждена, что Боб – нехороший, не отдавая себе ясного отчета почему. Может быть, виной была мать Боба – огромная, тучная женщина, живущая в странном круглом доме вниз по реке. Однажды, когда Том и Мэгги забрели туда, на них выскочила пятнистая собака и стала яростно лаять; а когда мать Боба вышла вслед за ней и, стараясь заглушить лай, громко крикнула, чтобы они не боялись, Мэгги решила, что она их бранит, и душа у нее замерла от страха. Мэгги ничуть не удивилась бы, узнай, что в первом этаже там водятся змеи, а на втором – летучие мыши: она видела однажды, как Боб снял шапку и показал Тому сидящую там маленькую змейку, а в другой раз у него в руках оказался целый выводок летучих мышей. В общем, это была странная личность, может быть даже отчасти связанная с преисподней, судя по его близости со всякой нечистью; и в довершение всего, когда он появлялся, Том переставал играть с Мэгги и ни за что не брал ее с собой.
Спору нет, Том любил общество Боба. Как же иначе? Стоило Бобу увидеть птичье яйцо, и он уже знал – ласточкино оно, от синицы ли или от овсянки; он с легкостью находил осиные гнезда и умел ставить всевозможные силки; по деревьям он лазил как белка и обладал магической способностью обнаруживать ежей и ласок. К тому же у него хватало смелости делать нехорошие вещи, например ломать изгороди, кидать камни в овец или бить кошек, бродящих инкогнито. Эти качества в человеке, который стоит ниже тебя, с которым, хотя он куда больше тебя знает, можно общаться свысока, естественно, обладали в глазах Тома неотразимой притягательной силой; и каждые каникулы Мэгги ждало несколько грустных дней, потому что Том проводил их с Бобом.
Что ж, надеяться больше не на что. Том ушел, и Мэгги ничего не оставалось, как, сидя под деревом или бродя вдоль изгороди, воображать, что на самом деле все не так, и перекраивать окружающий ее мир на свой лад. Трудная была у Мэгги жизнь, и утешения она искала в мечтах.
Тем временем Том, совершенно забыв про Мэгги и про то, какое жало он вонзил ей в сердце своим упреком, направлялся вместе с Бобом, попавшимся ему случайно навстречу, на большую травлю крыс, которая должна была состояться на гумне по соседству. Боб знал толк в этом тонком деле и говорил о предстоящем развлечении с энтузиазмом, который легко может вообразить каждый, кто не лишен чувств, приличествующих мужчине, и представляет себе, что такое крысиная травля. Для испорченного существа, подозреваемого в общении с нечистой силой, Боб, право же, выглядел не таким уж злодеем; было даже что-то приятное в его курносом лице, окруженном короткими завитками рыжих волос. Да, но штаны у него всегда были закатаны до колен, чтобы в случае нужды удобнее было шлепать по лужам, и добродетель его, если по отношению к нему вообще применимо это слово, была, без сомнения, «добродетель в рубище», а ей, даже по свидетельству желчных философов, считающих, что хорошо одетое достоинство ценится слишком высоко, суждено, как это ни грустно, оставаться без признания (возможно, потому, что мы с ней так редко встречаемся).
– Я знаю одного парня, у которого есть хорьки, – говорил Боб хриплым дискантом, волоча по земле ноги и не отрывая голубых глаз от реки, словно некое земноводное, ожидающее, что вот-вот ему придется нырнуть в воду. – Он из Кеннел-Ярда, что в Сент-Огге, этот парень. Вот мастак крыс ловить – другого такого не сыщешь, это уж точно. Я бы лучше хотел быть крысоловом, чем кем другим, ей-ей! Крот против крысы – тьфу! Тут хорьки нужны. От собак проку нет. Да хоть этот вот пес, – продолжал Боб, указывая на Йепа и всем своим видом выражая глубочайшее отвращение. – С него толку на травле – что с козла молока. Сам видел своими глазами, когда ловили крыс на вашем гумне.
Чувствуя его уничтожающее презрение, Йеп поджал хвост и приник к самым ногам хозяина. Том, несколько задетый этими словами, был всего лишь простой смертный, и у него не хватило духу отстать от Боба в его пренебрежении к щенку, оказавшемуся отнюдь не на высоте.
– Да, – сказал он, – да, от Йепа на охоте никакой пользы. Когда я кончу школу, я заведу настоящих собак и для крыс, и для всего другого.
– Лучше хорьков, мастер Том, – с живостью подхватил Боб, – таких белых, с розовыми глазами. Вы тогда сможете ловить у себя крыс, а не то – посадить хорька в одну клетку с крысой и смотреть, как они вцепятся друг в друга… Вот это да! Уж я бы так сделал, точно; была бы потеха не хуже, чем когда парни дерутся… те, что продают на ярмарке пирожки и апельсины; ну и летает это все у них из корзинок! Некоторые пирожки так шмякаются – прямо в лепешку. А все равно вкусные, – помолчав, добавил Боб в виде сноски или примечания.
– Но послушай, Боб, – сказал Том, как бы взвешивая в уме все за и против, – хорьки здорово кусаются, цапнут, когда и не ждешь.
– Разрази меня гром, то-то и красота! Коли кто схватит хорька, сразу завопит благим матом, – вот увидите.
Тут мальчиков неожиданно задержало необыкновенное происшествие: из ближних камышей в воду метнулся какой-то маленький зверек; Боб заявил, что готов прозакладывать свою душу, коли это не водяная крыса.
– Э-ге-гей, Йеп, эге-гей! Вот, вот она! – захлопал в ладоши Том, следя, как маленькая черная мордочка стрелой несется к противоположному берегу. – Хватай его, братец, хватай!
Йеп насторожил уши и наморщил лоб, но в воду кинуться отказался, решив попробовать, нельзя ли тут ограничиться лаем.
– Эх ты, трус! – сказал Том и дал ему пинка с унизительным сознанием, что ни один уважающий себя охотник не захотел бы стать хозяином такой трусливой твари.
Боб воздержался от замечания и пошел дальше, предпочтя, однако, для разнообразия брести по воде, покрывавшей кромку берега.
– Он сейчас не шибко разлился, Флосс-то, – сказал Боб, поднимая ногами брызги с приятным чувством, что наносит реке оскорбление. – В прошлом году луга были что твое море, не сойти мне с этого места!
– Да, а вот, – возразил Том, который был склонен противоречить, хотя бы никаких к тому оснований и не представлялось, – а вот однажды был разлив так разлив; тогда еще появился Круглый пруд. Это верно, мне сам отец рассказывал. И все овцы и коровы потонули, и лодки ходили по полям, словно по реке.
– Ну, меня этим не испугаешь, хоть бы и разлив, – похвастался Боб, – мне все одно – что вода, что земля, я поплыву себе, вот и вся недолга.
– Да, а как нечего будет есть целый день или дольше? – сказал Том, воображение которого под воздействием такой угрозы сильно разыгралось. – Когда я вырасту большой, я сделаю баржу с деревянным домом наверху, как Ноев ковчег, и буду там держать целую кучу еды – кроликов и разное другое – на всякий случай. И как начнется разлив, мне все будет нипочем. И я возьму тебя к себе в баржу, если увижу, что ты плывешь, – покровительственно добавил он.
– Да я не боюсь, – сказал Боб, которого не так уж пугал голод. – Но я бы забрался в баржу и стукал кроликов по голове, когда вы хотели бы их съесть.
– И у меня были бы монетки в полпенса, и мы играли бы в орлянку, – продолжал Том, не допуская мысли, что, когда он достигнет зрелого возраста, это развлечение будет таить в себе куда меньше очарования. – Мы разделили бы их поровну, а там – кто выиграет.
– А у меня есть свои полпенса, – гордо заявил Боб, выходя из воды и подкидывая монету в воздух. – Орел или решка?
– Решка, – сказал Том, тотчас загораясь желанием выиграть.
– А тут орел, – крикнул Боб, поспешно хватая упавшую на землю монету.
– Нет, решка, – громко возразил Том, – давай сюда, я выиграл честно.
– Не дам, – сказал Боб, зажав монету в кулаке и сунув руку в карман.
– Ну так я тебя заставлю… увидишь у меня! – рассердился Том.
– Попробуй!
– Заставлю.
– Как бы не так!
– Я хозяин.
– Подумаешь!
– Вот я тебе покажу «подумаешь», ты, плут! – закричал Том, хватая Боба за шиворот и тряся его.
– Отстань лучше, – сказал Боб, дав Тому пинка.
Том совершенно вышел из себя. Одним прыжком он бросился на Боба и сбил его с ног, но Боб вцепился в него, как кошка, и потянул Тома за собой. Несколько минут они яростно барахтались на земле; наконец Том положил Боба на обе лопатки и решил, что победа за ним.
– Скажи, что отдашь мне теперь полпенса, – с трудом проговорил он, напрягая все силы, чтобы не позволить Бобу вырвать руки.
В этот момент Йеп, убежавший было вперед, с лаем вернулся на поле битвы и увидел, что представляется благоприятная возможность укусить Боба за босую ногу – не только безнаказанно, но даже с честью. Боль от внезапного укуса отнюдь не заставила Боба отпустить противника, напротив – он вцепился в Тома еще крепче, напрягая все силы, опрокинул на спину и сел на него верхом. Тут Йеп, который раньше не мог найти достаточной точки опоры, вонзил зубы в новое место; Боб, подвергшийся вторичному нападению, отпустил Тома и, чуть не задушив Йепа, с размаху кинул его в воду. К этому времени Том уже снова вскочил и, прежде чем Боб твердо стал на ноги после расправы с Йепом, бросился на него, повалил на землю и крепко уперся коленом ему в грудь.
– А ну, давай сюда монету, – сказал Том.
– Сам бери, – угрюмо пробормотал Боб.
– Нет, я сам ее брать не буду; ты мне ее дашь.
Боб вынул монету из кармана и бросил ее на землю.
Том выпустил его, и Боб смог подняться.
– Вон лежат твои деньги, – сказал Том. – Они мне не нужны. Я бы не взял их себе. Но ты захотел сжульничать. Обманывать подло. Я никуда с тобой не пойду, – добавил он, поворачивая к дому не без вздоха сожаления о травле крыс и других удовольствиях, которых он лишал себя, отказавшись от общества Боба.
– Ну и пусть лежат, – крикнул вслед ему Боб. – Я буду жулить, коли захочу, иначе какой интерес играть. И я знаю, где есть гнездо щегла, да не скажу. А ты поменьше рукам волю давай, ты, индюк надутый!
Том продолжал идти не оборачиваясь, и Йеп следовал его примеру – холодная ванна несколько умерила его пыл.
– Ну и проваливайте вместе со своей утоплой собакой, мне такой и задаром не надо… уж мне-то нет! – крикнул Боб, стараясь показать, что поведение Тома его совсем не трогает. Но ничто не могло заставить Тома повернуть, и голос Боба дрогнул, когда он добавил: – А я еще все вам давал, и все показывал, и не просил у вас ничего. И раз так, вот вам ваш нож с роговым черенком, что вы мне подарили. – Тут Боб кинул нож как можно дальше вслед удаляющемуся Тому. Но и это не произвело никакого впечатления, а Боб почувствовал, что существование его потеряло всякий смысл, раз у него нет больше ножа.
Он неподвижно стоял на месте, пока Том не прошел в ворота и не скрылся за оградой. Какой толк валяться ножу на земле… а Том и внимания не обратил. Чувства гордости и обиды в душе Боба не могли перевесить его любовь к ножу; даже пальцы его дрожали от желания схватить хорошо им знакомую шершавую рукоятку из оленьего рога, которую они так часто сжимали просто из привязанности к другу, в бездействии лежащему в кармане. И у него два лезвия, Боб только-только их наточил! Ну что такое жизнь без складного ножа для того, кто хоть раз вкусил высокое блаженство обладать им! Нет, потеряв лезвие, кинуть вслед за ним черенок – это еще куда ни шло: чего не сделаешь с досады. Но, потеряв друга, кидать вслед ему целехонький нож – согласитесь, в известном смысле гипербола, уж это – хватить через край. И Боб побрел обратно к тому месту, где лежал в грязи его любимый нож. С какой радостью он сжал его в руке после кратковременной разлуки, раскрыл одно за другим оба лезвия и провел по ним своим загрубелым пальцем. Бедный Боб! Он был не слишком щепетилен в вопросах чести – отнюдь не рыцарь без страха и упрека. Тонкий аромат рыцарской этики был бы совсем не по носу общественному мнению Кеннел-Ярда – самое средоточие, самый центр мира, в котором жил Боб, – даже если бы смог туда проникнуть. При всем том Боб не был ни подлецом, ни вором, как решил в запальчивости наш друг Том.
Но Том, как вы, наверно, заметили, был настоящий Радамант[12 - Радамант – один из судей в подземном царстве (греч. миф.).], ибо обладал более развитым, чем это свойственно его возрасту, чувством справедливости – судья, стремящийся воздать виновным по заслугам и не сомневающийся в том, что знает точную меру этих «заслуг»… Мэгги видела, что он пришел домой хмурый, и это омрачило ее радость, хотя он вернулся гораздо раньше, чем она ожидала; она едва осмелилась заговорить с ним, когда он, стоя на мельничной плотине, молча швырял в воду камешки. Мало удовольствия отказаться от охоты на крыс, раз ты настроился на это. Но если бы Тома спросили, какое чувство владеет им сейчас, он бы ответил: «Я снова поступил бы точно так же». Так он обычно относился к тому, что им уже сделано, в отличие от Мэгги, которая всегда жалела, зачем она не поступила иначе.
Глава VII
На сцене появляются тетушки и дядюшки
Семейство Додсон, бесспорно, отличалось благообразием, и миссис Глегг была отнюдь не хуже своих сестер. Глядя на нее, когда она сидела в гостиной миссис Талливер, ни один беспристрастный наблюдатель не стал бы отрицать, что для ее пятидесяти лет у нее весьма недурны лицо и фигура; только Том и Мэгги считали свою тетушку Глегг образцом уродства. Что правда, то правда – она презирала наряды, и, хотя, как она частенько говорила, ни одна женщина не могла бы потягаться с ней по части туалетов, не в ее привычках было надевать новое платье, пока не износилось старое. Другие женщины могли, если им угодно, отдавать свои лучшие кружева в стирку каждую неделю, но когда миссис Глегг умрет, все узнают, что в правом ящике комода, в спальне с крапчатыми обоями, у нее хранятся кружева подороже тех, что когда-либо носила сама миссис Вул из Сент-Огга, хотя миссис Вул надевает свои кружева, еще не успев за них заплатить. То же самое можно было сказать и об ее накладных локонах: несомненно, в ящиках у миссис Глегг хранились сверкающие глянцем, круто завитые каштановые накладки, а также локоны, более или менее развившиеся; но каждый день взирать на мир из-под глянцевитой, волосок к волоску накладки было бы немыслимым, даже кощунственным смешением суетного и святого. Правда, изредка, отправляясь на неделе с визитом, миссис Глегг надевала одну из своих третьесортных выходных накладок, но, конечно, не тогда, когда собиралась навестить какую-либо из сестер, особенно миссис Талливер, которая оскорбила миссис Глегг в ее лучших чувствах тем, что и после замужества продолжала носить собственные волосы, хотя, как заметила миссис Глегг в разговоре с миссис Дин, от матери семейства, да еще при муже, который вечно таскается по судам, можно было бы ожидать побольше благоразумия. Но Бесси никогда не отличалась характером!
Так что, если в этот день накладка миссис Глегг имела вид более всклокоченный, чем обычно, тут таился определенный умысел: это должно было служить острым и язвительным намеком на белокурые локоны миссис Талливер, спущенные, согласно моде того времени, на уши из-под гладко расчесанных на прямой пробор волос. Миссис Талливер пролила не одну слезу из-за нападок миссис Глегг на эти не подобающие замужней женщине кудряшки, но сознание того, что они ей к лицу, естественно, поддерживало ее дух. В этот день миссис Глегг предпочла не снимать шляпки (правда, она развязала ленты и слегка сдвинула ее назад); миссис Глегг часто практиковала это, когда ей случалось отправиться с визитом в дурном настроении. Мало ли какие сквозняки могли случиться в чужом доме! По этой самой причине на ней был небольшой соболий палантин, едва прикрывавший плечи и с трудом сходившийся на мощной груди, а ее длинную шею защищали chevaux de frise[13 - Ограда, искусственное препятствие (фр.).] из множества оборок. Нужно было быть хорошо знакомым с модами тех времен, чтобы понять, как далеко отстало от них ее шелковое платье стального цвета, но, судя по созвездиям желтых пятнышек, раскиданных по ткани, и по источаемому им затхлому запаху, наводящему на мысль о сыром сундуке для белья, оно, по всей вероятности, принадлежало к числу одеяний столь давнего геологического периода, что скоро снова могло войти в моду.
Держа в руке большие золотые часы и несколько раз обмотав цепочку вокруг пальцев, миссис Глегг заметила, обращаясь к миссис Талливер, только что вернувшейся после очередного визита на кухню, что, сколько бы там ни показывали чужие часы, хоть карманные, хоть стенные, по ее часам уже половина первого.
– Не знаю, что сталось с сестрой Пуллет, – продолжала она. – Раньше у нас и в заводе не было, чтоб один приезжал позже другого – во всяком случае, при нашем покойном отце, – чтоб одна сестра полчаса сидела и ждала, покуда пожалуют остальные! Но коли все порядки в семье перевернутся, это уж будет не моя вина – я-то ни за что не стану входить в дом, когда другие из него уже выходят. Я удивляюсь сестре Дин – она всегда поступала так же, как я. Но мой тебе совет, Бесси, не задерживать обеда; лучше начни чуть раньше, чтоб неповадно было опаздывать.
– Господи боже мой! Нечего бояться, что они не поспеют, сестрица, – сказала миссис Талливер присущим ей мягко-раздражительным тоном. – Обед будет не раньше половины второго. А ежели ты проголодалась, давай я принесу тебе ватрушку и стакан вина.
– Ну, Бесси, – с горькой усмешкой сказала миссис Глегг, чуть заметно покачав головой, – пора бы лучше знать свою сестру. Я никогда в жизни не ела между завтраком и обедом и не намерена теперь начинать. Хотя, конечно, глупо обедать в половине второго, когда можно обедать в час. Тебя не в таких правилах воспитывали, Бесси.
– Да что ж я могу поделать, Джейн? Мистер Талливер не любит обедать раньше двух, я и так из-за вас велела подавать на полчаса раньше.
– Да, да, я знаю, как оно с мужьями, – они все на свете рады отложить. Они отложат обед до чая, коли их жены по слабости потакают таким штучкам. Жаль мне тебя, Бесси, не хватает тебе характера. Боюсь, твои детки хлебнут горя из-за этого… Я надеюсь, ты не вздумала готовить парадный обед – не стала из-за нас входить в лишние расходы; твои сестры скорей согласятся грызть сухую корку, чем пособлять твоему разорению. Удивляюсь, почему ты не берешь пример с сестры Дин – она куда благоразумнее. Ведь у тебя на руках двое детей, а муженек порастряс все твое состояние на тяжбы, да и свое, верно, скоро спустит. Кусок отварной говядины, чтоб вышла еще похлебка для слуг, – добавила миссис Глегг безапелляционным тоном, – да простой пудинг без специй, с ложкой сахара, были бы куда уместней.
Ну и веселенький обещал быть денек, раз сестрица Глегг в таком расположении духа! Миссис Талливер так же трудно было заподозрить в желании ссориться с миссис Глегг, как цаплю, которая в целях самозащиты вытянула вперед одну ногу, можно заподозрить в желании ссориться с мальчишкой, кидающим в нее камни. Но вопрос об обеде был вопрос наболевший, поднимавшийся не в первый раз, и миссис Талливер могла ответить то же, что и всегда:
– Мистер Талливер говорит, что у него для друзей всегда найдется хороший обед, покуда он в состоянии заплатить за него, и он волен распоряжаться в своем доме, сестрица.
– Как знаешь, Бесси; только я не могу оставить твоим детям достаточно, чтобы уберечь их от разорения. А получить хоть что-нибудь из денег мистера Глегга тебе и надеяться нечего; хорошо, коли я не отправлюсь на тот свет раньше его – в их семье все живут долго, – а ежели ему судьба умереть первым, так он обеспечит меня только пожизненно, а там все его деньги перейдут к его родне.
Шум экипажа, прервавший речь миссис Глегг, к великому облегчению миссис Талливер, положил конец неприятному разговору, и она поспешила на крыльцо встретить сестрицу Пуллет, – судя по стуку колес, это не мог быть никто иной, ибо только сестрица Пуллет ездила в фаэтоне.
При мысли о фаэтоне миссис Глегг вскинула голову и с кислым видом поджала губы. У нее на этот счет было вполне определенное мнение.
Когда одноконный экипаж остановился у двери, миссис Талливер увидела, что сестрица Пуллет сидит вся в слезах и, судя по всему, испытывает потребность еще немного поплакать, ибо, не двигаясь с места, печально покачивает головой, глядя сквозь слезы в пространство, хотя ее муж и мистер Талливер стоят, готовые помочь ей сойти.
– Что с тобой, не случилось ли чего, сестрица? – забеспокоилась миссис Талливер.
Она не отличалась богатым воображением, но тут ей пришло в голову, что, может статься, опять разбили большое зеркало на туалетном столике в парадной спальне миссис Пуллет.
Ничего не ответив и все еще покачивая головой, миссис Пуллет медленно вышла из экипажа, кинув предварительно взгляд на мистера Пуллета, дабы убедиться, что он следит, как бы не пострадало ее нарядное шелковое платье. Мистер Пуллет был низенький человечек с носом пуговкой, маленькими моргающими глазками и тонкими губами; на нем был свежевыглаженный черный костюм и белый галстук, завязанный чрезвычайно туго, по-видимому в соответствии с принципами более высокими, чем личное удобство. Рядом со своей статной, красивой женой, в платье с буфами, в широкой мантилье и большой, обильно украшенной лентами и перьями шляпке, он выглядел как маленькое рыбачье суденышко рядом с бригом, распустившим все паруса.
Сколь трогательное зрелище и сколь поразительный пример того, как изощрила наши чувства цивилизация, являет собой охваченная горем дама, одетая по последней моде. Какой длинный ряд переходных ступеней от скорби готтентотки до скорби дамы в платье с пышными рукавами, со множеством браслетов на обеих руках, в завязанной изящными лентами шляпке – настоящем произведении архитектурного искусства! У просвещенного детища цивилизации непосредственность чувств, свойственная горю, находится под контролем рассудка и проявляется в таких неуловимых и разнообразных черточках, что это может представить интерес для аналитического ума. Если бы сокрушенная горем, почти ничего не видя из-за слез, дама, проходя в дверь, отклонилась от прямого курса, она могла бы сокрушить и свои рукава, – и таящаяся в глубине сознания мысль об этом создает то самое равновесие сил, которое помогает ей благополучно миновать дверной косяк. Чувствуя, что по щекам ее катятся слезы, она развязывает на шляпе ленты и томно отбрасывает их назад – трогательный жест, говорящий, что даже в момент глубочайшего уныния она не теряет надежды на будущее, когда слезы ее высохнут и ленты от шляпки вновь обретут былое очарование. Но вот рыдания ее понемногу стихают, и, откинув голову ровно настолько, чтобы не повредить шляпки, она осознает, что наступил тот ужасный миг, когда горе, притупившее радость жизни, начинает притупляться само; тогда она в задумчивости взглядывает на браслеты и приводит в порядок застежки с той прелестной намеренной непреднамеренностью, которая порадовала бы ее душу, если бы она была в более спокойном и здравом состоянии.
Миссис Пуллет с большим изяществом обмахнула оба косяка своими широчайшими рукавами (в ту пору женщина была в глазах строгих ценителей поистине смешной, если не достигала полутора ярдов в плечах) и, войдя в гостиную, где сидела миссис Глегг, снова приготовилась плакать.
– Поздно, поздно изволили пожаловать, сестрица. Что там еще стряслось? – довольно резко проговорила миссис Глегг, когда они поздоровались.
Миссис Пуллет села, осторожно приподняв сзади мантилью, и только тогда ответила: «Она покинула нас», бессознательно применив выразительную риторическую фигуру.
«Значит, на этот раз не зеркало», – подумала миссис Талливер.
– Умерла третьего дня, – продолжала миссис Пуллет. – И ноги у нее были с меня толщиной, – немного помолчав, добавила она с глубокой скорбью. – Счету нет, сколько раз ее кололи, чтоб выпустить воду, но воды было, говорят, хоть плавай в ней.
– Ну, Софи, тогда ее счастье, что она умерла, кто б она ни была, – отозвалась миссис Глегг с быстротой и категоричностью, свойственными ее от природы ясному и решительному уму, – хотя что до меня, понятия не имею, о ком ты толкуешь.
– Но я-то имею, – вздохнула миссис Пуллет, покачивая головой, – в приходе еще не бывало такой водянки. Мне-то известно, что это старая миссис Саттон из Твентиленда.
– Ну, она тебе не родня и, насколько я знаю, не так уж близко знакома, – заявила миссис Глегг, которая проливала столько слез, сколько положено, если что-нибудь приключалось с ее родней, но никогда не плакала в других случаях.
– Уж так близко, что я видела ее ноги, когда они раздулись как пузыри… Старая леди, а до последней минуты сама всем заправляла, и пускала в оборот свои деньги, и всегда хранила все ключи под подушкой… Да, не много теперь осталось в приходе таких, как она.
– А уж сколько лекарств она выпила! Говорят, в целый фургон не вместились бы, – вставил мистер Пуллет.
– Ах, – вздохнула миссис Пуллет, – она много лет страдала от другого недуга, прежде чем у нее началась водянка, а доктора не могли выяснить, что это такое. И она сказала мне, когда я навестила ее на Рождество: «Миссис Пуллет, если у вас когда-нибудь будет водянка, вспомните обо мне». Так вот и сказала, – добавила миссис Пуллет, снова принимаясь горько плакать, – собственные ее слова. И ее хоронят в воскресенье, Пуллет приглашен на похороны.
– Софи! – воскликнула миссис Глегг, не в силах больше сдерживать естественное негодование. – Я удивляюсь тебе, Софи: волноваться и подрывать свое здоровье из-за чужих людей! Твой бедный отец никогда так не поступал, и тетушка Фрэнсис тоже, ни о ком из семьи не скажешь ничего подобного. Ты не могла бы волноваться сильнее, ежели б вдруг стало известно, что кузен Эббот скоропостижно скончался и не оставил завещания.
Миссис Пуллет замолчала, ей пришлось унять слезы, но она была скорей польщена, чем рассержена тем, что ее укоряют в излишней чувствительности. Не каждый мог позволить себе так убиваться по людям, которые не оставили вам ничего по завещанию, но миссис Пуллет вышла замуж за джентльмена-фермера[14 - Джентльмен-фермер – состоятельный землевладелец, сам занимающийся ведением своего хозяйства.] и располагала досугом и деньгами, чтобы во всем, что она делает, даже в скорби, доходить до самых вершин респектабельности.
– Но миссис Саттон-то завещание оставила, – вмешался мистер Пуллет со смутным ощущением, что слова его подтверждают законность слез его жены. – Приход у нас богатый, но, говорят, никто еще не оставлял столько денег, как миссис Саттон. И она не стала их делить… так только, сущие пустяки… и отказала все целиком племяннику мужа.
– Тогда что толку было иметь много денег, – проговорила миссис Глегг, – коли ей некому было их оставить, кроме как мужниной родне. Плохо дело, ежели только ради этого ты во всем себе отказываешь. Оно, конечно, приятно, чтобы после твоей смерти у тебя нашли больше денег, отданных под проценты, чем полагали, а все ж скверная это история, когда деньги уходят из семьи.
– Право, сестрица, – сказала миссис Пуллет, успокоившись настолько, что могла снять и аккуратно сложить вуаль, – он славный человек, тот, кому миссис Саттон оставила свои деньги: он страдает астмой и каждый вечер ложится спать в восемь часов. Он сам рассказал мне об этом – да еще так, откровенно, – когда был однажды в воскресенье в нашей церкви. Он носит под рубашкой заячью шкурку и немного заикается – настоящий джентльмен. Я сказала ему, что редкий месяц обхожусь без врача. И он ответил: «Миссис Пуллет, могу вам посочувствовать». Так и сказал, этими самыми словами. Ах! – вздохнула миссис Пуллет, покачивая головой при мысли, что мало кто мог похвастать таким богатым опытом по части белой микстуры и розовой микстуры, сильнодействующих лекарств в маленьких бутылочках и слабодействующих лекарств в больших бутылях, облаток – шиллинг за дюжину – и пластырей по полтора шиллинга.
– Ну, сестрица, теперь я могу пойти и снять шляпку… Вы не видели, вынули из коляски картонку с чепцом? – добавила она, оборачиваясь к мужу.
У мистера Пуллета это почему-то совершенно выскочило из головы, и, мучимый угрызениями совести, он поспешил во двор, чтобы исправить свою оплошность.
– Ее принесут наверх, сестрица, – сказала миссис Талливер, стремясь уйти, пока миссис Глегг не принялась выражать свои чувства по поводу пагубного для здоровья пристрастия Софи к лекарствам: никто из Додсонов сроду их в рот не брал.
Для миссис Талливер было большим удовольствием подняться с сестрицей Пуллет в спальню, осмотреть со всех сторон ее чепчик, прежде чем она его наденет, и обсудить вопрос о головных уборах вообще. Это было одной из слабостей Бесси и возбуждало в миссис Глегг сестринское сострадание: Бесси слишком любила наряжаться и была слишком горда, чтобы надевать на Мэгги те отличные вещи, которые сестра Глегг извлекала из доисторических пластов своего гардероба. Стыд и срам покупать хоть что-нибудь для этой девочки, разве что башмаки. Тут миссис Глегг была, однако, несправедлива к своей сестре: миссис Талливер прилагала величайшие усилия, чтобы заставить Мэгги носить шляпку из итальянской соломки и крашеное шелковое платье, перешитое из платья тетушки Глегг, но результаты были таковы, что миссис Талливер пришлось похоронить их в своем материнском сердце. Мэгги, объявив, что платье пахнет гадкой краской, постаралась залить его соусом от жаркого в первое же воскресенье, когда мать ей его надела, и, обнаружив, что это достигло своей цели, немного погодя окатила украшенную зелеными лентами шляпку водой из насоса, так что та стала похожа на шалфейный сыр, гарнированный увядшим латуком. В оправдание Мэгги я должен сказать, что Том смеялся над ней, когда она ходила в этой шляпке, и сказал, что она вылитая старуха Джуди[15 - Джуди – комический персонаж в английском народном кукольном театре.]. Тетушка Пуллет тоже дарила им разные вещи, но они были всегда так красивы, что нравились и Мэгги и ее матери. Из всех своих сестер миссис Талливер, безусловно, больше всех любила сестрицу Пуллет, и та платила ей взаимностью, хотя и сетовала, что у Бесси такие непослушные и нескладные дети; она, понятно, сделает для них все, что может, но жаль, что они не такие примерные и хорошенькие, как дочка сестры Дин. Мэгги и Том, со своей стороны, считали тетушку Пуллет сносной, главным образом потому, что она не была тетушкой Глегг. Том и к той и к другой отказывался ходить чаще одного раза за каникулы, хотя и получал от дядюшек по монетке, но, поскольку в подвале у Пуллетов жили жабы и в них можно было кидать камнями, Том предпочитал тетушку Пуллет. Мэгги при виде жаб начинало трясти, ее потом мучили ночью кошмары, но ей нравилась музыкальная табакерка дядюшки Пуллета… Сестры миссис Талливер в ее отсутствие сходились на том, что кровь Талливеров плохо смешивается с кровью Додсонов, что, по сути, дети бедняжки Бесси – чистые Талливеры и что Том, несмотря на додсоновский цвет лица, обещает стать таким же «супротивником», как и его отец. Что до Мэгги, то она – копия тети Мосс, сестры мистера Талливера, ширококостной женщины, вышедшей замуж до крайности неудачно; у нее даже не было сервиза, а муж ее едва-едва выплачивал аренду… Однако, когда миссис Пуллет оставалась наедине с миссис Талливер, сестры, естественно, принимались обсуждать слабости миссис Глегг, и в сегодняшней конфиденциальной беседе они пришли к единодушному мнению, что трудно представить, каким пугалом сестра Джейн вырядится в следующий раз.
Их тет-а-тет был нарушен появлением миссис Дин с крошкой Люси, и миссис Талливер с молчаливой завистью наблюдала, как приводятся в порядок белокурые локоны ребенка. Чтобы у миссис Дин, самой худой и бледной из всех мисс Додсон, была такая дочь! Да она куда больше похожа на миссис Талливер. И Мэгги рядом с Люси выглядит в два раза смуглей, чем обычно.
В этом можно было еще раз убедиться, когда дети пришли из сада с отцом и дядюшкой Глеггом. Мэгги кое-как стащила с головы капор, и волосы ее рассыпались прямыми растрепанными прядями; войдя в комнату, она сразу кинулась к Люси, стоявшей рядом с матерью. Что и говорить, контраст между двоюродными сестрами был разителен, и на первый взгляд не в пользу Мэгги, хотя знаток, возможно, увидел бы в ней «стати», сулящие в будущем куда больше, нежели аккуратная завершенность Люси. Они выглядели рядом как взлохмаченный черный, непомерно вытянувшийся щенок и белый котенок. Люси подставила изящный розовый ротик, чтобы Мэгги ее поцеловала. В ней все было изящно – округлая шейка в коралловом ожерелье, прямой, ничуть не вздернутый носик, четко очерченные бровки, значительно темнее локонов, как раз под стать карим глазам, которые застенчиво, но с удовольствием глядели на Мэгги, переросшую ее на голову, хотя между ними не было и года разницы. Мэгги всегда любовалась Люси. Она любила представлять себе такой мир, где все люди не старше, чем дети их возраста, и королевой его она видела девочку – точь-в-точь Люси, с маленькой короной на голове и скипетром в руках… только королевой была сама Мэгги.
– Ах, Люси, – выпалила она, поцеловав кузину, – ты останешься с Томом и со мной, ладно? Ах, поцелуй ее, Том.
Том тоже подошел к Люси, но целовать ее он не собирался, нет; он подошел к ней, потому что, в общем, это казалось легче, чем сказать «здравствуйте» всем этим тетушкам и дядюшкам. Он стоял, ни на кого не глядя, не зная, куда девать руки и ноги, покраснев от смущения и неопределенно улыбаясь, как это свойственно застенчивым мальчикам в обществе – будто они появились там случайно и застали всех в самом неприличном неглиже.
– Хорошенькое дело! – громко и отчетливо произнесла тетушка Глегг. – Где это видано, чтобы маленькие мальчики и девочки, входя в комнату, не здоровались со своими дядюшками и тетушками? Когда я была маленькой девочкой, у нас такой повадки не было.
– Подойдите и поговорите со своими тетушками и дядюшками, голубчики, – сказала миссис Талливер с озабоченным и грустным видом. Ей хотелось потихоньку приказать Мэгги пойти наверх и причесаться.
