Мумификатор для крысы

Елена Сомова

Мумификатор для крысы

Елена Сомова в Ленинской библиотеке Нижнего Новгорода.

Исповедь кроманьонца

В России на одной из границ были найдены артефакты: совесть и правда. Как ни кружили туристы, святыни древних растаскать по камушку им не удалось, кое—что осталось грубым и бестактным потомкам, резво чешущим свои нечесаные гнилые репы в мелких косах, давно не мытые русским шампунем. Привычка – вторая натура, вот они и смотрят, как приколотые по стенкам в красном уголке на два сталактита в пещере неандертальцев или архантропов, мечтая о лучшем будущем, увитом лавровыми листьями. Каменные лампадки их собственной совести зачахли в младенчестве, пока няни или родители меняли им памперсы, а они в это время накручивали на свои ловкие пальцы хилые их патлы, развлекаясь и смеясь оттого что их предкам больно. Так родилась привычка делать больно от счастья видеть эту боль и неназойливо развлекаться этим зрелищем. Чуть подвыросши, потомки в парковых каруселях точили когти напильником, напевая «Богему» и посвистывая в такт скрипения карусельных цепей. Упражнения в жестокости давно перешли границы реального, так что простые походы в магазины перестали развлекать гадкую сущность, затаенную в каждом. При социализме верили в скрытые продуктовые базы и «Березки» с дефицитом. Когда закончился маразм, стали верить в деменцию: свет в конце тоннеля, забыв, что рыли свой тоннель по принципу построения пирамиды Хеопса, развернутой ими же в сторону Востока, сказать проще: к лесу задом, к Альцгеймеру – передом. То есть, к носителю факела бессмертия социальных судилищ – фасадом. И грань великолепия пролегла аккуратно посредине черепов предков, там, где ирокез умащал воском патлы, командуя им «по стойке смирно!» или «склейтесь, подлые!», пока выгорали коллеги по социальному безумию, растворенные в морских солях килограммового пакета, проданного бартером за кусок ржаной горбушки. Более изящного надругательства над святынями Востока придумать было невозможно.

Набедренные платки, густо обшитые медяками, хитро звенели в неандертальских танцах возле групп туристов, разглядывающих глуповатые надписи кроманьонца, поданные как свитки царя Менелая, которые «изготовить может каждый», – как гласит капитальная ассирийская фраза, содержащая в себе больше, чем избранный постулат свитка под стеклом. Конечно! Лень же пахать землю и растить виноград, вот они и ломятся к свиткам, дабы когда—то надо поувечить себя образованием! Когда, если не сейчас!

Джин из лампадки сказал, что инфляция прошла безболезненно, не заметив, как младые девы в клеопатровых глоких куздрах с кристально чистыми глазами спешили в продуктовых тэцэвских музеях удавить возле касс утренних пенсионеров, мирно переминающихся с ног на клюшку от болей, смягченных платными уколами. Это современная забота о ближнем: заменить корневые морфемы, осмыслить бессмысленные звуки викингов во время битвы, вовремя обесчестить, пока мумия не перешла в параллель криптопраздников под знаменами экзорцизма. Шутка ли, плесень по углам отмывать и насыщать иными пропорциями дезинфицирующих химических веществ! Это почище отчитки будет, пока мирный способ гуманного регулирования не заменили физическими воздействиями, а мох потеет в банках! Хренящиеся артефакты белковой материей притягивают к себе магнитные амплитуды, и размах колебаний достигает предвестника землетрясения с восстанием тела в бинтах, обугленного от антибактериальных масел и бальзамов. Это вам не Боттичелли и Иероним Босх!

А бывает, разгрустишься, и тут из перпендикулярного мира явится призрак памяти прошлых времен, когда пенка от молока раздражала своей вязкостью, и мама на мой запрос лимонной дольки в чай говорила:

– А не надо было идти пешком из музыкальной школы через парк!

– Но там же-д новод-годние ж-елд-ки!

Стакан горячего молока стукался о передние зубы, и дробь отбивающая карусель кружила голову. От температуры знобило, зуб на зуб не попадал, оттого звучание обычных слов «переходило на шепот», но без «робкого дыхания, трелей соловья». Возле парадного входа в музыкалку чинно стоял скрипач Вадик Овчинников, переминаясь с ноги на ногу, он держал букет завернутых в «Правду» тюльпанов.

– Леночка! – глаза осоловевшего от пубертатной любви Вадика сияли анютиными глазками. Я видела такие на клумбе в летнем парке.

– Что читаем? – силясь разглядеть буквы, я издевалась, делая вид, что читаю газету, в которую завернуты цветы.

– Это тебе! Поздравляю! Ты здорово играла на новогоднем концерте!

– Все из—за ангины. Дольше обычного репетировала за пианино, пока шли уроки в общеобразовательной школе, – внезапно желание подшутить над одноклассником по сольфеджио исчезло, и мир стал лиричен и деликатен.

Вадик галантно открыл передо мною дверь в музыкалку. Накануне мастер поставил прочную пружину, чтобы дверь закрывалась быстрее, тогда в холле и зале с двумя роялями должно стать теплее.

Так мило было наблюдать за влюбленным Вадиком! Ягнячье дрожание его рук, сухие губы, которые я намазывала ему своей гигиенической помадой со вкусом земляники, – все выдавало в нем кипение изнутри. Детство ушло, как новогодний клоун, чья улыбка не вязалась с будущим. Родительский комитет класса общеобразовательной школы решил взяться за меня, а надо было не за меня браться, а за ту одноклассницу, которой уже было, что скрывать от родителей. Мне скрывать было нечего. Я отважно бросалась в науки и старалась не подогревать ничей интерес к моей личной жизни. Каждый раз, получая от классного руководителя четверочный свой дневник с переходящим в пятерки ветром странствий по морям и океанам безграничной Вселенной, я загадывала желание путешествия на остров любви, а получала назидания и режим дня. Папино дыхание на меня, как на подснежник, выросший из недосягаемого пространства, мамины удивления потухшим голосом, бабушкины восклицания и поощрения, – все это было одиноким сердцем моим с хлопающей калиткой и покинутым домом моих мечтательных путешествий в счастье. Оно пришло несуразно, бросило ключи на подоконник, вынуло старое варенье какой—то тетушки из холодильника под окном, и размешало грязной ложкой чай на кухонном столе, предназначенном для тараканьих бегов. Началось вычитание времен для мечтаний и обретение времени для страданий.

Куцый щенок бежал по краю, царапая траву, срываясь над откосом. Неведомая сила несла его вперед, и эта же сила удерживала его несколько раз, когда лапы наступали в провальный обман плоскости. Щенок попил только молока дома, остальное съесть не успел, испуганный грохотом входной двери, которая больно стукнулась о стенку разобщения интересов супругов, которыми были родители. Когда рушится дом, что ж на него смотреть и лезть со стоматологическими инструментами в ощеренную пропасть… Только взгляд вверх над проблемами решает судьбу и ситуацию, – найти нейтральную точку старта. А дно пропасти сквозило ветрами перемен, которые и унесли меня из музыкальной школы в … швейное мучилище. Вадик Овчинников остался там, в параллельном мире детских наивных чувств. Ключи на подоконник резко бросил будущий мастер человеческих душ, вначале разрушивший до основания мою душу своими притязаниями, подозрениями и терзаниями. Через три года мы расстались, – я так думала. Но липучка его лейкопластыревой заботы о собачонке приводила его к моей двери, где моя бабушка с подругами готовила поездку в Ленинград, в Эрмитаж. Наивность оказалась моей стойкой чертой из детства, оно не ушло, его прогнал родительский комитет старух—вурдалачек с прогнившими мостами к детской моей жизни. Осматривая в медицинском кабинете мой первый лифчик, эти грымзы решили, что ткань могла бы и подороже быть, и если я хочу носить кружевной бюстгалтер как у Светы Фахретдиновой, то обязана понять свои интересы, бросить музыку и идти в швейку.

Я строчила ткань пальто, будто стреляла из автомата Калашникова по этим старым сучкам с бело—розовым зефиром, застрявшим в их поганых вафельницах с чаями.

Убежала от нелюбви ко мне и образу жизни моих родителей. Так что надо—то ему от меня, щенка с кровавой раной любви? Как он может приходить ковырять мою рану порушенного детства и пить мою кровь? И теперь жить без музыки? Это не вариант. Это неконтактное каратэ на уровне духовном.

Снег, белее зефира и манжет, и запах виноградного одеколона. Снег, застилающий глаза слезами отчаяния. Боль, не проходящая и через миллионы лет, вмонтированная в меня один в один с тетрадей Стефана Цвейга, Шекспира, Федерико Гарсиа Лорки, эта боль гнала меня от швейного одурения чистого и уютного цеха с нитками и машинами, праздниками по учрежденным праздникам, отпусками и подарками, необходимыми в хозяйстве. Одинокое сердце колотилось лапами щенка, хватающего с обрыва откоса русскую землю с ее зеленоглазой травой, блистающей мне в глаза на беспощадном солнце.

– Это жизнь, малютка! – заявил прощелыга, пристрелив щенка и сдунув дымок пороха над железным дулом.

– Как же убежать? – думала я, как отказаться от пустогласых застолий «приемных родителей», деревенских и грубых в своих требованиях подчиняться их интересам, от белков, жиров и углеводов их экологической срамоты?

Поверила иконе в доме свекора и свекрови. Поверила Богу, о котором ничего не знала. Спас. Укрыл на время от бурь. Открыл другим бурям и самой сладкой на свете запретной любви.

Мелкими обрывками бумажек снежно летели мои записные мечты, запитые слезами горечи и гнева, но вначале – восторга, когда великолепный флаг свободы «взвился кострами» в синих ночах безмолвия. Музыку я прокляла, а она вспыхивала в моих глазах. Я прогоняла ее, а она шепталась со мной во снах, и тогда я стала беречь ее нежный стебелек, и ворковала над ним голубкой. Тихий цветок пылал яркими искрами в сердце моем. Искры стали осколками, когда мать кидателя ключей в тараканьей берлоге назвала некомпетентными моих родителей за то, что они поощряли мои занятия в музыкальной школе.

«Надо же быть дальновиднее!..».

Самое дальновидное существо на земле – несостоявшаяся свекровь.

Снег латает следы и окна, он укрыл грады и веси, и вместе со всем остальным, снег укрыл мое сердце. Но при хрустнувшей ледяной корке весной сердце пробуждает лепестки надежд и срывает с места башню. Тогда поэзия влечет меня в свои высокие своды с бесконечными колоннами, и океан любви выхватывает из будничной карусели человеческий комок с пульсом, инфицированный микробным осадком вторжений из варварского мира людей.

Где–то внизу скачет шалопай Гурвинёк из «Мурзилки», и непрерывно внутри тикает часовая бомба эхом любви, и детские мечты всегда с человеком, пока он жив, в особенности, когда он неправ по отношении к близким.

Мумификатор для крысы

Жила— была крыса Наина, злющая и жаднейшая из крыс. Целыми днями и длиннющими ночами Наина считала зёрна и ловко бросала их на дно плоского пластмассового ящика, там, где они никогда не взойдут и не заколосятся среди васильков и люпинов. Наина брала каждое зерно в свои костлявые руки с длинными пальцами и загнутыми внутрь ладони когтями, рассматривала в темноте своей каморки с тухловатым запахом плесени и гнили, и бросала то с настороженным шипением, то с возгласом: «И рождает земля такие никчемные зерна! Бросить их некуда!»

Оказавшись на дне плоского пластмассового ящика в погребе крысы, зерна плакали горючими слезами под шипение Наины, а еще не попавшие в ее лапы, отчаянно пытались бежать, предвидя свою горькую участь быть съеденными крысой.

– Уж лучше пусть нас съедят ребята в школе или в детсаду, чем вонючая крыса в грязном подвале! – плакали зёрнышки и поворачивались к свету своими белыми боками в ожидании подхода к случайно образовавшейся щелке— прорези в старых перекошенных окнах, к едва брезжущему лучику солнышка, заглянувшему жалостливо сквозь закрытые шторы каморки.

Наина дряхлела на глазах, и все не отходила от зёрен, чтоб никому не достались они, кроме ее плесени, чавкающей и воняющей гнилой рыбой, о которой крыса забыла с прошлого года Красной Крысы, ознаменовавшим великую войну бледнолицых с красноносыми.

Год начался полным слиянием луны и солнца, так что лучи, проникающие сквозь лунное затмение, голосили цветами радуги, колоратурным сопрано и голубыми колокольчиками на лугах отчизны. Крыса нажралась молочной свежести и заснула на два года, свалившись в глубокий погреб длинным носом, так что нос ее сплющился, и стала она напоминать свинью, но никто ее не увидел в новом образе.

Так спала Наина, глотая горькие слюни, растекающиеся по ее подвалу рекой, по которой уже начали плавать лодки с рыбаками, а зернышки начали убегать по солнечному лучу

вверх, к доброй земле, врываться в нее и колоситься злаками среди синих васильков, сиреневых и розовых люпинов, невозможного цвета радости ромашек и ласточек, снующих в прекрасном небе, свободном от крысы.

Наина чахла в глубоком сне, развевались подвальным сквозняком ее лохмы по всей спине, обрастали колючками и пауками глаза и ноздри, ноги и хвост. Однажды проснувшись, крыса не смогла встать, оплетенная пауками и мумифицированная ими для науки.

Мумификатор паук Зёма завел не для крысы, но пригодился именно для нее. Вначале Зёма просто плёл в подвале Наины корзинку из лучей солнца, искусно вплетая в изделие свежую солому, случайно прилетевшую с восточным ветром в темный край крысы Наины. Сплющенная глубоким сном башка крысы напоминала открытую банку давно съеденных консервов. Хитрый паучок и не собирался выслушивать советы старой дуры Наины, крысы нищего подполья, а собирался просто забрать у нее ключи от подвала. Когда, наконец, сдохнет крыса, Зёма хотел устроить в подвале после глубокой очистки великолепный бассейн с видом на берег Волги и Стрелку, – слияние Волги с Окой, уже видимое из окна его арт— мастерской. А пока он плёл рыбацкие сети, мечтая, чтобы Наина запуталась в них и завопила своим жутким гласом истерии.

Мумификатор напоминал фен для сушки волос после укладки в парикмахерской. В рабочем состоянии это устройство высушивало в воблу даже акулу, а сделать из крысы мумию – пара пустяков! Главное вовремя выключить прибор. Однажды паук не выключил, и высушил в пыль слона, зашедшего из зоопарка на чашечку какао с мороженым.

– Как всё у вас близко расположено! – ликовал слон, делая гигантские шаги по Нижне— Волжской набережной. – Здесь чудное кафе, шаг – и уже нора крысы. Шепотом: Мне известно, что крыса мучает спелые зёрна в своем подвале, душит молодой задор энергии ради запаха гнилья. Это никуда не годится! Встретимся в полдень, я принесу с облаков усилитель мумификатора, чтобы Наина побыстрее мумифицировалась и рассохлась на фрагменты.

– Крыса не такая большая, чтобы так бояться ее, – пытался спорить паук.

– Но она весьма влиятельная! – не урезонивался Слон.

На этом моменте бытия мумификатор слегка заело, паук бросился его выключать, а провел выключателем не в ту сторону, и крыса не мумифицировалась, а просто сгорела, остался только ее хвост в виде улицы Рождественская.

Через год бассейн был готов! Заходите прогулять по набережной всю свою жизнь! Здесь очень свежий воздух без крыс, и в кружевах чугунных ограждений висят внучата паучка. Плетут в своих арт— мастерких сказки для рыбок!

Луч ведомый. Философское эссе

Расковать свои скрытые силы, свою улыбку над пропастью и сжать эту самую пропасть из догм и постулатов, глупых законов, в один кулак с целью борьбы. Эта борьба протянулась во времени на слишком уж много лет, и цель борьбы трансформировалась в символ борьбы ради борьбы, хотя конечная цель ее должна была быть определенным образом магнетически завораживающа. Когда он думал: «Всё, нет цели, она смешна и наивна, она обманула и растворилась в длинном пути, и мудрецы говорят уже, что сама жизнь – это путь, не достижение цели, а путь, и значит, отмирает в некромантию вещество, питавшее душу, дающее луч надежды», – его цель восставала подобно богини революции и смеялась над его сомнениями.

«Она существует, ее пульс я ощущаю, она также стремится ко мне!» – была его мысль, и эта мысль спасала его. Путь сквозь грады и веси, сквозь увеличенные масштабы трагедии не состыковки желаемого и действительного, закаляет мышцы мысли. Тогда мысль начинает действовать как пульт управления, становится материальна.

«По вере воздастся каждому», – говорят православные, и эта истина много раз оправдывала себя и поднимала человека из руин сознания, опущенного и брошенного на дно пропасти безвременья, когда надежда на достижение цели становилась призрачна, меняла очертания и выкипала, будто молоко на плите, оставляя кружевные огарки памяти и приобретая большую концентрацию.

Но в глубоких снах отчаяния и обретения иных платформ бытия цель томила своим дыханием неизведанного и манящего в путь достижений, и он вставал и шел за ней, оставляя позади ошмётки своей жалкой реальности, втянувшей его в компромисс. И тогда он бунтовал изнутри своими произведениями, сжигая шкуру змеи, оставленную для напоминания о промахах и чужих победах.

Внутренний закон внутри тебя – вот, что важнее всего, он не даст поработить твою душу и скрючить самого тебя в узел. Ты берег свой внутренний закон, и ты получил надежду вновь, идя по колено в хватающих тебя за одежду павших и умирающих не дошедших и утративших луч надежды. Не дошедшие – это утиль руин, из которого не слепить настоящее. Побеждает идущий.

Выпрямись и морально и физически, вдохни глубже воздух сливающейся в одну субстанцию голубизны моря и неба, и почувствуй свободу твоего духа и волеизъявлений!

Главная ошибка – перечить идиотам, в то время как их надо вовсе обходить стороной. Если же идиот – твой начальник, а тебе позарез нужна именно эта работа и никакая другая, если ты сознательно шел к этой работе и получал образование для продолжения пути, – тогда тайно, внутри себя, мысленно заткни его рот подвернувшейся тряпкой. На пути всегда найдется такая, не имущая луча, тряпка отчаявшегося индивида, предавшая свой путь и заменившая путь ложем. Человека делает его неиссякаемость, он как его кровь, в вечном движении по артериям города и страны, в созидании и плетении вещества надежды. Искушенные искусственным интеллектом давно заткнулись ремонтом обстоятельств, смазкой частей и ремонтом биоэнергии, расходуемой напрасно в состыковке со стеной, когда ты шел по реальной платформе своего новейшего транспорта, мысли, и телепортировался в будущее, чуть отломив радости от настоящего.

И никогда никому не разглашай свою тайну. Надежда – тоже тайна, она коварна в окислении взглядов снаружи батискафа. Твой батискаф одновременно крепость, и ты не отдавай своего законного места хозяина положения, ведь шаг отступления может стать годами раскаяний.

Он изначально был подавлен и держался за счет не своих крыльев. Может, излишки света слишком напрягали его исстрадавшуюся душу, может, причиненные обиды обдумывали за него, как он будет с ними жить, и поэтому никто не удивился, когда  эта сосредоточенность привела его в туннель. Всегда в жизни человека имеются соглядатаи его промахов и побед, от которых в целом ничего не зависит, но если исследуемый объект посмеется над пропастью, и не станет, подобно стоматологу, разглядывать ее пасть, то, несомненно, придет победа. Настанет победа как законный исход всех его несчастий, на которые толкает нелегкая с принудительными мотивами пригнуться и пролезть под шлагбаумом, а сама в этот момент хлопает по бакланьке, и каюк подпевает ветрам в глубине ущелья.

Ошибка человека в туннеле состоит в отсутствии стремления к краткости даже на визуальном уровне. Изначально "Ту—…" стало бы лучше длительного "туннель", две буквы вместо длинного слова могли вывести его на рубеж нового существования, к не осмыслению, а к действию в новом пространстве, но неподвижная шея будто не давала поднять глаза кверху, будто с  головы человека, придвинутого обстоятельствами к стенке, мог скатиться важный в игре  шар, и это определило его будущее. Обдуманное созерцание дает ход конем обманщикам, заготовившим столько фальшивок, что они в состоянии на всю его жизнь, данную Всевышним, расставить флажки по дистанции и получить только удобные им результаты. И мысленный шар для игры в равновесие поставили ему на голову с той целью, чтобы лишний раз утвердить его в состоянии жертвы, согласной идти по прочерченной линии огня, пожирающего жизнь.

По условиям игры обманщиков, стены туннеля облепили фигуру жертвы, мужественное созерцание и молчание отяжелили его настолько, что сами стены стали каменным плащом и укрытием от обид, нанесенных людьми. Непрощенные обиды – уязвленность натуры, – такая натура без улыбки в душе идет по лабиринту неудач, и каждое движение приводит к новым просчетам.

Человек двигается по своему невидимому, но уже маячащему невдалеке пределу, вдохнувшему его существо, и одна только птица еще интересует его и ведет взгляд за собой. Раньше птица витала неподалеку, и он даже не видел ее, но ощущал крылья и полёт ее рядом, она вмещала его жизнь или душу, она была свидетелем его отчаяния. Грусть – плохой советчик, но та грусть не уходила, а плела новые путы душе человека. А крылья птицы, лопочащие где—то поблизости, были не чем иным, как любовью, оставленной им как сувенир в душе от возможности стать выше того положения, куда втолкнули его неудобства пространства и пошлость обывателей.

Лабиринт, куда привела его грусть, его каменное пальто, кандалы его сердца, плотно держащие за фрагменты бытия, те самые не прощенные обиды, врывают в землю по пояс, когда он обездвижен неприятными воспоминаниями. Теперь только новое восприятие жизни может привести к выходу из тупикового существования, и он сам решит устроить себе праздник света, поймать луч с небес и последовать за этим светом и новизной ощущений новой жизни. Еще немного, и самолет «Ту—134» или иная марка подхватит его, и пусть будет вечен ведущий к свету луч, как нить из лабиринта. Кто знает, может, эта нить и есть жизнь?

Девчонка появилась внезапно и мгновенно захватила в плен его внимание. Смешная, с наивным мироощущением, она думала, что шагнет за порог агентства, и простится со всеми проблемами сразу. Она еще не знала тогда, что наоборот, проблемы за пределом его кабинета, и выходя, она продляет свой плен неизвестности в ненадежном будущем. Он думал, что она пропадет совсем за стеной с бегущей стрелкой между штукатуркой и обоями, и клей обойный больше ему скажет, чем она, такая порывистая и внезапная, как майская гроза.

Бежала от него, как в горах козочка на тонких ножках. Он же обмяк и умер морально. Не поняла. Куда, в какую сторону ее шатнет эта коммерция с менеджментом? А она и не думала унывать, как он, и прекраснодушно помахала ему белой тонкой рукой снизу, скача по влажному тротуару.

Все это было до лабиринта, туннеля.

Он думал, забудет ее, но вечерами захлебывался воспоминаниями: легкой улыбкой, весело сверкнувшими на прощанье глазами и ароматом ее волос, на макушке собранных в розочку. Эта розочка нежно подрагивала при ходьбе. Миг – и он побежит вслед ее розе придыхания и улыбке, не то что послушному цветку волос. И он побежал.

Прохожие думали, что спортсмен бежит за кубком, а это его душа наматывала километры за удачей в любви.

Набережная встретила невесомостью. Здесь от чаек и свежести ветерка облетала штукатуркой структура тяжелого характера, расправлялась спина и легкие, рождались собственные крылья. Здесь слоями растворяются несчастья, отлетая прочь, растворяясь, будто их вовсе не было. Подпорки фигуре не нужны, когда есть мечта догнать девушку и любить ее хотя бы глазами и сердцем, чем вздыхать в уединении и заедать слезы кусками тяжелого воздуха, да и не воздуха вовсе, а смрада.

И возраст здесь ни причём.

На краешке ее волос находились обрывки фраз, тонкой соломой падающих к ногам, и дышало лето своим ароматом земляники и небесных путешествий. Но рядом рос лопух, он и принял обрывок ее главной фразы: "Я люблю…", пока ты витал между соответствием твоим представлениям любви и не соответствием реальности с девушкой или мечтой о ней. Не удержать мгновения  за реальный объект, за луч взгляда быстрее, за легкий вздох. А может, это был вздох по тебе, который ты пропустил мимо и оказался в  лабиринте раздумий?  И теперь идешь за прозрачным крылом птицы и ждешь, когда же закончится угол, и надеешься, что за этим углом окажется она. Печали нет в любви, ее нет вовсе, ведь сердце твое поет и ведет тебя по твоему пути.

Главное, не отталкивать вектор движения к счастью, – ту птицу с прозрачным крылом, ведущую из лабиринта в новый воздух и новый свет. И не смотри долго на волны, находясь рядом с рекой, быть может, та девушка—мечта рядом, а ты зарылся в несуществующие проблемы, и стоит только вспомнить сердцем мотив ее глаз, растворяющихся в твоих глазах, подобно ириске на молочных зубах первоклашки. Стань в любви первоклашкой на мгновение встречи! Или тебе жалко горького опыта? Но скорее всего, это был не опыт, а эксперимент твоей младенческой души, искрящаяся светом соломка ее легких волос. И неисчерпаемые богатства чувств захлестнули тебя, а ты не боролся с волнами и повиновался стихии. Теперь изнутри таешь асфальтом под огненными лучами любви. Снаружи кажется все иначе, будто ты в раздумьях теряешь время и не приобретаешь авторитет, а просто хлопаешь ушами, как слон в посудной лавке, боясь растоптать крохотную чашечку, выпавшую из ее рук в речном кафе. В палящем солнце общего вашего океана, который ты увидел в ее глазах вечность назад.