Кирпичная книга. Короткие тексты

Вот эту самую ауру он и создавал, как шеф-повар свое главное блюдо, добавляя понемногу травки и специи. Движения несколько замедленны, зеленый шарф даже в жару (шепотом про ларингит), уложенные лаком волосы. Ботинки, правый и левый, разного цвета, из дорогого магазина, не помню.

И вот он входит, ступая важно, как верблюд, покачиваясь, и таки да, кругом будто пустыня, и он торжественно несет свою голову, глядя вдаль. Пустыня, хотя их много, и они расступаются, такое невольное движение – то ли уступить дорогу, то ли держаться подальше, каждый себе объясняет, как нравится.

А потом словно сбой кадра – все шумят, здороваются, кто-то и ему протягивает руку. Ведь здесь все свои, все всё правильно понимают, хоть иногда и хотят отгрызть друг другу головы, но это мелочь. И он уже варится в этом котле, или варит, помешивая направо и налево, останавливаясь иногда, чтобы что-то кому-то шепнуть…

Но что затмевает и шарф, и ботинки, и бледную кожу – все это еще можно бы простить, – он иногда говорит то больное, скользкое, тысячу раз кем-то оплеванное, что никто из них, даже думая так, никогда не решится произнести вслух. И самое-самое неприятное, как ни крути, – то, что он прав.

Пьеса для рояля, двух манекенов и курицы

Сцена оформлена черной тканью. Не нужно драпировки, все скромно. Просто фон, на котором все должно проявляться.

На задней стене экран, на нем проекция окна с открытой форточкой, качающаяся занавеска, за окном гипотетический город без узнаваемых черт. Без этих вот черепичных крыш или Эйфелевых башен…

Восточного колорита тоже не нужно. Цвет занавески? Что-то неброское, но цветное – голубой, изумрудный… В пастельных тонах.

Посередине черный рояль, клавиатура открыта, крышка рояля закрыта.

Музыкальное сопровождение – Алексей Айги и Ансамбль 4́33́́. Как хотите, так и договаривайтесь!

Выходит человек в черном трико, выносит два белых кресла. Ставит спинками к роялю, сидениями в сторону зрителей, немного повернув друг к другу. Нет, не так, естественно ставьте, не нужно липовой симметрии!

С разных сторон сцены выходят два человека в черных трико. Каждый тащит на плече по голому манекену. Должно быть видно, что им тяжело. Покачнуться? – можно. Заботливо усаживают манекены в кресла. Оглядывают со всех сторон, поправляют, уходят.

Еще два человека в черном приносят одежду, каждый наряжает своего манекена, иногда отходя в сторону, как бы оценивая. Женский манекен в шляпке, в вязаной шали. Мужской – в одежде, напоминающей военную форму. Очень похожи на живых людей.

С одной стороны человек в черном выносит столик, с другой белый поднос с двумя чашками кофе. Запах кофе должен чувствоваться во всем зале. Если нужно, сварите ведро за кулисами, и все время подогревайте! Сами договаривайтесь с пожарными! Обычную кофеварку в конце концов возьмите!

Да, вы поняли? – поднос белый, чашки белые, лица и руки манекенов белые… Выдержать паузу. Только музыка. Манекены и зрители должны друг к другу привыкнуть.

Человек в белом трико выносит детский фотопортрет в рамке. Здесь балет, настоящий. Танец с портретом. После ставит портрет на столик, утанцовывает за кулисы.

Музыка – Penultimate dance из последнего альбома Айги.

Выходят два человека в черных трико, разворачивают кресла с манекенами так, чтобы тем было удобнее смотреть на портрет.

Экран на задней стене становится ярче. Теперь уже не он фон, а наоборот. Слышны вдали звуки взрывов, видны всполохи ракет.

Занавеска постепенно, очень постепенно из своего нежно-зеленого становится алой. Зритель не должен заметить, как это произошло, но увидеть результат! Ветер все сильнее, занавеска взлетает и опадает.

Входят люди в черном. Теперь у них отчетливо видны белые лица и руки, такие же, как у манекенов. Они ходят по сцене и «сеют», разбрасывают зерна. В том числе на рояль. Жесты очень пластичны, но не танец. Уходят.

Человек в черном вносит белую курицу и опускает ее на крышку рояля. Курица клюет зерна.

Курицу перед спектаклем не кормить. Но без живодерства! Курица должна кушать с аппетитом. Побольше зерен высыпать на клавиши рояля, чтобы курица, наступая на клавиши, добавляла звуков.

Люди в черном постепенно уносят: манекены, кресла, поднос с кофе. Дольше всего стоит на столе портрет ребенка, но и его уносят.

Музыка – Octo из последнего альбома Айги.

Курица должна клевать зерно до тех пор, пока в зале не останется ни одного человека. Если зрители окажутся тупые и будут ждать традиционного финала, бросить немного зерна в зал, и выпустить вторую курицу, через некоторое время третью…

Отношения с перекрестком

Он ждал зеленого света, чтобы перейти. Сзади осталась церковь, похожая на пирожное, и чебуречная, все та же, и стертый с лица земли кинотеатр, в котором когда-то летали разноцветные попугаи. Теперь там хорошо брендированная пешеходная зона, а он и есть пешеход, так что все честно.

Вперед и налево – рынок, где он тогда не мог, а сейчас не хочет ничего покупать, он зашел просто так, потому что образовалась лакуна, так сказать, дыра в биографии, или наоборот, оказался выломан кусок забора в суете, и туда имела шанс просочиться биография.

Рынок был пуст, как будто воскресенье не базарный день, зевающие торговцы лениво предлагали копченые ребра, китайские свитера и сухофрукты, а он делал вид, что внимательно оглядывает прилавки, разыскивая что-то действительно необходимое…

Он вышел на воздух, перешел обратно и подумал, что если бы он был собакой, обязательно пометил бы этот угол, на котором тогда стояла телефонная будка. Телефон в ней был удачно сломан, и на 2 копейки можно было разговаривать ночь напролет. Но телефон тогда не отвечал, и не ответит, наверное, уже никогда…

А дальше подворотня и двор, а во дворе флейтист. На парне было что-то длинное, а черные вьющиеся волосы стояли вокруг головы, и на них падал снег. Это было тогда, и он наблюдал за музыкантом вон из того окна, и, глотая слезы, думал, что рояль, к примеру, с собой не потаскаешь.

Голова специально подсовывала на редкость глупые мысли, будто не хотела думать о важном. В углу двора стояли помойные бачки, и он вспомнил, что однажды они загорелись, и соседка поливала их прямо из окон… А вдруг кто-то выльет ведро на флейтиста? Ведь ночь, и нужно спать… Но флейтист доиграл и спокойно ушел. А он еще подумал тогда, что в мире, где есть музыка, еще можно немного пожить, да…

На следующий день он, как обычно, пошел в социум, и за чашкой кофе рассказал про флейтиста своей коллеге, даме продвинутой и экстравагантной. Что город на несколько минут выпал в средневековье, и крысы уже строились в колонны, чтобы радостно шагать навстречу своей гибели… А может, не крысы, а дети, есть и такая версия легенды…

Коллега отхлебнула кофе:

– А я его знаю. Это Вадик. Когда он напьется, всегда ходит по дворам и играет.

И он подумал, что это он сам тот глупый ребенок, готовый идти за музыкой, куда она позовет. Собственно, до сих пор идет, и вот для чего-то снова вернулся на этот перекресток, или на тот, теперь уж и не разберешь: такие сложные отношения с перекрестком.

Фотография

У нее были претензии. Много претензий – синяя, зеленая и желтая – к этому человеку, этому персонажу, этому оратору. К каждому слову, к запятым и кавычкам, к походке, которая обязательно есть у речи.

А как он размахивает руками, а как он одет? Посмотрите, ведь это все равно что пугало нарядить во фрак и цилиндр!

Да. Нет. Он совершенно невозможен! И глаза ее стали искать, обо что бы опереться. Но взгляд цеплялся за какие-то фальшивые предметы: канделябр, гипсовую Мадонну, пепельницу в виде головы без одного глаза. В пепельнице этой никогда не было пепла! Представьте, он даже не курил, ведь это вредно для здоровья.

И все ее возмущение, как трактор на полном ходу, врезалось в столб: им оказалась детская фотография в рамке эпохи модерна, с вывернутой наизнанку геометрией и перламутровыми декоративными вставками.

Рамка тоже была фальшивая, наверное, куплена в антикварном магазине как раз для персонального спектакля. В семье его родителей, людей простых и работящих, отродясь таких безделушек не водилось.

А вот фотография – настоящая. В глаза смотрит мальчик лет восьми: такие волосы называют непослушными, школьная форма, как у всех, а глаза, как у щенка. «Я буду хорошим, я обязательно буду хорошим, вы только скажите, что нужно делать и хвалите меня, когда я делаю правильно! И я буду, буду, буду таким, каким вы хотите!»

Она снова взглянула на него: глаза были точно такие же, они ждали, что она, как строгая учительница, сейчас разложит все по полочкам и скажет: так делай, а так никогда.

И она промолчала, оставив себе и синюю, и зеленую, и желтую претензию. Пусть он хоть раз в жизни наваляет что-нибудь сам, и сам из этого выбирается, шагая по оранжевому лесу, проваливаясь в собственные следы.

Oшейник

– Ты как собака, которая лает на свой ошейник! – сказала она, и это было последнее, что я успел услышать и запомнить.

Я представлял себя собакой. Если ошейник надет на мне, я его даже не вижу, какой смысл на него лаять? А если ко мне ошейник несут, а я собака, то скорее всего это означает, что сейчас поведут гулять, а это ведь здорово! И лаять можно только от восторга. Но она сказала «на ошейник», а лаять на кого-то или на что-то это все же выражать недовольство…

Интересно, что я довольно долго думал о том, как и почему, но ни на минуту в голову не закралось сомнение, что я собака. Это как бы не обсуждалось, собака и собака, только зачем вот лаять?

И я решил обдумать как следует, хорошо это или плохо – быть собакой? Нарушает ли ошейник какие-нибудь мои собачьи права, должна ли приличная собака протестовать? И я подумал, что приличной собаке наплевать на ошейник. Что она ведет себя прилично не потому, что на нее его надели, а просто из чувства долга. Если разрешить бежать и прыгать, облизывая кому-то нос, то будет облизывать. Если скажут «рядом», будет идти рядом. Ошейник так, украшение.

Потом я подумал, что собаки становятся приличными в результате дрессировки. Собаку воспитывают, объясняют, что такое хорошо, а что такое плохо. Если не понимает, объясняют более доходчиво. И почему-то мне очень не захотелось быть дрессированным.

Мне хотелось быть диким, непредсказуемым, спонтанным. Я хотел охотиться на лягушку, рычать на проходящего мимо бомжа, кататься в траве, давя навязчивых блох. Я даже почувствовал, что спина начинает чесаться… И вот я представил, что в самый неподходящий момент, когда я решился укусить кого-то очень противного за ногу, мне предлагают ошейник… Ну, если хотите метафору – мне, дикарю, предлагают цивилизацию. Да, на такой ошейник я не то что стал бы лаять, а разорвал бы его в клочья!

Я представил, как разрываю ошейник в клочья, и тут как раз подошло время обеда. Можно выйти из офиса, пройти через дорогу, выпить кофе с хотдогом и позвонить ей…

– Что ты все-таки хотела сказать этой своей фразой про собаку и ошейник?

– Какой фразой? – удивилась она.

И я вспомнил, что эту фразу она мне сказала во сне, так что это даже не ее, а в некотором смысле моя собственная фраза. Значит, полдня я разговаривал сам с собой…

Чемодан

Лето пришло неожиданно, как гость с чемоданом: я у вас здесь немножко поживу.

Уселось посредине мира, раскрыло чемодан, и из него вылезли: две чайки, старое колесо, футбольный мяч, пугало огородное стандартное артикул 712498, билет на электричку до станции Лисий Нос от 8 июля 20** года, левый кед, панама красная в белый горошек, мухобойка, фляжка металлическая 1 шт., фонарик, пара коробков спичек, зонт-автомат с видами Венеции и чешско-венгерский словарь.

– Куда мне это все! – воскликнула Алевтина Петровна и заплакала.

На кухне вскипел чайник, оповещая мир удалым разбойничьим свистом.

Птиц Алевтина Петровна выпустила в окно. Они сделали вид, что падают, а потом взмыли сразу под самую крышу.

За окном в роскошной по-сезановски зелени краснело здание детской туберкулезной больницы. В парке при больнице по ночам пели лучшие в городе соловьи, причем совершенно бесплатно.

Опустевший чемодан лежал посреди комнаты, раскрыв свою пасть, или, если хотите, чрево. Шкафы опасливо жались по стенкам, чашки в серванте прятались друг за друга, книги дрожали всеми страницами, будто им холодно, даже обложки не спасали.

Алевтина Петровна помнила, как ее бабушка хранила в чемодане шубу, пропахшую нафталином. Когда наступали холода, она вывешивала шубу на балкон – проветрить, но запах был стоек, и посражавшись день-другой, бабушка снова прятала шубу в чемодан до следующей зимы.

Алевтина Петровна подошла к чемодану и понюхала. Нет, нафталина не было. Тогда она осторожно протянула руку и повертела ею перед чемоданом. Но чемоданная пасть была спокойна, зубами не щелкала, не нападала. Алевтина Петровна закрыла пустой чемодан и поставила его в угол, и только после этого решилась выпить чашку чая.

В саду детской туберкулезной больницы гуляла мамаша с коляской. Там специально была вымощена дорожка, по ней можно было ходить по кругу, а сам сад прятался за большим каменным забором. Алевтина Петровна его видела, так как жила на четвертом этаже, а это гораздо выше забора.

– Неужели такой малыш, и уже больной? – расстроилась Алевтина Петровна. И услышала странный шорох. Прислушавшись, она поняла, что звук идет из того угла, где стоит чемодан. Алевтина Петровна подошла, послушала еще внимательней – да, оттуда. Алевтина Петровна попыталась чемодан приподнять, но он оказался тяжелым.

Она оттащила его на середину комнаты и открыла. Из чемодана полезли: две соломенные шляпы, сачок для ловли бабочек, две банки пива «Вена», кружка из нержавеющей стали, календарь за 1997 год, садовый совок, «Опыты» Монтеня, спицы с вязаньем и театральный бинокль. Самым тяжелым, килограммов на пять, оказался мешок с сахарным песком. Такие мешки бабушка покупала в сезон варки варенья. Последним из чемодана выскочил рыжий лохматый кот и сказал «мяу».

Алевтина Петровна хотела изловить кота, но не тут-то было. Кот рыжей молнией взлетел по занавескам на карниз и недобро оттуда посматривал.

Алевтина Петровна тяжело вздохнула и отправилась допивать чай. На полпути, спохватившись, она вернулась к чемодану, и, снова закрыв, поставила его в угол.

Чайки то и дело пролетали мимо окон туда-сюда. Кот наблюдал за ними с интересом, но прыгнуть не решался.

В углу зашуршало. Уже уверенным шагом Алевтина Петровна подошла к чемодану, легонько пнула ногой, вытащила на середину, открыла.

Из чемодана полезли: удочка-донка, кирзовые сапоги, маленький топорик с чехлом, Фихтенгольц Г. М. «Основы математического анализа в 2-х томах», сборник японских сканвордов, две пачки сигарет «Петр I», картофель московский хрустящий, пижама в полоску и маска для подводного плавания.

Кот, успокоенный временным невниманием Алевтины Петровны, спрыгнул и стал аккуратно подбираться к пачке с московским картофелем.

Р-раз ее лапой – она отскочила, притаился, спину выгнул, караулит. Выбрал момент – и как нападет! Только хруст, только восторг, полная победа.

Алевтина Петровна стала постепенно привыкать к происходящему. На кота смотрела без возмущения и пыталась припомнить, есть ли в холодильнике сметана, чтобы его покормить.

Она подумала, что надо бы вещи сортировать: то, что может пригодиться, откладывать, а остальное выставлять в мешках рядом с помойкой – вдруг пригодится кому-то другому. Все-таки много хороших, полезных вещей оказалось в чемодане.

Но пока она думала, что именно может пригодиться ей самой, лето как раз закончилось. Оно присело на дорожку, улыбнулось застенчиво, а потом забрало свой чемодан и ушло в далекие края. Наверное, в Австралию.

Что-то оно взяло с собой, но самое главное… Ах, воскликнула Алевтина Петровна, самое главное оно все же оставило! На мешке сахара гордо восседал рыжий кот, как памятник самому себе или просто милая галлюцинация.

Яблоневый сад

Я помню яблоневый сад, тот, что вырубили, чтобы построить твой дом. Обычная панельная пятиэтажка-муравейник, из окна видно, как играют во дворе в настольный теннис. Шарик стучит о стол, словно косточки скелета того мира, в котором мы жили тогда.

Пушистая верба над канавами с водой, заячья капуста и еще травка, дрожащая мелкими ладошками на ветру – пастушья сумка. На теплотрассе – первая мать-и-мачеха.

Соседка сверху приносила твоей маме нарциссы с дачи, пила чай. Как известно, чай пьют часов пять, отхлебывая мелкими глотками: важно, чтобы чашка не пустела. Сидеть с пустой чашкой – плохой знак.

Но полная чашка не спасла, соседка умерла от рака, да и квартира в твоем доме давно уже продана. Там некому жить – твои родители ушли один за другим в яблоневый сад.

Еще темная банька в деревне у твоей бабушки, утварь, печка. Тазы, котлы, березовые веники. Веники готовили с весны, шли в священную рощу, пели песни, водили хороводы, просили прощенья у берез, ломали ветки.

Твои мужчины вклеены в фотоальбом, как высушенные бабочки. Рядом с каждым портретом мечты – сбывшиеся и разбившиеся. Даже слова звучат похоже (разбывшиеся), чего уж спорить, что было, а чего не было. Этот мечтал нарядить тебя в белые рукавички. Тот – написать все свои стихи на рулоне обоев, и завернуть тебя в них, как мумию. Рассказывать все секреты не буду, да и альбом еще не закончился – вот вам гусиное перо.

Еще были куры. Твоя бабушка выходила на двор и звала – Иден, цып-цып-цып! (у каждой курицы имя из сериала Санта-Барбара). Бросала пшено горстями. Говорливые куры ей отвечали, кланялись. А за домом – картофельное поле цвело.

Ты тоже умела договариваться с утварью, картофелем и курами, знала их тайные языки. Колдовала веником и паром. Но математика изменяет ум, пытаясь выстроить мир в стройную систему.

Теперь ты веришь в формулы судьбы. Считаешь, пользуясь программами и страшными словами: дисгармоничный аспект, управление домами, асцендент… Баню выстроила новую, вместо кур сороки на соснах, а вместо картошки белые лилии. А еще не носишь очков, только линзы, а за рулем поешь.

Мы не меняемся, просто художник пишет один слой поверх другого. Но если посмотреть на картину особым зрением (зануды-ученые думают, что это ультразвуковая рефлектоскопия в инфракрасных лучах), можно увидеть сразу и навсегда: и березовую рощу, и баню, и двор с теннисным столом, и лилии, и яблоневый сад.

Мой маг

Сквозь золото ветвей – зима.

А целовать холодное не страшно.

Я боялась именно этого, сквозь погоду, жизнь и какие-то сорок километров, всхлип телефонного звонка: умер. Вот и оно, вечное окно с чем-то желтым вне; голова тупая, прикуриваю от сигареты, потом следующую; что-то тикает в комнате, как живое; мысль о ерунде (купить сосисок, чтобы они, ТАМ, ели), сборы и электричка, ведущая в пустоту. К телу.

Не буду о мертвом, не ощущается, для реалиста и физика смерть как переход из одного в другое логична, как закон сохранения энергии. Где-то там будем, здесь еще быть мне с букетом прошлого. Когда-нибудь будет только оно, прошлое, если доживу: пожелтевшие кадры памяти, услужливо подтасованные в линию судьбы.

Детство-чудо. Личный волшебник, ведущий за руку вниз (обрыв, ступени, вырубленные из глины), к морю с хлипкими телами медуз, тающими на солнце. Там, внизу, вырыта пещерка (когда успел?), в ней живут настоящие колобки, из глины, веселые и глупые. Снова вверх, там ослик с ушами и хвостом, покататься в пределах досягаемости веревки (страшно!), ослик привязан у обрыва, солнце-ромашка над нами, так и шлепаем, я и отец.