Прошлый год наступит завтра. Сказки города Кашина

Прошлый год наступит завтра

Сказки города Кашина

Елена Путилина

Редактор Наталия Жгунова

© Елена Путилина, 2025

ISBN 978-5-0067-7542-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Эта книга о жильцах старого дома. Когда-то он принадлежал богатому купцу, а теперь это просто многоквартирный дом. Таких домов ещё много сохранилось в Кашине. В каком из них происходят описываемые в книге события – так ли уж это важно?

У окна

Они стояли у окна. Она – у самого подоконника, он – чуть позади. Солнце садилось, и последние лучи нарисовали на полу её тень. Тень получилась слишком длинной и не уместилась на полу целиком, а перешла на стену, переломившись на уровне шеи.

Он подумал, что бедняжке, наверно, неудобно изгибаться вот так, под прямым углом, но кого интересует мнение тени. Подумал – и забыл.

Она сказала, рассеянно глядя на закат:

– Вот ещё одно лето кончается…

Он промолчал.

– Скоро сентябрь, внук Витька пойдёт в первый класс. Жалко, что теперь нет формы, как в наше время. Я хотела купить ему костюм – пиджачок и брюки, но Катя сказала, что не нужно, он, дескать, не должен выделяться среди других мальчишек. Я не стала спорить, матери видней. Но мне кажется, ему бы очень пошло. В костюмчике он был бы так похож на тебя-первоклассника! Помнишь, как учительница привела нас в класс и стала рассаживать по местам: мальчик-девочка. Нас с тобой посадили за одну парту, а ты плакал и ни за что не хотел садиться с девчонкой.

Он усмехнулся и подумал, что, может быть, им тогда руководило предчувствие.

Потом-то привык и уже не пытался протестовать, тем более что, как оказалось, соседка ему досталась не такая уж и плохая: не вредина и не жадина, всегда делилась, если приносила что-нибудь вкусное на завтрак, подсказывала, когда он начинал плавать у доски, и списать домашку у неё было запросто. За это он великодушно прощал ей мелкие капризы, вздорные придирки и надутые из-за пустяков губы. Что с неё взять: девчонка!

– Ты помнишь школу?

Конечно, он помнил! Десять лет как-никак. Школа! Такой, наверно, ни у кого больше не было. Старинный купеческий особняк, резные двери, узорчатые решётки большого балкона, причудливая лепнина фасада. А какая лестница! Подниматься по ней разрешалось только учителям и ученикам выпускного класса.

В городе жила легенда, что купец, построивший этот дом, желая блеснуть перед другими богатством, просил у царя разрешения соорудить золотую крышу, на что царь обозвал его дураком. Дескать, я, царь, под обычной крышей живу, а ты чего удумал!

Ну да это, скорее всего, байки, а вот что купец тот на свои деньги замостил камнем городские улицы и построил три моста, это уже не легенда, а быль. А крыша… А что крыша? Ну была бы она золотая, сияла на солнышке в ясный день, и в пасмурный тоже глаз веселила. Купец бы, конечно, гордился, зато и люди ходили бы – любовались и тоже гордились перед жителями соседних городов: вот, дескать, какое чудо у нас: крыша из чистого золота! Где ещё, кроме нашего Кашина, такое увидишь?

– …дразнились: «Тили-тили тесто, жених и невеста!»

«О чём это она? Ах, ну да, конечно! Жених и невеста…» – Он криво улыбнулся.

В старших классах наступила пора первых влюблённостей, первых поцелуев, первых свиданий. И как-то так само собой получилось, что они стали встречаться после уроков, а едва окончив школу, поженились. Она потом говорила, что всегда знала: им суждено быть вместе. Суждено! Кому это, интересно, больше нечего делать, как только судить да определять чьё-то будущее? Разве можно угадать заранее, чьи жизни должны переплестись, а кому лучше было бы сразу разбежаться?

«Поторопились! – думал он. – Первая любовь, как первый снег – может остаться надолго, а может и растаять. Да и была ли любовь? Дружба – да, привычка быть рядом – да, но любовь…»

– …вот и получается, что я с тобой и в армии отслужила…

«Что, сегодня опять вечер воспоминаний? Любит она перебирать! Было и прошло. Всё рано или поздно проходит, никуда не денешься. А в армии, да, это она, конечно, молодчина…»

Когда после школы он провалил экзамены в институт и его услали служить в какую-то тмутаракань, она перевелась на заочный и прикатила следом, сняла по дешёвке квартирку рядом с их частью. В увольнительной солдатики не знали, куда податься в этой глуши: развлечений особо никаких, кроме единственного клуба со старыми советскими кинофильмами и танцульками по выходным. А его, лишь вырвется за КПП, жена встречает, обед на столе ждёт. Это было, наверно, самое лучшее их время!

После армии он поступил в институт, тоже на заочный, чтобы была возможность зарабатывать, ведь уже родилась Иришка и ожидалась Катюха. О собственной квартире они тогда только мечтали. Мыкались по чужим углам, потому что она не захотела жить ни с его, ни со своими родителями. Хотя почему – мыкались? Очень даже весело им жилось. Она любую комнатушку умела сделать уютной, чего-чего, а хозяйственности у неё не отнять.

– …а когда мы переехали в этот дом…

А когда переехали в этот дом, сколько было радости! Две комнаты с окошками на реку. Она сразу принялась сажать цветы в палисаднике, а он занялся обустройством. Ну это понятно: рамы покрасить (лучше бы новые, но это позже, когда деньжата будут), обои переклеить – девчонкам в комнату что-нибудь весёленькое. Да мало ли! И ничего, что вода в колонке, это поправимо, когда-нибудь подведём, какие наши годы!

– И ведь неплохо жили!

Это да, неплохо. Работу он нашёл интересную, как раз по своей специальности, и деньги хорошие платили, и команда подобралась – все молодые, энергичные, у всех идеи. А она бухгалтером работала. Потом, когда он потихоньку продвинулся по службе и впереди замаячили блестящие перспективы, она решительно заявила, что надоело ей целый день бумаги перебирать, а хочет она без помех заниматься исключительно домашними делами. Он не возражал, хочет – пожалуйста, лишь бы в радость. Но, наверно, это было самой большой ошибкой. Всё-таки должны быть у человека интересы кроме кастрюлек, постирушек, телевизора и пересудов с соседями! Заскучала она, а в хандре своей его винить стала, то не так и это не этак, чуть что – губы надула, по целым дням могла не разговаривать, всё хотела, чтобы он первый мириться начал, прощения бы попросил. А за что прощение-то?

Вот тогда и случилось. Налетело, закружило, заморочило…

– И чего тебе дома-то не хватало?

«Чего не хватало? Кто же скажет… – вздохнул он. – А вот только как будто в душной комнате приоткрылось окно и свежим ветерком потянуло. Никогда я на сторону не смотрел и за юбками не бегал, а тут словно течением меня захватило и понесло. И оказалось, что и не любил я по-настоящему, даже и не догадывался, что такое может быть. И ведь не красавица какая, не фотомодель – просто женщина. Ничего в ней особенного не было, но чувствовал я, что всё отдать не жаль, лишь бы рядом быть, в глаза глядеть, руки касаться, голос её слушать…»

– Сколько слёз я тогда потихоньку, чтоб дочки не видели, выплакала, всё понять не могла, как смог ты предать, изменить. Казалось бы, всю жизнь тебя знала – и на тебе! Видела я как-то вас вдвоём на улице. Как ты ей улыбался! Я уж и не помнила тебя улыбающимся, если только когда ещё в школе учились. А тут… Словно другой человек навстречу мне шёл.

Долго я переживала, а потом решила: не дам семью разрушить, дочек осиротить. Ты и не знал, что я к твоей зазнобушке ходила. Чего мне это стоило! Через гордость свою переступить, унижение своё признать, милости просить. Узнала я, где она работает, да и пошла. Как раз к обеденному перерыву угодила. Вызвала её в коридор, «Пойдёмте, – говорю, – присядем где-нибудь, побеседовать надо».

Привела она меня в какую-то комнатушку, дверь притворила. «Слушаю вас», – говорит. Ну тут я ей всё и выложила. Сказала, что понимаю, конечно, любовь у вас, чувства и всё такое, вот только у моего-то две дочки-школьницы, да и у вас семья, хоть детей нет, но муж имеется. Ну, допустим, отпущу я своего, где ж вы жить-то собираетесь? Не к супругу же бывшему под бочок нового муженька приведёте! Или у нас поселиться рассчитываете? Так я площадь делить не позволю. Не бывать тому, чтоб при живой матери мачеха в дом вошла!

Выслушала она меня, не подымая глаз. Молчит, а сама поникла и лицом-то словно осунулась. Потом повернулась и, так ни слова не говоря, вышла.

«Вот оно, оказывается, как было, – вяло подумал он, – а я-то всё никак понять не мог, почему она вдруг перестала отвечать на звонки, встреч избегала, а вскоре и вовсе пропала. Говорили, мужа оставила, одна уехала, а куда – никто не знал».

– Не сказала я тебе тогда ничего, ни словом не упрекнула, а сама, конечно, гордилась – и как не гордиться? – семью сберегла, отца дочкам вернула. Ты мне благодарен должен быть, ведь если бы не я…

«Если бы не ты! – вздохнул он. – Если бы не ты…»

– И вроде бы всё у нас наладилось. А прошло время, дочки выросли, семьи завели, остались мы вдвоём. Теперь бы и пожить можно было в своё удовольствие, съездить туда, сюда, ведь ездят же люди – и на море, и просто так города чужие посмотреть, так нет! Как подменили тебя: ничего тебе не хотелось, ничто тебя не радовало, – всхлипнула она. – Уж как я расшевелить тебя старалась, а тебе всё было безразлично. В книжку, бывало, уткнёшься – и как нет тебя. Целыми днями с кресла не вставал, разве что на крыльцо смолить выходил, по две пачки в день выкуривал. Здоровье у тебя в ту пору уже неважное было, курить доктора категорически запрещали, но ты словно специально убивал себя. Я видела это, да поделать ничего не могла.

«Как дочки-то разлетелись и вдвоём мы с тобой остались, тут-то пустота в душе у меня болеть начала. От головной боли можно таблетку принять, а от этой никакие лекарства не помогают. Пустота же: нет ничего, значит, и лечить нечего. А она, как чёрная дыра, всё в себя затягивает, душу мало-помалу разъедает.

Сложись всё по-другому, и у меня бы душа не болела, и ты бы другую долю нашла, ты же и хозяйственная была, и собой интересная, многие заглядывались. А дочек-то я бы не бросил, помогал бы им на ноги становиться, ничего бы не жалел. Захотели бы – приходили бы ко мне, со сводными братишками-сестрёнками дружили. И была бы у нас у обоих совсем другая жизнь. И я бы сейчас был… Был!»

– А знаешь, – тихо сказала она, а голос дрогнул, – когда тебя не стало, у меня словно прозрение наступило. Помню, как-то вечером перебирала я старые фотографии, искала подходящую для памятника. Искала и удивлялась, что же это такое: везде у тебя суровое лицо, ни на одном фото ты не улыбаешься! И вспомнила я ту твою улыбку, которую видела лишь однажды. Как ты улыбался той женщине! Мне ты так никогда не улыбался. И поняла я, какую ошибку совершила. Да, я сохранила семью, но тебя-то всё равно потеряла. Видно, не я была твоей судьбой. Может, не зря ты тогда, в первом классе, плакал и упирался, не хотел садиться со мной за одну парту! Конечно, что сделано, то сделано, но если ты слышишь меня сейчас, – прости!

«Прощение и раскаяние! Что толку в них теперь? – думал он, легко скользнув через подоконник за окно, где на смену закатным краскам уже пришли тусклые сумерки, и поднимаясь всё выше и выше. – За что ты просишь прощения? Ты любила меня, старалась быть хорошей женой, это я во всём виноват. Я плыл по течению, когда надо было идти наперекор. Нужно верить собственному сердцу, чтобы понять, на какой дорожке ждёт тебя твоя единственная и счастливая Судьба, а на какой подстерегает злая тётка Карма, расплата за неверно сделанный выбор, за неисправленную вовремя ошибку. Жаль, что понимание это приходит иногда слишком поздно…»

Дядьмиша

Михаилу снилась дверь. Вернее, так: ему снилось, что он обнаружил в своей комнате ещё одну дверь.

В комнату эту он вселился недавно. Она досталась ему после развода с женой. Развод, раздел, разъезд. Жена пожелала остаться в их недавно купленной квартире в многоэтажке, а ему было предложено переехать в прежнее жильё её нового супруга – вот эту самую комнатёнку в старом доме недалеко от реки. Собственно, можно было бы и поторговаться, уж больно неравноценными оказались варианты. Но после того, как жена ни с того ни с сего вдруг заявила, что уходит к другому и уже подала на развод, им овладела странная апатия, словно он внезапно полностью потерял способность испытывать эмоции. Наверное, так чувствует себя обречённый на удаление зуб, когда в десну вкололи обезболивающее. Зуб этот, бедолага, даже и не болел, и кариеса у него отродясь не бывало, но его почему-то объявили ненужным и решили заменить модным и более красивым имплантом.

Сравнение себя с зубом неожиданно понравилось Михаилу, он усмехнулся, примерив к избраннику бывшей своей, а теперь чужой жены, кличку «Имплант». Заклеймив таким образом соперника, он почувствовал облегчение, словно дурацкое словечко одарило его неким моральным превосходством и правом взирать на ситуацию свысока.

Он даже не удосужился взглянуть на своё будущее жилище, а просто взял отпуск и уехал на неделю из Кашина, предоставив все хлопоты по перевозке вещей, доставшихся ему после раздела, счастливым молодожёнам. Вернувшись, получил от Импланта ключи и записку с адресом и пошёл осваивать новую территорию.

Дом показался ему смутно знакомым, что было, в общем-то, неудивительно: наверняка ему случалось – и не раз – проходить мимо, городок-то невелик. Но когда Михаил, открыв скрипучую дверь, шагнул в полумрак, повисший за порогом, и вдохнул терпкий, сладковатый и горький одновременно воздух старого дома, то запах – потихоньку гниющих столетних брёвен? мышей? сырости? – разбудил где-то в самой глубине его памяти неясное видение чего-то дорогого, но почти стёртого за давностью лет. Дежавю мелькнуло и исчезло, прежде чем он успел осознать его. Пожал плечами и двинулся дальше по неширокому коридору, отыскивая нужную цифру – номер своей теперешней квартиры.

Комната выглядела совсем маленькой, возможно, из-за старинного шкафа, принадлежавшего, скорее всего, ещё купцу, дом этот строившему. Шло время, хозяева менялись, но шкаф оставался неколебим, как одинокий утёс среди волн, и не удивительно: никто даже и не пытался передвинуть эту громадину. Так он и стоял ровно посередине стены, сильно выдаваясь вперёд, и при небольшой – квадратов двенадцать – площади комнаты сложно было обогнуть его, не зацепив.

На свободном пространстве была кое-как расставлена остальная мебель: стол, диван-недомерок и пара стульев. На диване громоздилась пирамида из трёх объёмистых сумок – с такими в весёлые девяностые мотались в Польшу или Китай челноки за дешёвым ширпотребом. Сумки, надо полагать, содержали его личные вещи. А где же?.. Вот он! Вздохнул с облегчением, заметив на столе свой ноутбук, скромно выглядывающий из-за пары кастрюлек, чайника, нескольких чашек-тарелок и ещё какой-то кухонной утвари, выделенной ему в пользование сердобольной бывшей половиной.

Вздохнул и принялся разбирать и упорядочивать пожитки.

Месяца три прошло без событий и перемен. Рана, нанесённая предательством, понемногу затянулась, но досада осталась, а равнодушие ко всему, происходящему вокруг, превратилось в привычку. Дни пролетали, не принося ни радостей, ни огорчений. Уходил на работу, возвращался к своим пенатам, готовил немудрёный ужин, засыпал под бубнящий телевизор, просыпался, снова шёл на работу…

Как-то вечером, устроившись на своём узком, чуть пошире вагонной полки, и таком же жёстком диване, он в ожидании сна лениво скользил взглядом по противоположной стене, где в сумерках чёрным пятном выделялся шкаф. Вот ведь дурацкая мебель! Сколько раз, налетев на него, чертыхался и грозился выбросить, но не выбрасывал: рука не поднималась. В бездонной утробе этого громилы помещались и книги, и инструменты, и посуда, и весь его немудрёный гардероб. И куда всё складывать, если выбросить неуклюжего, но вместительного великана?

«Надо бы всё-таки сдвинуть его в угол, что ли…» – уже засыпая, подумал Михаил.

Ему снилось, что он передвигает шкаф, упираясь спиной в его чёрный деревянный бок, а согнутой в колене ногой – в стену, и матерно ругаясь при этом, что было удивительно: в обычной жизни он не употреблял обсценную лексику и брезгливо морщился, когда кто-нибудь из знакомых вворачивал в разговор крепкое словцо. Такая разборчивость перешла к нему от матери, всю жизнь преподававшей в школе русский и литературу и превыше всего почитавшей изящную словесность. Но во сне он в пылу единоборства со шкафом ругался как последний сапожник.

Когда победа была одержана и шкаф занял предназначенное ему хозяином место в углу, взору Михаила был явлен кусок стены, многие годы скрытый от глаз постояльцев: прямоугольник старинных обоев и – дверь. Обычная, довольно старая филёнчатая дверь, крашенная белой краской, местами уже облупившейся. Ни ручки, ни задвижки, ни замочной скважины.

Михаил осторожно толкнул дверь – она медленно, со скрипом отворилась. За ней оказалась довольно большая комната. Михаил огляделся. Насколько он знал, здесь не было жильцов, даже вход – последняя дверь в коридоре – за неимением ключа был заколочен доской, а в окне с мутными от пыли стёклами пророс какой-то упрямый вьюнок, дотянувшийся с земли и проникший в щель между рамой и косяком. И тем не менее комната явно была обитаема.

Старая мебель. Не старинная, а старая, такая была в ходу в дни его детства: кровать, застеленная покрывалом с кружевным подзором, на ней пирамидка подушек под вышитой накидушкой, детская кроватка с решётчатыми стенками, трёхстворчатый шкаф с большим зеркалом вместо средней дверцы, круглый обеденный стол, над ним – красный матерчатый абажур с кистями, у стола шесть венских стульев с гнутыми спинками. На миг в душе мелькнуло какое-то неясное видение, совсем как в тот раз, когда он впервые перешагнул порог этого дома, но смутный образ чего-то знакомого растаял, не успев кристаллизоваться и стать воспоминанием.

На полу, в обнимку с плюшевым мишкой, сидел мальчонка лет трёх. Он, видно, недавно плакал, потому что на щеках блестели дорожки слёз. Малыш уставился на Михаила, открыв рот и всё ещё тихонько всхлипывая.

Ну дела… За три месяца, прожитых в этом доме, Михаил так и не свёл близкого знакомства ни с кем из соседей, «здрасьте – до свиданья» – вот и весь разговор, но что ни у кого из жильцов ни на его, ни на втором этаже не было детишек, за это он мог поручиться!

– Ты кто? – прозвучал тревожный вопрос маленького человечка.

– Я дядя Миша, твой сосед. Я вот там, за стенкой, живу, – махнул рукой в сторону своей комнаты. – Ты чего плачешь?

– Мамы долго нет, – малыш снова всхлипнул, и глазёнки наполнились готовыми покатиться слезами, – я боюсь!

– Не бойся, я же с тобой! А мама скоро придёт, она, наверно, в магазине в очереди стоит, – сказал первое, что пришло в голову. Заметил брошенную на столе книжку про колобка, спросил, усаживаясь в кресло: – Хочешь, я тебе сказку почитаю?

Мальчонка кивнул и вскарабкался к нему на колени.

– А тебя-то как зовут?

– Михасик.

– Тёзки, значит, мы с тобой, – улыбнулся Михаил, открывая книжку. – Ну, Михасик-карасик, слушай… «Жил-был старик со старухою. Просит старик: «Испеки, старуха, колобок». – «Из чего? Муки-то совсем у нас нету». – «А ты по коробу поскреби, по сусеку помети, авось и наберёшь»…

За дверью – не той, через которую он вошёл, а за другой, ведущей, очевидно, в коридор, прозвучали торопливые шаги.

– Мама идёт! – радостно закричал Михасик, соскакивая с его колен.

Михаил отложил книгу, поднялся и отступил к стене. Ему не хотелось встречаться с матерью мальчугана. Мало ли что она подумает, увидев в своём доме незнакомого мужчину, ещё, пожалуй, за вора примет. Толкнул осторожно дверь – и проснулся.

Полежал немного, вспоминая сон. Михасик-карасик! Так его называла мать, когда он был совсем маленьким. Они тогда жили вдвоём, потому что отец – он работал машинистом на железной дороге – часто и надолго уезжал. И у них тоже был сосед дядя Миша (а попросту – Дядьмиша), который играл с ним, когда мама уходила на работу, а он оставался один и начинал плакать. И ещё были пирожки. Какие-то смешные, но очень вкусные пирожки, их пекла соседка из квартиры напротив. Как же её звали? Нет, не вспоминается! А мама почему-то всегда сердилась и называла его выдумщиком, когда он рассказывал ей о Дядьмише.

Вскоре они переехали на другую квартиру, он больше никогда не видел дядю Мишу и постепенно забыл его. И сейчас бы не вспомнил, если бы не сон. Сколько ему тогда было? Года три-четыре, не больше, а вот надо же – запомнилось. Странная штука – память!

Глянул на часы – рано ещё! Поворочался и уснул.

Неизвестно, что сказал бы по этому поводу какой-нибудь учёный-сомнолог, но только с тех пор сон о маленьком мальчике, живущем в комнате за стеной, снился Михаилу снова и снова. Не повторялся, нет, события в его снах потихоньку развивались, как если бы он смотрел сериал, и не просто смотрел, но и сам становился действующим лицом. Каждый раз, уснув, он открывал дверь и попадал всё в ту же комнату, и каждый раз, выходя из неё, просыпался. Как-то он попытался выйти в коридор, но у него ничего не получилось, то ли та дверь была заперта снаружи, то ли по какой-то иной причине. Впрочем, у снов свои законы.

Однажды Михасик спросил:

– А ты по правде есть, Дядьмиша?

– Как это? – не понял он.

– Мама сказала, что я всё выдумываю и тебя нет, потому что за этой стенкой никто не живёт.

Михаил растерялся. Мама мальчика, которого он видит во сне, объявила его несуществующим! Забавно. Но надо было что-то ответить, и он сказал:

– А Дед Мороз есть?

Малыш кивнул:

– Есть. Он мне подарки под ёлку кладёт.

– Ну вот видишь, и я тоже есть: мы же с тобой играем.

На этом трудный вопрос был закрыт.

Так уж выходило, что во всех снах Михаил заставал Михасика одного, когда же в коридоре раздавались шаги и в замке начинал поворачиваться ключ, он успевал выскользнуть в свою дверь, неизменно при этом просыпаясь. Он не удивлялся такому порядку: Карлсон, живший, как всем известно, на какой-то шведской крыше, тоже навещал Малыша исключительно в отсутствие домашних. Но как-то раз, открыв дверь, Михаил увидел своего маленького приятеля, сидящего за столом, с пирожком в одной руке и чайной чашкой в другой, а рядом с ним – девушку в линялом домашнем халатике, тоже с чашкой и пирожком. Михаил опешил от неожиданности и собирался уже отступить за свою спасительную дверь, но Михасик заметил его и восторженно закричал:

– Ура! Дядьмиша пришёл! Дядьмиш, иди с нами чай пить, тётя Лёля, она внапротив живёт, пирожков напекла. С лягушками!

Девушка за столом засмеялась:

– Не с лягушками, дурачок, а с помидорками! – Повернулась к оторопело застывшему на пороге Михаилу, улыбнулась: – А вы и есть таинственный дядя Миша? Садитесь с нами, сейчас я вам чаю налью.

От её улыбки ему вдруг стало так тепло и хорошо, что, забыв о неловкости, он подошёл и, сев на свободный стул, спросил только:

– А почему пирожки у вас с лягушками?

Тётя Лёля, которой по возрасту никак не подходило важное «тётя», опять засмеялась:

– Это Михасик их так прозвал, потому что я в начинку кладу нарезанные незрелые маленькие помидоры, а они же зелёные. Ну и сахар ещё. Сладкие пирожки, попробуйте!

Они ели пирожки с лягушками, запивали их чаем, а довольный Михасик, болтая под столом ногами, гордо лопотал:

– А мама мне не верит! А Дед Мороз есть, и Дядьмиша есть! Ты же видишь, Тётьлёль: он есть, ведь он же пирожок ест, а если кого нет, тот и пирожки есть не может! А мама всегда с капустой печёт, вкусные тоже, но с лягушками гораздо веселее!

И было так спокойно, весело и вкусно, что не хотелось пускаться ни в какие объяснения. Да и что тут объяснять? Не скажешь же: я, дескать, пришёл с работы и лёг спать, а тут мне снится, как вы чаёвничаете, и пирожки ваши с лягушками такие удивительные, и вообще очень всё удачно сложилось, а то я так сегодня устал, что поужинать забыл. Тем более что смешливая Тётьлёля в простеньком домашнем халатике, перехваченном в талии узким пояском, с тёмными косами, уложенными на затылке корзиночкой, и озорными карими глазами, вовсе не удивилась его внезапному появлению из-за стены, «за которой никто не живёт», не начала выпытывать, откуда он взялся, а просто налила чаю и предложила пирожок.