Императорский Рим в лицах

Сенека не жалеет слов, изничтожая Клавдия и восхваляя молодого Нерона; особенно он порицает покойного императора за то, что тот охотно предоставлял право римского гражданства иноплеменникам – грекам и варварам:

«Клавдий был уже при последнем издыхании, а скончаться никак не мог. Тогда Меркурий (провожавший души умерших в подземное царство), который всегда наслаждался его талантом, отвел в сторонку одну из парок (богини, прядущие нити жизни людей) и говорит ей: «До каких же это пор, зловредная ты женщина, будет у тебя корчиться этот несчастный? Неужто не будет конца его мукам? Вот уже шестьдесят четвертый год, что он задыхается. Что за зуб у тебя на него и на государство? Дай ты в кои-то веки не соврать звездочетам: с тех пор, как он стал править, они что ни год, что ни месяц его хоронят. Впрочем, удивительного нет, коль они ошибаются, и никто не знает, когда наступит его час: всегда его считали безродным. Делай свое дело:

Смерти предай; во дворце пусть лучше царит опустелом».

«А я-то, – говорит Клото (одна из трех парок), – хотела ему малость надбавить веку, чтобы успел он и остальным, которые все наперечет, пожаловать гражданство. (А он ведь решил увидеть в тогах всех – и греков, и галлов, и испанцев, и британцев.) Но если уж угодно будет хоть несколько иноземцев оставить на племя и ты приказываешь, так будь по-твоему».

Тут открывает она ящичек и достает три веретенца: одно – Авгури-на, другое – Бабы и третье – Клавдия. «Вот этим троим, – говорит она, – я прикажу в этом году умереть одному за другим и не отпущу его без свиты.» невместно тому, кто привык видеть столько тысяч людей и за собой, и перед собой, и около себя, остаться вдруг одному. Покамест довольно с него и этих приятелей».

Молвила это она и, смотав свою гнусную пряжу,Жизни дурацкой царя, наконец, оборвала теченье.А уж Лахеса, собрав волоса, украсивши кудриИ пиэрийским чело и локоны лавром венчая.Светлую прясть начала из руна белоснежную нитку.И под счастливой рукой потянулась из этой куделиС новой окраскою нить. Изумляются сестры работе:Обыкновенная шерсть дорогим отливает металлом,И золотые века нисходят по нитке прекрасной.Нет их усердью конца: сучат благодатную пряжу.Пригоршни полня себе и работе радуясь, сестры.Спорится дело само, и без всяких при этом усилийМягкая сходит у них с веретен крутящихся нитка;Годы Тифона уже побеждают и Нестора годы.Пением тешит их Феб и, грядущему радуясь живо,То прикоснется к струнам, то работе сестер помогает.Пенью внимают они и тягость труда забывают.И, увлекаясь игрой на кифаре и братнею песней,Больше, чем надо, они напряли руками: людскуюДолю похвальный их труд миновал. «Не скупитеся, парки, —Феб говорит им, – пусть срок побеждает, положенный смертным,Torn, кто подобен лицом, кто подобен мне красотою,Не уступающий мне поэт и певец. БлагодатныйВек он измученным даст и законов молчанье нарушит.Как светоносец, когда разгоняет бегущие звезды,Или как Геспер, восход вечерних звезд предваряя,Иль как в румяной Заре, рассеявшей тени ночныеИ зарождающей день, появляется яркое солнце,Мир озаряя и в путь из ворот выводя колесницу, —Так должен Цезарь взойти, таким увидит НеронаСкоро весь Рим. Его лик озаряет все отсветом ярким,И заливает волна кудрей его светлую выю».

Это Аполлон. А Лахеса, которая и сама увлеклась этим исключительным красавцем, напряла полные пригоршни и дарует от себя многие лета Нерону. Клавдию же все приказывают убраться

Из дома подовру и поздорову вон.

И тут испустил он дух и перестал притворяться живым» (пер. Ф. А. Петровского в кн.: Римская сатира. М., 1957, с. 112—114).

Мессалина

Валерия Мессалина, правнучка Октавии Младшей, была третьей женой Клавдия и имела от него двоих детей: Октавию и Британика.

Мессалина отличалась столь фантастически развратным поведением, что имя ее стало нарицательным.

Мессалина. Камея. Париж. Национальная библиотека

Пресытившись роскошью императорского образа жизни, она испытывала особое пристрастие к грязным притонам Рима, к его «дну», о чем Ювенал упоминает в своих стихах:

Взгляни же на равных богам, послушай, что былоС Клавдием: как он заснет, жена его, предпочитаяЛожу в дворце Палатина простую подстилку, хваталаПару ночных с капюшоном плащей, и с одной лишь служанкойБлудная Августа эта бежала от спящего мужа;Черные волосы скрыв под парик белокурый, стремиласьВ теплый она лупанар, увешанный ветхою тканью,Лезла в каморку пустую…Ласки дарила входящим и плату за это просила.(Ювенал. Сатиры, VI, 115—122, 125, пер. Д. Недовича и Ф. Петровского)

Разнузданная порочность Мессалины привела ее к трагическому концу, о чем рассказывает Тацит:

«Она воспылала к Гаю Силию, красивейшему из молодых людей Рима, такой необузданной страстью, что расторгла его брачный союз со знатной женщиной Юнией Силаной, чтобы безраздельно завладеть своим любовником. Силий хорошо понимал, насколько преступна и чревата опасностями подобная связь, но отвергнуть Мессалину было бы верною гибелью, а продолжение связи оставляло некоторые надежды, что она останется тайной. Привлекаемый вместе с тем открывшимися перед ним большими возможностями, он находил утешение в том, что не думал о будущем и черпал наслаждение в настоящем. А Мессалина не украдкою, а в сопровождении многих открыто посещала его дом, повсюду следовала за ним по пятам, щедро наделяла его деньгами и почестями, и у ее любовника, словно верховная власть уже перешла в его руки, можно было увидеть рабов императора, его вольноотпущенников и утварь из его дома.

Октавия (?), дочь Мессалины. Мрамор. Неаполь. Национальный музей

Тем временем Клавдий, оставаясь в полном неведении относительно своих семейных дел, отправлял цензорские обязанности и осудил в строгих указах распущенность театральной толпы и некоторых знатных женщин.

Мессалине в конце концов наскучила легкость, с какою она совершала прелюбодеяния, и она искала новых, неизведанных наслаждений, когда Силий, толкаемый роковым безрассудством или решив, что единственным спасением от нависших опасностей являются сами опасности, стал побуждать Мессалину покончить с притворством: их положение не таково, чтобы ждать, пока Клавдий умрет от старости; тем, кто ни в чем не виновен, благоразумие не во вред, но явные бесчинства могут найти опору лишь в дерзости. У них есть сообщники, которые страшатся того же. Он теперь не женат, бездетен, готов вступить с ней в супружество и усыновить Британика. Если они опередят Клавдия, доверчивого и беспечного, но неистового в гневе, у Мессалины сохранится прежнее могущество, но добавится безопасность. К этим речам Мессалина сначала отнеслась без особого энтузиазма, но не из любви к мужу, а из опасения, как бы Силий, за'владев властью, не охладел к любовнице и не оценил настоящей ценой злодеяние, которое одобрял при угрожающих обстоятельствах. Но мысль о браке все-таки привлекла ее своей непомерной наглостью, в которой находят для себя последнее наслаждение те люди, которые растратили все остальное. Итак, едва дождавшись отъезда Клавдия, отбывшего в Остию для жертвоприношения, Мессалина торжественно справляет свадебный обряд.

Я знаю, покажется сказкой, что в городе, где все известно и ничто не может быть скрыто, нашелся среди смертных человек столь дерзкий и легкомысленный, притом – предназначенный в консулы на следующий срок, который в заранее условленный день встретился с женой императора, созвав свидетелей для подписания их брачного контракта, что она слушала слова совершавших обряд бракосочетания, надевала на себя свадебное покрывало, приносила жертвы пред алтарями богов, что они возлежали среди пирующих, что тут были поцелуи, объятия, наконец, что ночь была проведена ими в супружеской вольности. Но ничто мною не выдумано, чтобы поразить воображение, и я передаю только то, о чем слышали старики и что они записали.Императорский двор охватила тревога, и уже не в разговорах наедине, а открыто стали выражать свое возмущение главным образом те люди, которые располагали влиянием и боялись государственного переворота: пока ложе императора осквернял знаменитый актер Мнестер, это, конечно, было постыдно, но не заключало в себе угрозы роковых потрясений; но теперь его место занял знатный молодой человек, которому прекрасная внешность, сила духа и предстоящее консульство внушают надежды на осуществление дерзновеннейших замыслов: ведь ни для кого не тайна, что должно последовать за подобным бракосочетанием. Несомненно, в них закрадывался страх, когда они вспоминали о безволии Клавдия, его подчиненности жене и о многих казнях, совершенных по настоянию Мессалины; с другой стороны, та же податливость императора позволяла рассчитывать, что, выставив столь тяжкое обвинение, они возьмут верх и с Мессалиною можно будет покончить, добившись ее осуждения без дознания; если же ей все-таки будет дана возможность оправдываться, – а это всего опаснее, – нужно, чтобы Клавдий оставался глух даже к ее признаниям.

Сначала вольноотпущенники Каллист, Нарцисс и Паллант, пользовавшиеся в то время величайшим благоволением императора, подумывали о том, не отвлечь ли анонимными угрозами Мессалину от любви к Силию, ограничившись только этим и умалчивая обо всем остальном. Но из опасения навлечь на самих себя гибель они в конце концов отказались от этой мысли, Паллант – из трусости, Каллист – потому, что, основываясь на опыте, почерпнутом им в правление Калигулы, хорошо знал, что для сохранения за собой могущества гораздо безопаснее прибегать к осторожным, чем к решительным, действиям; один только Нарцисс не оставил намерения разоблачить Мессалину, решив, однако, ни единым словом не предупреждать ее ни о выдвигаемом против нее обвинении, ни о наличии обвинителя» (Тац. Анн. XI, 12, 13, 26-29).

Через третьих лиц Клавдию было сообщено о неслыханной дерзости Мессалины, и, хотя он в своей обычной нерешительности не промычал ни «да», ни «нет», Нарцисс сам своею властью приказал ее убить; убит был также Гай Силий и лица, причастные к этому невероятному делу.

«Пировавшему Клавдию сообщили о смерти Мессалины, умолчав о том, была ли она добровольной или насильственной. А он, не спросив об этом, потребовал кубок с вином и ни в чем не нарушил обычного ритуала застолья. Да и в последующие дни он не выказал ни малейших признаков ни радости, ни ненависти, ни гнева, ни скорби, ни вообще какого бы то ни было движения души человеческой как при виде ликующих обвинителей, так и глядя на подавленных горем детей.

Сенат помог Клавдию забыть Мессалину, так как постановил изъять ее имя и ее статуи из всех общественных мест и из частных домов. Нарциссу были определены квесторские знаки отличия – весьма незначительная награда сравнительно с его упованиями, – ведь в этом деле он превзошел своими заслугами Палланта и Каллиста.

Да, его побуждения были честными, но привели они к наихудшим последствиям» (Тац. Анн. XI, 38).

Агриппина Младшая

Агриппина Младшая была старшей из дочерей Германика и Агриппины Старшей.

Судьба Агриппины Младшей в молодости не была легкой.

Агриппина Младшая. Мрамор. Копенгаген. Глиптотека Новый Карлсберг

Ее отец, мать и двое старших братьев пали жертвой преступных козней, ее третий брат, император Калигула, сначала сделал ее своей любовницей, а потом отправил в ссылку на Понтийские острова. Клавдий, ее родной дядя, став императором, вернул ее в Рим, где ей пришлось многое претерпеть от Мессалины.

Агриппина Младшая была выдана Тиберием замуж за Гнея Домиция Агенобарба, внука Марка Антония и Октавии Младшей, о котором Све-тоний говорит, что это был «человек гнуснейший во всякую пору его жизни» (Свет. Hep. 5); его отец, Луций Домиций Агенобарб, был человеком заносчивым, жестоким и грубым. Когда Агриппина Младшая родила сына, ее муж «в ответ на поздравления друзей воскликнул, что от него и Агриппины ничто не может родиться, кроме ужаса и горя для человечества» (Свет. Hep. 6). Этим сыном был Нерон, так что оказались пророческими слова его отца, который скончался в скором времени.

Высокомерная и жестокая, лицемерная и алчная, Агриппина Младшая была одержима истинной страстью властолюбия. Рассказывали, что однажды Агриппина спросила у прорицателей о судьбе своего сына и те ответили, что он будет царствовать, но убьет свою мать, на что она сказала: «Пусть убьет, лишь бы царствовал!» (Тац. Анн. XIV, 9).

Агриппина Младшая. Мрамор. Рим. Частное собрание

После гибели Мессалины в 48 г. Агриппина воспряла духом и решительно вступила в борьбу за власть. Тацит об этом повествует так:

«После умерщвления Мессалины императорский двор охватило волнение из-за возникшей между вольноотпущенниками борьбы, кому из них приискать новую жену Клавдию, не выносившему безбрачного существования и подпадавшему под власть каждой своей супруги. Таким же соперничеством загорелись и женщины: каждая выставляла на вид свою знатность, красоту и богатство как достойное основание для такого замужества. Спор шел главным образом о том, кого предпочесть, дочь ли бывшего консула Марка Лоллия Лоллию Паулину или дочь Германика Агриппину; последнюю поддерживал Паллант, первую – Каллист; со своей стороны, Нарцисс выдвигал Элию Петину (бывшую вторую жену Клавдия). Сам Клавдий склонялся то туда, то сюда, смотря по тому, кого из своих советчиков он только что выслушал.

Паллант превозносил в Агриппине более всего то, что она приведет с собою внука Германика; вполне достойно императорского семейства присоединить этого отпрыска знатного рода к потомкам Юлиев и Клавдиев и тем самым не допустить, чтобы женщина испытанной плодовитости и еще молодая унесла в другой дом славу и величие Цезарей.

Подкрепленные чарами Агриппины, эти доводы одержали верх: часто бывая у дяди на правах близкой родственницы, она обольстила его и, предпочтенная остальным, но еще не жена, уже стала пользоваться властью жены» (Тац. Анн. XII, 1-3).

Хотя римские законы запрещали брак дяди и племянницы, однако для Клавдия допустили исключение, и в 49 г. Агриппина Младшая сделалась императрицей.

Луций Домиций Агенобарб. Бронза. Копенгаген. Глиптотека Новый Карлсберг

«Всем стала заправлять женщина, которая вершила делами Римской империи отнюдь не побуждаемая разнузданным своеволием, как Мессалина. Агриппина держала узду крепко натянутой, как если бы она находилась в мужской руке. На людях она выглядела суровой, а еще чаще – высокомерной; в домашней жизни не допускала ни малейших отступлений от строгого семейного уклада, если это не способствовало укреплению ее власти. Непомерную жадность к золоту она оправдывала желанием скопить средства для нужд государства» (Тац. Анн. XII, 7).

«Появление женщины перед строем войска было, конечно, новшеством и не соответствовало древним римским обычаям, но сама Агриппина не упускала возможности показать, что она правит вместе со своим супругом, разделяя с ним власть, которую добыли ее предки» (Тац. Анн. XII, 37).

Агриппина взяла власть в свои руки и желала ее сохранить. Поэтому она добилась, чтобы Клавдий усыновил Нерона. Но она хотела, чтобы Нерон не имел своей воли и был ей во всем покорен. Именно поэтому Агриппина вступила в яростную борьбу с Домицией Лепидой, родной сестрой своего первого мужа, внучкой Марка Антония и Октавии Младшей.

«Внешностью, возрастом и богатством Агриппина и Домиция Ле-пида мало чем отличались одна от другой: обе развратные, запятнанные дурной славой, необузданные, – они не менее соперничали в пороках, чем в том немногом хорошем, которым их, возможно, наделила судьба. Но ожесточеннее всего они боролись между собой за то, чье влияние на Нерона возобладает – матери или тетки; Лепида завлекала его юношескую душу ласками и щедротами, тогда как Агриппина, напротив, была с ним неизменно сурова и непреклонна: она желала доставить сыну верховную власть, но терпеть его властвования она не могла» (Тац. Анн XII, 64).

По настоянию Агриппины против Домиции Лепиды возбудили уголовное дело: ее обвинили в колдовстве и осудили на смерть. Всеми силами Лепиду старался защитить Нарцисс, который понимал, что ему не сдоб-ровать, если императором станет Нерон. Но Нарцисс не в силах был бороться с Агриппиной и сам уехал из Рима в Синуессу якобы для восстановления здоровья.

Сенека. Мрамор. Берлин. Государственные музеи

На этом карьера Нарцисса закончилась.

Агриппина воспользовалась удалением Нарцисса, который все-таки был лицом влиятельным, и быстро организовала убийство Клавдия. О том, как его отравили, рассказывали по-разному, но в самом факте отравления не сомневался никто.

Клавдий был обожествлен, а Нерон провозглашен императором с громоздким официальным именем – Нерон Клавдий Цезарь Август Германик.

Быстро стала Агриппина убирать неугодных ей людей; но ей воспрепятствовали Афраний Бурр, командующий преторианцами, и Луций Анней Сенека, которого она сама сделала наставником Нерона. «Они вступили в борьбу с необузданным высокомерием Агриппины, одержимой всеми страстями жестокого властолюбия и поддерживаемой Паллантом, по наущению которого Клавдий кровосмесительным браком и роковым усыновлением сам себя погубил. Но характер Нерона был не таков, чтобы покоряться рабам, и Паллант, наглой заносчивостью перейдя границы допустимого для вольноотпущенника, навлек на себя его неприязнь. Внешне, однако, Агриппине оказывались всевозможные почести» (Тац. Анн. XIII, 2).

Отношения Агриппины с Нероном неотвратимо ухудшались, пока не дошли до открытой вражды и ненависти. Разъяренная Агриппина сочла, наконец, нужным напомнить Нерону, что власть он получил из ее рук с помощью преступления, но еще жив четырнадцатилетний Брита-ник, законный наследник Клавдия.

Угроза на Нерона подействовала, и по его приказу Британик был отравлен на пиру в присутствии Агриппины.

Трагический финал беспримерной в римской истории борьбы матери и сына Тацит описывает так:

«Нерон, поняв в конце концов, что мать ему в тягость, решает ее умертвить и начинает совещаться со своими приближенными, осуществить ли это посредством яда, или оружия, или как-либо иначе.

Сначала остановились на яде. Но если дать его за столом у Нерона, то внезапную смерть Агриппины невозможно будет приписать случайности, ибо при таких же обстоятельствах погиб и Британик; а подкупить слуг Агриппины, искушенной в злодеяниях и научившейся осторожности, ставлялось делом нелегким; к тому же, опасаясь яда, она постоянно принимала противоядия.

Что же касается убийства с использованием оружия, то никому не удавалось придумать, как в этом случае можно было бы скрыть насильвенный характер ее смерти; кроме того, Нерон боялся, что избранный исполнитель такого дела может не выполнить приказания.

Наконец, вольноотпущенник Аникет, командующий флотом и вос-итатель Нерона в годы его отрочества, ненавидевший Агриппину и ненавидимый ею, изложил придуманный им хитроумный замысел. «Он заявил, что может устроить на корабле особое приспособление, чтобы, выйдя в море, он распался на части и потопил ни о чем не подозревающую Агриппину: ведь ничто в такой мере не чревато случайностями, как море; и если она погибнет при кораблекрушении, найдется ли кто, столь злокозненный, чтобы объяснить преступлением то, в чем повинны ветер и волны? А Нерон потом воздвигнет погибшей матери храм, алтари и вообще не пожалеет усилий, чтобы выказать себя любящим сыном.

Этот ловко придуманный план был одобрен. Благоприятствовали ему и сами обстоятельства, ибо один из праздников Нерон справлял в Байях (около Неаполя). Сюда он и заманивает мать, неоднократно заявляя, что следует терпеливо сносить гнев родителей и подавлять в себе раздражение, и рассчитывая, что слух о его готовности к примирению дойдет до Агриппины, которая поверит ему с легкостью, свойственной женщинам, когда дело идет о желанном для них.

Итак, встретив ее на берегу, он взял ее за руку, обнял и повел в Бавлы (так называлась вилла у самого моря). Здесь вместе с другими стоял у причала отличавшийся нарядным убранством корабль, чем император также как бы проявлял уважение к матери.

Нерон пригласил ее к ужину, надеясь, что ночь поможет ему приписать ее гибель случайности.

Хорошо известно, что кто-то выдал Нерона и предупредил Агриппину о подстроенной западне, и она, не зная, верить ли этому, отправилась в Байи на конных носилках.

Там, однако, ласковость сына рассеяла ее страхи; он принял ее с особой предупредительностью и поместил за столом выше себя.

Непрерывно поддерживая беседу то с юношеской непринужденностью и живостью, то с сосредоточенным видом, как если бы он сообщал ей нечто исключительно важное, он затянул пиршество; провожая ее, отбывающую к себе, он долго, не отрываясь, смотрит ей в глаза и горячо прижимает ее к груди, то ли, чтобы сохранить до конца притворство, или, быть может, потому, что прощание с обреченной им на смерть матерью тронуло его душу, сколь бы зверской она ни была.

Но боги, словно для того, чтобы злодеяние стало явным, послали яс – звездную ночь с безмятежно спокойным морем. Корабль не успел отплыть далеко; вместе с Агриппиной находилось только двое ее приближенных – Креперей Галл, стоявший невдалеке от кормила, и Ацеррония, присевшая в ногах у нее на ложе и с радостным возбуждением говорившая о раскаянии ее сына и о том, что она вновь обрела былое влияние, как вдруг по данному знаку обрушивается утяжеленная свинцом кровля каюты, которую они занимали; Креперей был ею задавлен и тут же испустил дух, а Агриппину с Ацерронией защитили высокие стенки ложа, случайно оказавшиеся достаточно прочными, чтобы выдержать тяжесть рухнувшего потолка.

Не последовало и распадения корабля, так как при возникшем всеобщем смятении очень многие, не посвященные в тайный замысел, помешали тем, кому было поручено привести его в исполнение.

Тогда гребцам был отдан приказ накренить корабль на один бок и таким образом его затопить; но и на этот раз между ними не было необходимой для совместных действий согласованности, и некоторые старались наклонить его в противоположную сторону, так что обе женщины не были сброшены в море внезапным толчком, а плавно соскользнули в воду.

Ацерронию, по неразумию кричавшую, что она Агриппина, забили насмерть баграми, веслами и другими попавшимися под руку корабельными принадлежностями, тогда как Агриппина, сохранявшая молчание и по этой причине неузнанная (впрочем, и она получила рану в плечо), сначала вплавь, а потом на одной из встречных рыбачьих лодок добралась до берега и была доставлена на свою виллу.

Там, поразмыслив над тем, с какой целью была она приглашена лицемерным письмом, почему ей воздавались такие почести, каким образом у самого берега не гонимый ветром и не наскочивший на скалы корабль стал разрушаться сверху, словно наземное сооружение, а также приняв во внимание убийство Ацерронии и взирая на свою рану, она решила, что единственное средство уберечься от нового покушения – это сделать вид, что она ничего не подозревает.

Она направляет к сыну вольноотпущенника Агерина с поручением передать ему, что по милости богов и хранимая его счастьем она спаслась от почти неминуемой гибели и что она просит его, сколь бы он ни был встревожен опасностью, которую пережила его мать, отложить свое посещение: в настоящее время ей нужен только отдых.

После этого все с тем же притворным спокойствием она прикладывает к ране целебные снадобья и к телу – согревающие компрессы, а также велит разыскать завещание Ацерронии и опечатать оставшиеся после нее вещи, только в этом действуя без притворства.

А Нерону, поджидавшему вестей о выполнении злодеяния, тем временем сообщают, что легко раненная Агриппина спаслась, претерпев столько бедствий такого рода, что у нее не может оставаться сомнений, кто является их подлинным виновником.

Помертвев от страха, Нерон восклицает, что охваченная жаждою мщения, вооружив ли рабов, возбудив ли против него воинов или воззвав к сенату и народу, она вот-вот появится, чтобы вменить ему в вину кораблекрушение, свою рану и убийство друзей; что же тогда поможет ему, если не придумают чего-нибудь Бурр и Сенека!

И он велит их срочно разбудить и приказывает им немедленно явиться к нему; неизвестно, были ли они заранее посвящены в его замыслы.

И тот и другой долго хранят молчание, чтобы зря не перечить ему или, быть может, считая, что дело зашло так далеко, что если не опередить Агриппину, то ничто уже не спасет Нерона от гибели.