скачать книгу бесплатно
Берберы совсем не походят на арабов. Смуглые – но с золотистым, а не оливковым или пепельным, как у арабов, оттенком кожи; скулы слегка выдаются, глаза карие, или нередко зеленовато-серые (у арабов они «черные, как ночь»), глубоко сидящие под сильно выступающими надбровными дугами. Они приветливы, охотно улыбаются. Язык их мягче арабского, более походит по звуку на романские языки.
Чем живут, чем питаются здесь эти люди? Пустынным прибоем наступают на их поселок пески. Чем дальше, тем выше вздымаются песчаные волны, и гигантским девятым валом вырастает Марзуга – исполинская дюна, очертаниями своими напоминающая Монблан.
В этом сходстве очертаний было что-то притягивающее – гора казалась странно знакомой. В то же время – какая тревожная несообразность: вместо земли, камня, льда и снега – песок, неустойчивый, сыпучий и мягкий! Ни скалы, ни выступа, ни камня – все гладкое, мягкое, как желтое масло!
– Как туда пройти? – спрашиваем мы шофера.
– Куда?
Мы указываем на вершину Марзуги. Он удивился еще больше.
– Нельзя. Туда не ходят.
– Почему?
– Нельзя. Там высокий песок. Живой песок.
Но путь, казалось, был ясен: сначала по песчаным предгорьям вниз и вверх, к подножию Марзуги, потом влево, поперек песчаной стены и затем по хребту, имитирующему ледяное лезвие Монблана, до вершины.
Мы пошли. После некоторого колебания наш вожатый пустился за нами.
– Я пойду с вами на высокие пески, – решительно заявил он и пошел вперед как заправский проводник.
Путь к горе лежал через оазис – несколько сухоньких пальм, разделенные канавками; через одну из них, пошире других, был перекинут мостик, но воды нигде не было. Берега канавок были покрыты очень странными ползучими растениями, походившими на громадных сороконожек. Коричневое, сухое и жесткое, длиной с локоть, тело лежало на земле; из него торчали вверх и вниз отростки: вверх – обрывки зеленовато-серой щетины, и вниз – черные корни, пучками, через равные промежутки, точно ножки гусеницы. Этими корнями растение хищно впивалось, вгрызалось в землю, ища скрытую в ее недрах влагу. Крепкие, как канаты, они уходили в песок на большую глубину, вырвать их было невозможно. Из этих растений состояла «трава» «оазиса» и, по всей вероятности, они служили кормом для коз и ослов.
Очень скоро оазис исчез – растворился в глубоком сыпучем песке; нога погружалась почти по щиколотку. Здесь, среди желтых песков, были разбросаны черные палатки берберов. Они были сделаны из грубой шерстяной (из шерсти черных коз) ткани и походили на гигантских летучих мышей, севших на землю и еще не успевших сложить крылья.
В прозрачном воздухе пустыни расстояние обманчиво. Гора, отделенная грядами песчаных хребтов, находилась гораздо дальше, чем казалось с первого взгляда. Мы долго шли – поднимались, спускались, снова поднимались. Нога погружалась в песок, как в мягкий снег, но вместо следа оставалась сзади лишь неглубокая круглая ямка; на дно ее, смыкаясь, стекал песок, и она постепенно исчезала. Песок казался живым.
Это не был обычный «наш» песок, тот песок, с которым играли мы в детстве, делая из него пирожки и паштеты. Тот песок – земля, он на дороге, в лесу, на пляже; на нем что-то растет, в нем камушки, иногда – насекомые, он не может быть до конца чистым. Но песок Марзуги был особенный – абсолютной, неземной чистоты. Песчинка к песчинке, как кристаллы сахара.
Иногда слой песка становился тонким, под ним чувствовалось что-то твердое. Это была странная серебристо-серая масса, легко ломавшаяся, как бы слой затвердевшего песка. Нога не погружалась, а скользила на крутом склоне, это могло быть опасно.
Я хорошо знаю горы, вздыбленный камень, одетый вверху снегом и льдом. Но как знать, чего ждать от этой странной горы, где вместо вечных снегов – вечные пески?
Впрочем, через несколько шагов твердый наст исчез, и снова появился – уже привычный – сыпучий песок.
Наш «проводник» давно уж замедлил шаг и идет сзади. Наконец, он решительно садится на землю, натягивает на голову капюшон джеляби и говорит:
– Я подожду вас здесь!
Мы оставляем около него ботинки – по горе из песка лучше всего идти босиком.
Высокие пески! Как точно определяют эти слова Марзугу! Высокие, вздыбившиеся, живые пески! Было немного страшно: а вдруг они задвижутся, бросятся, упадут на нас песчаной лавиной!
После второго перевала гора вдруг выпрямляется, становится почти отвесной. Начинается подъем к вершине по песчаному лезвию хребта. Под ногами, вправо и влево, сбегает вниз тонкий песок. Наконец, хребет обрывается, дальше ничего нет – только воздух. Трехгранная пирамида вершины врезается в глубокое пространство, мы стоим как на носу воздушного корабля. Далеко внизу – желтая рябь пустыни, и крошечное тускло-серое пятно оазиса Марзуги.
Так вот она, настоящая Сахара! Желтые пески, как вода в море, играют и переливаются множеством оттенков; розовое, голубое и белое, серебро и золото. Мы долго стоим на вершине в изумлении перед богатством красок пустыни.
Песочное море
С западной стороны гора круто вздымается над грядами низких, продолговатых холмов. Но с восточной стороны она сбегает вниз широкими закругленными уступами и там, около самой вершины, – чашеобразная выемка. На дне ее – защищенная от ветра небольшая площадка и на ней какие-то странные предметы, как будто перья на палочках. Что это?
Заинтересованные, мы спускаемся на дно песчаной воронки, чтобы рассмотреть эти странные предметы. Колышки вышиной с полметра вбиты в песок, верхний конец каждого из них украшен пером и повязан бирюзовой или красной полоской материи. Чуть пониже – перекладинка, на концах ее – цветные лоскутки. Около середины колышка, как на талии, укреплены яркие перья, наподобие юбки… и вдруг, я понимаю: ведь это же человеческие фигурки!
Они расставлены полукругом, «лицом» на восток; некоторые покосились или упали. На желтый песок от них падают пурпуровые тени.
Что-то удерживает нас от того, чтобы подойти к ним вплотную, потрогать руками. Атмосфера нереальности, тайны, окутывающая желтую гору, здесь кажется сгущенной до предела, точно эта песчаная чаша, на дне которой стоят куклы, наполнена колдовским зельем.
Вид с вершины Марзуги
Кто, зачем поставил здесь эти палочки, одетые в перья? Я вспоминаю слышанный мною от кого-то рассказ о магических куклах, которых ставят для заклинания демонов. К ним, говорят, нельзя прикасаться, самая тень, от них падающая, опасна.
Сфотографировав фигурки, мы старательно их обходим, чтобы не попасть в их тень. А вдруг это они? Здесь, на этой странной горе, все кажется возможным!
На спуске сам песок помогает шагу, несет вниз. Мы скользим, как на лыжах, позади вьется песчаное облачко. Гора уже кажется знакомой, и можно спокойно любоваться необычайным рисунком складок песчаных холмов и красками пустыни.
Наш шофер, одинокая маленькая фигурка, затерянная в желтой громадности, по-прежнему сидит на холме, терпеливо дожидаясь нас. Окликаем его, он выпрямляется. Спрашиваем, знает ли он о странных фигурках на вершине Марзуги.
– Что такое? – Он вначале не понимает, потом на лице его отражается беспокойство, испуг. – Как, они там? Я не знал… – Он обрывает, не договаривает.
– Кто их поставил, зачем? – допытываемся мы.
– Не знаю, – отвечает он уклончиво, и прибавляет:
– Высокие пески, они живые, сами движутся… едят людей… туда не надо ходить.
Солнце палит, нас мучает жажда. Где взять воды? Подходим к палаткам берберов. У входа одной из них, самой бедной (черное полотнище ее состояло больше, чем наполовину из дыр), сидят загорелые люди в джелябах; наш спутник что-то им говорит, один из них поднимается и идет к дальней палатке, из которой вскоре выходит женщина и несет нам в старой консервной банке (она держит ее бережно, как дорогую вазу) драгоценный напиток – воду. Мы пьем осторожно, чтобы ни одна капля не пропала, и горячо благодарим. Женщина улыбается. Она молодая, стройная, среднего роста; вся в черном, но с открытым лицом (берберки, в противоположность арабкам, не прячут лица); на загорелом, с карими глазами лице выделяются своим цветом губы – лилово-серые, светлее кожи лица.
Мы хотим дать ей монетку, она отказывается; мы настаиваем. Тогда женщина, вдруг решившись, берет монетку, прячет ее в складках одежды и убегает со всех ног, унося консервную банку, которую она держит обеими руками.
Надо спешить, чтоб пересечь до темноты «черную Сахару». Быстро минуем оазис, деревню; вот мы у «гаража», перед которым стоит наша машина. Около нее по-прежнему группа людей, в центре ее наш механик и хозяин «гаража», оживленно разговаривают. Завидев нас, хозяин идет в дом и возвращается через несколько минут, в руках его – тарелка с крутыми яйцами, роскошное угощение. Эти маленькие, чуть больше голубиных яйца оказались необыкновенно вкусными, и тарелка опустела в мгновение ока.
Вскоре мы едем снова по гладкому полю, покрытому черной галькой; желтые разливы песка набегают на нее как мелкие волны на берег, потом исчезают. Но вдали виден еще золотой треугольник – вершина Марзуги. Я вспоминаю эту странную гору из чистого песка, пирамиду вершины, и на ее склоне, в песчаной воронке с круглой площадкой на дне – полукругом расставленные колдовские фигурки. И снова ощущаю чувство какой-то тревожной «нереальности», испытанное там, наверху.
Откуда эти фигурки, что связано с ними? Мы ничего не знаем о них; и ничего не знаем ни о прошлом Марзуги, ни о прошлом пустыни. И вызывающая головокружение мысль – ведь и о себе мы тоже, по-настоящему, ничего не знаем.
Италия
Статуя Наполеона
На пьяцца Сан Марко в Венеции центром внимания являются голуби. Целый день они гуляют по площади, ловко лавируя в толпе людей, заполняя собой каждое свободное место. Кормить голубей и сниматься с голубями на плечах, на голове, на ладони – главное занятие туристов, посещающих площадь св. Марка. Как только протягивается чья-нибудь рука, разбрасывающая зерна, в сторону ее плещет волна голубей, «голубиный прилив». Особенно любят туристы кормить птиц прямо с руки; голуби садятся на ладонь в два или даже три яруса – один на голову другого, неистово машут крыльями, пытаясь удержаться в столь неустойчивом положении, взлетают, кружатся, снова садятся. Щелкают фотографические аппараты, раздается веселый смех. И по площади люди ходят «в ногу» с голубями – движения птиц как бы направляют ритм человеческого шага. Когда играет музыка, все гуляют под ее звуки и в такт.
Венецианцы любят своих голубей, оберегают их и заботятся о них. Раньше город кормил их на общественный счет, но с наплывом туристов какому-то догадливому торговцу пришла в голову мысль продавать на площади корм для птиц – ведь так приятно кормить голубей! Он демонстрировал это – туристы видели, как садятся ему на плечи голуби и как это красиво. Пример подействовал: зерна были раскуплены мгновенно. Оказавшийся на площади фотограф щелкал аппаратом, предлагая увековечить очаровательную сценку, чтобы послать фотографию близким; он тоже хорошо заработал. С тех пор продажа зерен и фотографирование туристов с голубями на площади – целая индустрия.
Эти голуби всегда тут, вся их жизнь проходит на площади Сан Марко и около собора. Вероятно, они даже не знают других частей города, и кажется, что если их перенести в другое место, они погибнут. Однажды, во время урагана, волны лагуны поднялись и залили площадь, и голубям негде было гулять. Они сидели, нахохлившись, на фронтонах собора и зданий, окаймляющих площадь; соседние улицы не существовали для них. Венецианцы сразу же организовали им скорую помощь – питательные пункты на крышах, чтобы голуби не голодали.
Как только начинает темнеть, голуби «укладываются спать» на карнизах зданий, обрамляющих площадь. Особенно любят они собор, его карнизы, ниши и башенки и широкую платформу над центральными вратами. Четыре бронзовых коня, украшающие эту платформу, являются такой же неотъемлемой и важной принадлежностью собора и площади, как голуби. Они были привезены из Константинополя дожем Дандоло в 1204 году; предполагается, что они принадлежат резцу Праксителя, и венецианцы очень гордятся ими.
Когда Наполеон завладел Венецией, в 1797 году, он совершил оплошность – увез в Париж двух из этих коней и поставил их на арке площади Карусели. Этого венецианцы никогда не смогли ему простить. Все, что угодно, но только не это! «О, этот воришка! Он хотел украсть наших коней!» – гневно воскликнул венецианец, с которым я заговорила о Наполеоне.
Бонапарт, без сомнения, поддался очарованию Венеции, «царицы морей». Он захотел увековечить память о себе и построил на площади св. Марка «Новый Павильон», прекрасное здание из белого мрамора, замкнувшее площадь со стороны противоположной собору.
Площадь св. Марка (кто-то назвал ее «мраморный зал без потолка») представляет собой прямоугольник 175 м длины и 80 м ширины, удивительно гармоничный по архитектурному плану и чудесному его выполнению. Собор, построенный в конце XI века, заключает в себе одну из величайших святынь Италии – гробницу св. Марка Евангелиста. Со своими куполами, кружевными карнизами, башенками и широкими вратами он походит на фантастический дворец из 1001 ночи. Крышу венчают чудесные мраморные часовенки-беседки, каждая из них защищает от непогоды статую.
Кони на фронтоне собора Сан Марко в Венеции
Между ними вдоль карниза восходят и нисходят мраморные ангелы. В центре, доминируя над всеми фигурами – статуя св. Марка, мраморный Апостол с крестом в руке благословляет город. У ног его – крылатый лев, поддерживающий лапой раскрытую книгу.
Около собора на площади находится высокая (99 м высоты), прямая как стрела, башня колокольни («кампанила»). По другую сторону – знаменитая «башня часов», на которой бронзовые «мори» («мавры») ежечасно «отбивают время», ударяя по колоколу тяжелыми молотками. Справа и слева площадь окаймляют прекрасные мраморные здания. Раньше в них помещались правительственные учреждения, теперь это богатые магазины, и, в верхних этажах, склады. Особенно много в их окнах изделий из венецианского стекла – того удивительного стекла, в котором точно сконцентрированы все краски драгоценных камней, пронизанных солнечными и лунными лучами; такого стекла нет больше нигде в мире.
Со стороны, противоположной собору, площадь гармонически замыкает «Новый павильон», построенный Наполеоном. Передний фронтон его увенчан статуями, изображающими величественных людей в греческих и римских одеждах или доспехах, в шлемах и лавровых венках. Кто они? Воины, философы, ученые, поэты? Или, может быть, дожи Венеции? Они вознесены высоко над площадью. Только центральное место на фронтоне здания пусто – в нише на месте статуи дремлет голубь; вот он проснулся, вспорхнул, и ниша опустела.
Но статуя, предназначенная для этой ниши, существует. Она прекрасной работы, резца знаменитого скульптора, и изображает «воришку Наполеона» (как назвал его венецианец), укравшего двух лучших коней св. Марка.
Я видела эту статую. Вот ее история.
В эпоху власти Наполеона город заказал знаменитому скульптору Антонио Канова статую императора, чтобы поставить ее на фронтоне «Нового павильона», где она должна была занять центральное место в ряду других «великих» – прямо против статуи Апостола Марка на соборе по другую сторону площади.
За несколько дней до того знаменитый скульптор получил другой заказ от графини Альвизе Мосениго: на статую св. Лючии для дворцовой часовни в Альвизополи, одном из родовых имений семьи. За статую графиня уплатила вперед и сполна. Для св. Лючии была приготовлена ниша в часовне.
Однако знаменитый скульптор не спешил со сдачей заказов. Он никогда не выпускал из своей мастерской статуи, которая не была бы совершенна. Совершенство требует работы и времени.
Время шло. Судьба Наполеона изменилась, он был сослан в изгнание. После падения его Франция вернула Венеции двух коней, «украденных» императором; было устроено национальное торжество, во время которого, при ликующих кликах толпы, кони Праксителя были водворены на прежнее место на фронтоне собора. Но место, приготовленное когда-то для статуи Бонапарта на фронтоне «Нового павильона», по-прежнему пустовало: город отказался взять статую, воспоминание о Наполеоне было неприятно гражданам Венеции.
Между тем, семейство Мосениго стало проявлять признаки нетерпения: где же санта Лючия, где статуя святой Лючии, защитницы их семьи, которую так давно ожидают? – и стало докучать скульптору вежливыми, но очень настойчивыми напоминаниями.
И вот, наконец, прибыла посылка от скульптора: громадный, тяжелый ящик. Вместе с ящиком посланец передал письмо с печатью скульптора, но никто не обратил на него внимания. Санта Лючия прибыла. Эта весть была встречена ликованием. Bсe члены семьи собрались вокруг ящика, у входа в часовню, чтобы не пропустить момент, когда святая впервые взглянет на них, и приветствовать ее. Благоговейная тишина воцарилась, когда ящик начали открывать. Вот, сняты доски… вот стали снимать «семь покрывал», в которые заботливо окутал ее скульптор. Вот осторожно открывают лицо и уже виден мраморный лик… Но что это? Как странно коротко обрезаны волосы святой… и этот орлиный нос, тонкие губы, волевой подбородок – кого напоминает это лицо? Недоумение достигло апогея, когда открыли обнаженный мраморный торс… И вдруг кто-то из членов семьи вскрикнул: «Наполеон!»
Да, это была статуя императора! Это был Наполеон! Но какой Наполеон! Сам Зевс позавидовал бы его царственной осанке, сам Аполлон – юной красоте его стройного, могучего тела. Греческая драпировка, оставлявшая обнаженной часть туловища, увеличивала сходство с Аполлоном. И в то же время в чертах лица Наполеона, прекрасно переданных, было несомненное сходство с Юлием Цезарем. Цезарь-Аполлон-Наполеон Бонапарт, последний дож Венеции!
Рука Бонапарта была поднята и протянута вперед, приветствуя свой народ, – царственным и в то же время отеческим жестом. Брусок мрамора соединял ее с головой – для прочности во время перевозки, чтобы не сломалась тонкая, аристократическая кисть руки (этот брусок обычно срезали на месте после перевозки).
Когда прошел первый момент замешательства, вспомнили о письме, переданном посыльным главе семейства, и, сломав печать скульптора, открыли его.
И вот что писал несравненный мастер (выпускаем официальные приветственные формы): «…согбенный работой и болезнью, я не имею возможности сейчас выполнить ваш благородный заказ. Но чтобы возместить деньги, уплаченные вами за статую Санта Лючии, я посылаю вам этот большой блок чудесного – лучшего в Италии и во всем мире – мрамора. Любой мастер сможет обработать его для вас и превратить в статую Санта Лючии».
Семейство Мосениго сохранило статую Бонапарта, не пожелало превратить ее в Санта Лючию; статуя святой была заказана другому скульптору, выполнена в надлежащий срок и заняла приготовленное ей место в часовне. А «Цезарь-Аполлон-Бонапарт» был поставлен в большом холле дворца Мосениго в Венеции, где он находится и теперь. Этот холл – большой крытый двор, откуда широкая мраморная лестница ведет в парадные залы и жилые покои первого этажа, – служил раньше местом хранения товаров и магазином: все гранды Венеции, не исключая дожей, были прежде всего купцами, и каждый дворец имел свои магазины.
Во дворце Мосениго сохранилось множество музейных вещей и прекрасная живопись – картины, изображающие большей частью придворные празднества, и портреты дожей: семь дожей Венеции происходили из этой семьи. Теперешний владелец дворца, сеньор Альвизе Робило, и его жена, белокурая, веселая и приветливая синьора Алисия, показали нам скромную с виду шапку, обтянутую красным шелком, почетно потертую временем – головной убор могущественных дожей богатой, свободолюбивой Венеции. Мы попросили хозяина дома надеть его; шапка необыкновенно шла ему – точно была создана для этой головы с профилем Данте.
Среди многочисленных предметов старины в палаццо Мосениго мое внимание привлек странный предмет, совершенно непонятного назначения. Он походил на остов громадного, в пол человеческого роста, абажура, с деревянным нешироким кольцом вверху: тоненькие деревянные резные палочки, украшенные изящными шариками, соединяли это верхнее кольцо с другим, нижним, более широким кольцом, служившим базой этого предмета, стоявшего на полу у окна. Я терялась в догадках, что это такое. Наконец нам объяснили, что этот оригинальный «абажур» был изобретен больше столетия тому назад знаменитой красавицей из семьи Мосениго, у которой была больная спина; в придворной жизни, во время торжественных церемоний, приходилось подолгу стоять на ногах – и вот она могла незаметно опереться на этот «абажур», надетый под кринолином, и это облегчало ей усталость и боль в спине.
Окна дворца Мосениго выходят на Большой Канал, невдалеке от моста Риальто. Гондолы с туристами, скользящие по переливающейся всеми цветами радуги – как венецианское стекло – воде канала, при приближении к дворцу Мосениго замедляют ход и гондольер или гид всегда произносит небольшую речь, неизменно начинающуюся словами: «В этом дворце жил Байрон…».
Одна из классических экскурсий в Венеции – «Венеция ночью» – поездка на гондолах по каналам, включает в своей программе остановку и объяснения перед этим дворцом, где жил в течение некоторого времени Байрон. Имя Байрона, доносившееся всю ночь с канала в открытые окна, постоянно нарушало сон хозяев дворца. Пришлось перенести спальню на другую сторону дома, выходящую в сад. В саду были только птицы, и до славы Байрона им не было дела.
Слава Байрона в этом случае пережила славу Наполеона: никто из туристов даже не знает об исторической статуе императора, стоящей в холле дворца Мосениго в Венеции.
Ученик Св. Франциска Ассизского (падре Пио да Петрочелла)
«Говорить о падре Пио одновременно очень просто и очень трудно», – говорит Альберто дель Фанте в небольшой книжке, озаглавленной «Кто такой Падре Пио?». Действительно, как рассказать о чуде, о «том, что превосходит понимание»? Жизнь Падре Пио была таким чудом.
Биография Падре Пио (в миру Франческо Форджоне) очень проста. Он родился в 1887 году в деревушке Пиетрельчина в провинции Беневенто (Италия) в бедной семье земледельца Горацио Форджоне. В 1902 году он поступил в францисканский монастырь в Морконе и прошел в течение восьми лет ученический стаж в этом монастыре и в других монастырях, куда его направляли. В 1910 году состоялось его посвящение в сан священника в кафедральном соборе в Беневенто. В 1918 году, когда он находился в Сан Джованни Ротондо (в окрестностях Фоджии), на теле его появились стигматы.
Католическая церковь насчитывает семьдесят стигматизированных святых, из них (последней была Джемма Гальгани, жившая в нашем веке). Стигматы были и у Терезы Нейман, которая тоже жила в наше время, – она умерла в 1962 году.
Чудо стигматизации необъяснимо разумом, но оно является неоспоримым фактом. Стигматы Падре Пио были освидетельствованы несколькими докторами и учеными, среди которых были и верующие, и неверующие («люди чистой науки»). «Не существует никаких известных нам клинических наблюдений, которые позволили бы отнести эти раны к какой-либо известной нам категории явлений», – сказал профессор Луиджи Романелли.
Таким же необъяснимым, но неоспоримым, фактом являются и многочисленные исцеления, произведенные Падре Пио. Множество очевидцев подтверждают рассказы о тех, кто были исцелены его руками и молитвой.
Одним из таких очевидцев была американка Мэри Пайл, с которой мне удалось видеться и говорить во время моего пребывания в Сан Джованни Ротондо несколько лет назад, – и нет никаких оснований сомневаться в ее словах, так же как и в словах других свидетелей, или самих переживших чудо исцеления или бывших очевидцами такого чуда. Они свидетельствуют также о даре предвидения и предсказания и о том, что Падре Пио «видел скрытое» – знал мысль, чувство и жизнь человека, к нему пришедшего.
Падре Пио во время службы
фот. Джузеппе Бинелли
Как объяснить чудо «видения скрытого» и дар исцеления и предвидения? Как объяснить то, что – на наших глазах – совершал Падре Пио? «Святой не может быть понят разумом, – сказала Мэри Пайл в ответ на этот вопрос. – Он – больше разума». Это – существо “сверхъестественное”, как сказал один человек, когда кто-то уподобил Падре Пио Махатме Ганди. Он хорошо знал их обоих. “В общении с Ганди, – сказал он, – я чувствовал себя в присутствии хорошего, замечательного человека; но в присутствии Падре Пио я знал, что передо мной – существо сверхъестественное”». Эти слова я записала со слов Мэри Пайл в Сан Джованни да Ротондо.
Я никогда не забуду мессу, которую служил Падре Пио рано утром в церкви при монастыре Сан Джованни Ротондо. Большая, высокая церковь была полна народу, люди стояли плечом к плечу, но тишина была полная, абсолютная – невероятная, невозможная тишина (такая тишина – подумалось мне – могла быть в мире в первый день творенья, или пред началом его). Мне сказали, что так всегда бывает, когда Падре Пио ведет богослужение.
Падре Пио в своей келье
фот. Джузеппе Винелли
Я не помню процедуры службы, которая, как мне показалось, отличалась от обычной католической службы. Тут не было (или я не помню) служителей в белых балахонах, надетых поверх черной рясы; не было (или я не помню) органа и пения хора. Я не помню ни цветов, ни статуй, которых так много в католической церкви. Но эта церковь была наполнена каким-то особенным, небывалым сиянием, ослепительным белым светом, в котором исчезала и сама фигура Падре Пио, поднимавшего у алтаря чашу и произносившего латинские непонятные мне, но величественные, слова. Когда позднее он воздел руки для благословения, раскрыв ладони, на ладонях ясно обозначились два темно-красных пятна: стигматы. Обычно, Падре Пио носил черные митенки, которые закрывали ладонь, оставляя свободными лишь пальцы. Но иногда, во время торжественного богослужения, он снимал их, и раны на ладонях становились видимы.
Падре Пио жил в скромной келье в францисканском монастыре в Сан Джованни да Ротондо (в окрестностях Фоджии). Этот старинный монастырь, реставрация которого, начатая по инициативе Мэри Пайл в 1927 году, была закончена в 1947 году, находится в двух километрах от центра города.
Теперь келья Падре Пио опустела, он скончался 22 сентября 1970 года. Многие газеты известили о последних часах его жизни. «Он умер спокойно, ночью, с молитвой на устах». «Не волнуйтесь, – сказал он монахам, спешившим позвать доктора, – не зовите теперь никого: Некто Иной позвал меня к себе».
За несколько часов до смерти он, с величайшим трудом передвигаясь, все же спустился в исповедальню в церковь, где, как всегда, пилигримы ожидали его для исповеди. Он исповедовал и наставлял их, как всегда. Это была его последняя исповедь.
Рассказывают, что он обладал необычайным «даром исповеди»; он знал мысль и чувство человека, пришедшего на исповедь, видел его сразу – его сущность, его «беду» – его грех и его «добро». Он бывал строг, голос его был суров и даже гневен, в нем слышались упреки. По тону голоса человек знал свой грех. Но чаще в голосе Падре Пио был тон отеческого наставления и благословения.
Посетители Сан Джованни, в массе своей католики, обычно сразу же по приезде бросались исповедоваться – это была единственная возможность поговорить с Падре Пио и получить его благословение. Раньше, когда еще не было такого наплыва желающих его видеть, в известные часы дня каждый мой придти к Падре Пио и говорить с ним. Но потом число желающих превзошло возможности человека, да и здоровье уже не позволяло Падре Пио отдавать почти все двадцать четыре часа в сутки. Он служил три мессы в день (первая, – если не ошибаюсь, – в 3 часа утра) и вел исповедь между службами.
Посетители записывались на исповедь у монаха-привратника, в маленькой комнатушке-сторожке у входа в церковь. Отдельные часы для исповеди для мужчин и для женщин. Так как было много иностранцев и людей, не знавших порядков Сан Джованни да Ротондо, всегда находился кто-нибудь из местных жителей, готовый помочь – направить, устроить.
Мне рассказала одна русская, посетившая Сан Джованни да Ротондо в 1962 году:
«Как только я подошла к церкви, меня встретила женщина, довольно молодая, очень приветливая. “Вы хотите исповедоваться? – сказала она. – Я запишу вас на утреннюю исповедь, Падре Пио исповедует в 5 часов утра, перед службой”, – и, не ожидая ответа, она повела меня в сторожку. Мои знания итальянского языка очень ограничены, и я лишь смутно поняла, в чем дело, и не успела сказать ни слова, как уже была записана в книгу привратника, и женщина, радостно улыбнувшись мне на прощанье, уже говорила с кем-то другим.
Рано утром, когда небо еще только расцвечивалось утренней зарей, я стояла у церкви в длинной очереди женщин, которая вела к исповедальне – готической маленькой часовенке в виде домика с дверью. Я видела, как входили женщины в домик и через несколько минут выходили, наблюдала глубоко взволнованные лица. Когда очередь дошла до меня, я вошла, и дверь за мной закрылась. Я не знала, как происходит исповедь по католическому обряду и думала, что увижу Падре Пио лицом к лицу в исповедальне. Но там никого не было, и место было лишь для одного человека. В стене с правой стороны было что-то вроде окошка с деревянной решеткой, в которое ничего не было видно. Я попробовала его открыть – оно не открывалось. Я растерялась. Где же Падре Пио? Если он за перегородкой, он, наверное, откроет окошко. Не могу же я исповедоваться стенке? Я молчала и ждала. Прошло несколько минут драгоценного времени (мысленно вижу длинную очередь ожидавших войти в исповедальню…). Но вот из-за перегородки послышался строгий голос. Он говорил по-итальянски, быстро, и я не могла понять слов. Сначала, в голосе были как бы увещевательные нотки. Потом тон стал обличающим, это были громовые раскаты упреков, но они скоро затихли, и в голосе послышалась доброта; последние слова были, показалось мне, благословением. Голос замолк. Я не знала что делать – ведь на исповеди надо говорить, а я не сказала ни слова. Я ждала. И тогда, наконец, открылась дверь, через которую я вошла, и показалось рассерженное лицо женщины, – видимо, упрекавшей меня за то, что я слишком долго исповедуюсь. Все еще в полном замешательстве, и чувствуя себя кругом виноватой, я вышла.
В чем упрекал меня Падре Пио? Увы, я не могла понять слов. Но я знала, как много у меня недостатков, прегрешений “словом, делом и помышлением”. Я стала внимательнее к ним. И когда я ясно вижу и сознаю один из них, вспоминаю с благодарностью суровый и благостный голос Падре Пио, который видит в душе человека слабость и гордость, знает его нерадивость и все же он добрым словом благословит его на прощание».
Этот рассказ о «суровом голосе» совпадает со многими другими. Падре Пио «обличал», был суровым, когда это было надо, чтобы показать человеку его «беду» (не в этом ли – первый шаг к избавлению от нее?), но на прощание гроза упреков сменялась благостным словом напутствия.
