Золотая крыса

– А как же без этого? Но… без кровопролития и мордобоя.

– И без… рук?

– Не знаю, огорчит вас это или нет, но женщин я не насилую. А что касается спиртного… Стараюсь не смешивать. Водку – значит, водку. Или одно пиво. Иначе двое суток потом оклематься не могу. Проверено не раз…

Я уселась с ногами на диван и накрыла ноги пледом. Он плюхнулся в кресло.

– Итак… Вы – не клоун. И не Андрей. И Соню не знаете.

Он с улыбкой покачал головой. Это была такая улыбка, что у меня больно защипало под правой лопаткой.

– Увы…

– Ну так, может, пора познакомиться?

– Илья. – Он стремительно встал и поклонился. Поднялась и я.

– Лу. Астрид Лу. – И тоже поклонилась. А затем протянула ему руку. Его рукопожатие было таким робким и кратким, что я поняла: у меня есть шанс…

– Какая странная фамилия…

– Это имя. У меня два имени: Астрид и Лу. А фамилия Луцке.

– Это вы могли бы работать в цирке: имя вполне звучное.

– Мама настояла на Аське, – а звала меня всегда только Астрид, а папа захотел, чтобы я была Людмилой, а звал меня Лу. А все друзья всегда называли Люськой. Или Лушкой. И в шестнадцать лет я записала в паспорте Астрид Лу. А вы, конечно, Пьявкин. Или Подхвостецкий?

– Еще смешнее. – Он сел. – Олень. – Улыбнулся – и опять что-то заныло у меня чуть ниже правой лопатки.

– Иль-лья Оль-лень… Так много «эль», что хочется обнять вас и защитить от невзгод.

– Валяйте. Защищайте. Главная моя невзгода сейчас – голод. Но вы заставляете меня прежде отработать кусок хлеба… – Он со вздохом встал и начал растерянно доставать из карманов свои пестрые финтифлюшки, не зная, разумеется, что с ними делать.

– Ваша взяла. Пойдемте поможете нести яства. – Я отправилась в кухню, по обыкновению бормоча: «И шестирукий Серафим на перепутье мне явился…»

– Что-что? Шести…

– …рукий. Отец так всегда говорил, когда помощь требовалась. Как мне сейчас. Там столько блюд. Плюс тарелки-вилки-рюмки-бокалы, вино, напитки, салфетки, скатерть. Будем праздновать день рождения близнецов! – Я поймала себя на том, что невольно жду и даже стараюсь добиться его улыбки – той самой, смущенно-сияющей, от которой у меня… Так. Все! Хватит. Пора наступать своей песне на горло – иначе она наступит на горло мне… Опыт, слава богу, имеется.

Ели мы отчего-то в полном молчании. И пили молча, и чокались молча. И я не знала, радоваться этому или наоборот… И свеча, которую я зажгла, погасив верхний свет, не облегчила, а наоборот как-то усугубила ситуацию, добавив в нее искру ненужной двусмысленности.

Неожиданно Илья заговорил.

– Странная вещь… Отчего-то мне кажется, что вы больше похожи на Эмилию, чем… сама Эмилия…

Я поперхнулась. Он кинулся стучать мне по спине, но я грубо отшвырнула его.

– С ума сошли? Не колотить надо, а сжать с боков движением вверх! Все. Уже прошло…

– Вот, запейте, – он протянул мне бокал колы. – Это… из-за меня?

– При чем тут вы?

– Из-за Эмилии?

– Кто такая?

– Эмилия Спесивцева. Ой… Я не должен был… фамилию…

– Это не фамилия, а псевдоним.

– А вы откуда знаете, о ком я говорю? – Он строго посмотрел на меня, и я – как ученица перед учителем – пролепетала:

– Просто я так думаю… Для фамилии это слишком вычурно. Фифа какая-нибудь накрахмаленная? Старая дева? – Я попыталась вывернуться, но не уверена, что это было достаточно убедительно.

– С чего вы взяли? Молодая дама, милая, с шармом – и вполне сексапильная. Я с ней по объявлению познакомился. Этим летом.

– И даже встречались? – Мне едва удалось скрыть изумление.

– Говорю же вам – нормальная страстная молодая женщина. А что тут удивительного?

– Псевдоним слишком вычурный. До тошноты… – Тут я действительно впервые поняла, что псевдоним дурацкий. А мне казалось…

– Это не псевдоним, а имя. Хотя она могла бы позволить себе и псевдоним.

– Актриса?

– Писательница.

– М-да? И как пишет?

– Классно! Некоторые стихи так и просятся лечь на музыку.

– Групповуха?

– И в том, как вы это сказали есть нечто… из того, первого письма.

– А, так вы с ней еще и переписываетесь? – Мне стало нехорошо.

– Нет. Только вначале. Она дала объявление в газету с номером абонементного ящика. И имя. Для Эмилии. Я написал. Что-то было в этом объявлении… Зацепило меня. Хотя я в эти дела не верю… не верил – и никогда не читал странички знакомств и уж, разумеется, не писал туда. Да и газета – не моя. Я желтую прессу… – Он взглянул на меня. – Надеюсь, что и вы?

– И я. Хотя то, что вы мне сейчас рассказываете – та же желтая пресса. Дама с именем и фамилией дала объявление, и первый же ответивший уже рассказывает всему миру, какая она страстная, раскованная и сексапильная.

– А вы, оказывается, феминистка! И праведница?

– Какие глупости! – Я едва взяла себя в руки. – Плесните мне, пожалуйста, еще коньячку!

– Уж и себе заодно. Можно?

– Вы же не смешиваете?

– Ну, такой день… За него можно и двумя плохими заплатить. – Он снова улыбнулся той улыбкой, но на сей раз ничего, кроме боли, я не почувствовала.

– За Эмилию? – спросила я.

– За вас!

– Ну, как хотите. А я выпью за ту дурочку Эмилию, что поддалась глупым чувствам и послала объявление в газету, которую читают болтуны и распутники. – Я подняла рюмку и чокнулась с небесами. – Надеюсь, она вовремя вычислила вас и не влюбилась?!

– За нее я не могу отвечать, а я – точно. Попался в сети…

– Красотка? Высокая, кареглазая, с вьющимися черными волосами?

– Точно. Так вы с ней знакомы?

– Нет. Просто перечислила качества, противоположные моим. Чтобы определить ваш вкус.

– Если так, – попали в точку. Но в даму с таким набором качеств я влюбился не благодаря, а вопреки. Скорее, нутро меня покорило. Женщина с темными волосами – то же самое, что мужчина – с белыми. На первом месте для меня – рыжеволосые, затем идут блондинки. И уж на худой конец… Но на первом – ры-жи-е! – Он улыбнулся, но я быстро перевела взгляд на свечу и успела защититься от очередного укола шпаги.

– Слушайте, а вы – хват! Нигде своего не упустите?!

Он промолчал.

– Так. Надоели вы мне со своими эмилиями. Приступайте к работе. Зарабатывайте денежки!

– Приказывайте. С фокусами у меня – туго. Но спеть под гитару или… стихи прочесть… Это сколько угодно.

– Гитары нет. Отдала в мастерскую. А стихи… Что ж, пусть будут стихи. Только – хорошие. И не про собак. Не «Собаке Качалова» и не «У попа была собака…» Это, думаю, понятно?

Илья вздохнул и начал читать. Волосы у меня на голове зашевелились так, словно из-под них врассыпную кинулись сотни меленьких мышат…

– «Все наши несчастья – всего лишь предвестья благие.

Все приобретенья – кассандры грядущих утрат.

Изменится все…

– …я пророчу, мои дорогие,

Голодный наестся, в шелка обрядятся нагие,

Ждет праведных нимб из червей и полынь на могиле,

А грешников ждет наказанье…

– …веселенький ад». Вам знакомы эти стихи? – Он был потрясен, но вовсе не смущен.

– У меня хорошая память на все, что я когда-либо писала.

– Только не говорите, что это написали вы.

– Хорошо, не буду.

– Значит, правда… Эти стихи – ваши.

– Наши…

Илья недоверчиво и изучающе смотрел на меня с полуулыбкой человека, который знает, что сейчас признаются во лжи, обернут все в шутку, и всем своим видом показывал, что он заранее прощает розыгрыш и даже рад поучаствовать в нем в качестве разыгрываемого лоха, – но я не оправдала его ожиданий.

– Я написала их четыре года назад. К случаю. И не помню, чтобы разрешала кому-нибудь выдавать их за свои… Разве что Веньке. Он любил на мальшическом междусобойчике блеснуть строфой…

– Братец?

– Не поняла?..

– Венька – это ваш брат? Сына, который ходит на междусобойчики у вас не может быть, верно?

– Мне двадцать восемь. Если бы в шестнадцать лет родила… Или в пятнадцать…

– Муж? – Он как-то весь напрягся.

– А что? Уж не собрались ли вы сделать мне предложение? Если да – напрасно потеряете время: я дала клятву верности Бородавчику. – Произнесла я это вслух, а про себя ругнулась: «Ну зачем я цепляюсь к нему? Только порчу все…» – Допустим, муж. Бывший.

– И у Эмилии бывшего мужа Вениамином звали. – Он в упор смотрел на меня.

– Ага… Значит, она и это присвоила. Еще что? Телефон? Адрес? Я должна знать: мне же в суд на нее подавать придется…

– Вы серьезно? – Он переменился в лице. Это выглядело довольно забавно, потому что уголки его рта и так были опущены, а глаза, смешно и озорно подведенные, такими же и остались.

– Да нет, конечно. Я же – нормальный человек. За свое авторство в мелочах бороться не буду. Ведь стихи – это мелочь: пять минут сосредоточенной связи с небом – и готово! Что судиться из-за десятка-другого стихов тому, кто за день-другой может написать пучок подобных. За воду сражаются, когда источник иссякает.

– «Питер Брейгель был прав: мы по жизни бредем, как слепые…» – начал он.

– «Слыша где-то вдали птицы райской призывную трель…» – продолжила я.

– Значит, все-таки верно… – Он был уж слишком удручен. Мне захотелось утешить его.

– Бросьте. Знаете что, Илья? Я – дарю ей эти стихи.

– Как… дарите? – Он опешил.

– Вот сейчас, при свидетеле Илье, вернее, при двух свидетелях: Илье и Олене, – заявляю официально, что отрекаюсь от всех присвоенных ответчицей Эмилией… Спесивцевой стихов – в ее пользу.

– Вы шутите?

– Да. У меня сегодня как раз подходящее настроение для шуток. – Я едва подавила рыдание. – Знаете что, молодой человек. Не знаю, любили вы когда-нибудь по-настоящему или нет, но если даже да – прислушайтесь к голосу человека, который перестрадал с мое: если бы у меня была малейшая надежда вернуть Бородавчика, раздаривая до конца жизни все написанное всем желающим, заметьте, раздаривая, а не продавая, – я корпела бы над письменным столом дни и ночи напролет, до рези в глазах и спазмов в желудке… – И снова мне удалось подавить рыдание. – Но небесам такая взятка не нужна. Им нужен Бородавчик. И им нужен мой Бородавчик…

Сил на третий приступ не хватило – и я зарыдала, безутешно, по-вдовьи, – и никак потом не могла успокоиться. Илья беспомощно смотрел на меня. Потом побежал за водой.

– Водки! – прохрипела я. – Она в дверце холодильника. И шампанского. Ерша хочу! И колбасы какой-нибудь. Или огурцов соленых. Там, в синей миске со стеклянной крышкой. И хлеба! – Пока он приносил требуемое, я постаралась взять себя в руки.

– За вас! – Он выпил свою водку, не дожидаясь меня. И протянул мне кусок хлеба с колбасой и половинкой огурца.

– За Бородавчика! – Я выпила водку, закусила бутербродом. – А это, – я подняла фужер с шампанским, – за вас! И за вашу Эмилию. Пусть все у вас будет хорошо. Вы оба – уверена! – этого заслуживаете. – Я выпила. – Не сомневаюсь, что она – отличная баба! Не могли вы, Илья, выбрать другую. Просто для чего-то ей понадобилось чужое. И она взяла его. И я рада, что это – именно мое чужое. Потому что я дарю ей его. Теперь оно – ее. Хочет, пусть берет. Пусть все всё берут. Потому что без Бородавчика мне ничего в жизни не дорого. Нужна квартира? Приходите живите. Нужны деньги? Сообщаю адрес: Петровского девять, квартира семь. Сервант, верхняя полка, кобальтовая вазочка…

– … в форме сидящего медвежонка?

Слезы мгновенно высохли на моем лице. И здесь я опоздала… Нет, ребята, это уж слишком…

– Ага… Уже были? Уже брали?

– Может, это – совпадение? – Он, кажется, был убит.

– Погодите, погодите… Ничего не понимаю. А куда же делся тогда Бородавчик?

– Не знаю… Мы были там полчаса. И потом – еще дважды. Я не видел собаки…

– Часов в семь вечера, так? Начинаю соображать кое-что… В это время я выгуливаю Борьку. Полчаса – дойти до моря, полчаса там побегать, и – назад. Пока Сонька… М-да…

Следующий вопрос дался мне трудно.

– И что, вы там… кувыркались? На моей постели?

– Но кто же мог знать…

– Да при чем тут вы, Илюша? – Я задержала дыхание, чтобы сдержать вопль тоски, скорби, разочарования… Словно утопающий, которому бросили с вертолета спасательный круг, а он, счастливый, ухватился за него – и вдруг понял, что тот – из сахара. – Вы тут, ясное дело, ни при чем… – Я застонала.

Он кивнул на бутылку, но я отрицательно показала головой.

– Говорите, высокая, черноволосая, тоненькая?

Он кивнул, не поднимая глаз.

– И шрамик на подбородке? Крошечный, двойной? Смешной такой?

Он снова не ответил.

– Софья… Но зачем? Она без памяти влюблена в своего Вадима. И дети всегда при ней… Как она умудрялась?

– Но зачем же она объявление дала, если замужем – и мужа любит?

– В объявлении о брачных намерениях – ни слова, так ведь? «Для редких встреч, прогулок у моря, поездок по грибы и на рыбалку, игры в покер…

– … и настольный теннис… Так это – вы?

– Естественно. Это я – одинокая, а Софья замужем. Именно ее близнецов вы должны были сегодня развлекать. Вот это была бы встреча…

– Подождите, Лу. Давайте разберемся. Вы – Астрид Лу. Людмила. Люся. Но никак не Эмилия. А в объявлении…

– Ну и что? Ведь и она – не Эмилия. Я хоть девичью фамилию своей матери использовала. Спесивцева. Да и… не хочу я ничего объяснять! Эмилию выдумала для конспирации. И телефон поэтому не дала. Только абонементный ащик. Своего у меня нет, вот и попросила Софью… Лучшую подругу… Пару-тройку раз она передавала мне письма. Все – какие-то сопляки или двинутые. Я даже встречаться с ними не пошла…

– Просто сериал какой-то получается. Бразильский или аргентинский…

– Да, сериал… – А сама подумала: скольких же ты, подружка моя верная, до меня не допустила? Отборные, небось… Ни себе, ни людям… Ну, голубушка, отдыхай получше, набирайся сил. Они тебе пригодятся по возвращении. Это я тебе обещаю…

– Давайте, Люсенька, выпьем?! – Он улыбнулся той самой улыбкой, – и я вспомнила: однажды, в поезде, мимо нашего купе прошла девочка – и улыбнулась. И что-то такое было в этой улыбке, что все купе осветилось, и все заулыбались, и тихое тепло и блаженство наполнило душу… По-моему, не одной мне. Я эту девочку часто вспоминаю. Что с ней? Где она? Кого согревает и освещает? А если ее уже забрали, кому в наследство досталась эта улыбка?

– Выпьем, говорите? А, давайте! И поужинаем снова. С разговорами. С тостами.

– … с брудершафтами…

– Почему бы и нет?

Илья занялся приготовлением холодного стола, а я разогрела жаркое, жюльены с грибами и кальмарами, вытащила из бара дорогие коллекционные вина и коньяки… Ну, я тебе покажу! Ты у меня долго помнить будешь эту поездку, верная моя и заботливая…

– За вас! – Я улыбнулась ему. Не потому что мне было радостно, а чтобы снова увидеть ту его улыбку. И увидела!

– За вас…

Мы чокнулись.

– А давайте…

– Давайте…

Мы скрестили наши руки – и выпили. И поцеловались. И еще… И снова выпили. Только каждый – из бокала другого. И снова поцеловались. А потом пили по очереди сначала – из его бокала, а потом – из моего. Я швырнула свой в раковину и протянула руку к его бокалу, но Илья опередил меня, наклонился, положил бокал на пол – и раздавил его ногой.

– Вы знаете, что это означает? – засмеялась я.

– Конечно, серьезно ответил он. – Теперь нет меня отдельно от вас, и нет вас отдельно от меня. Есть мы… – Он обнял меня.

– Не помню, от кого я сегодня слышала, что он не куролесит, когда выпьет?

Илья улыбнулся, и родинка над левой бровью шевельнулась точно как у Бородавчика, когда я ласкала его.

«А может…»

Илья закрыл мне рот поцелуем.

– Это я, – сказал он. – Я вернулся.

Волшебная палочка

Он ждал этого десять лет. Десять лет и шестнадцать дней. Представлял себе – в лицах, в деталях – как они войдут, как заставят его подняться, как будут прятать глаза, словно стыдясь того, что именно им выпало сообщить ему эту черную весть. Последнюю в его жизни. Поэтому, а еще – чтобы он не заметил в глубине этих сочувствующих глаз искру откровенной радости от того, что иногда, пусть редко, но все же в этом мире торжествует справедливость.

Он был готов к этому все десять лет. Он научился управлять мышцами своего лица, ему хотелось, чтобы ни один мускул не дрогнул, когда ему сообщат это. Много раз в его воображении представала одна и та же картина: он просыпается от зловещего грохота и лязга открываемой среди ночи двери; они молча входят, молча становятся полукругом и повелительным жестом один из них заставляет его встать. Затем суровым голосом оглашает решение верховного судьи, отклонившего последнюю апелляцию, а он хохочет им в лицо и просит принести тарелку наваристых щей, пахнущих детством, домом и матерью, а еще – бутылку водки и пачку папирос. Не сигарет, а именно папирос, которые курил отец, а за ним и все те нетрезвые однодневки, которых его вынуждали называть ненавистным ему словом «папа».

В реальности все прошло так, словно игралась пьеса, автором которой был он. Актеры действовали безукоризненно, только голос главного героя беспомощно дрогнул в самом неподходящем месте.

– Вам нужен священник?

– Пусть придет. – (Вот тут-то голос-предатель и дрогнул).

Они оставили его, и в тот же миг дверь распахнулась снова.

– Ты звал меня, сын мой?

– Вас неверно информировали, – холодно произнес он, считая, что уже справился с чувствами. Но рыдания вдруг самовольно вырвались из его сердца, и он с воплем упал в ноги святого отца.

– Почему сегодня? Ответьте мне, вы, представитель Всевышнего на земле! Дайте мне еще один месяц! Неделю! Хотя бы день!

– Зачем тебе день, сын мой? Он пролетит, как предыдущие, и завтрашнее утро наступит так же неотвратимо, как и сегодняшнее. День нужен тому, кто мечтает спастись – и имеет шанс!

– Что это значит? Спастись – смертнику? Тому, кто слышал окончательный приговор и знает день и час предстоящей казни? Вы отвечаете за свои слова?!

– Наша судьба вершится на небесах! Не в канцелярии Верховного судьи, не в камере осужденного на смерть, не в наших сердцах – на небесах! Но ты исчерпал терпение Всевышнего. Ты погубил столько невинных душ, что у тебя шанса нет. Почти…

– Почти? Значит – все же есть? Пусть один на миллион, пусть – на миллиард, но – есть? Дай мне его использовать! Дай мне сутки, святой отец, и укажи путь. Не отрекайся от меня, ведь и Спаситель наш простил все наши грехи. Простил – и взял на себя…

– Как знаешь. Но мы оба понимаем, что это – просто уловка. Попытка отсрочить час казни. Ты боишься попасть в ад, хотя там будет куда приятней, чем было тебе тут в эти последние десять лет.

– О каком шансе ты говорил?

– О добром деле, которое ты совершил однажды бескорыстно, поддавшись редкому гостю в твоем сердце – жалости.

– Этого не может быть! Я никогда никого не жалел, но ведь и меня никогда… никто…

– Я дам тебе выйти отсюда. Ты должен за сутки найти хоть кого-то, кто вспомнит тебя добрым словом. Хоть одного человека. А если не сумеешь – позвони мне, и я укажу тебе последний адрес.

Думаю, не стоит говорить тебе, что бежать бессмысленно. Некуда и незачем. Не трать время – ищи свой шанс! С Богом!

Священник перекрестил его и вышел.

***

Солнце ослепило его, слезы иллюзорной воли, призрачной надежды и реальной, ощутимой веры во всемогущество Главного Судьи Вселенной хлынули из его глаз, на миг лишив зрения. Он машинально сунул руку в карман куртки, и неожиданно для себя обнаружил там две пачки сигарет, носовой платок – и деньги. Их было столько, что можно было не считать. Но, конечно, меньше, чем стоил бы самый дешевый билет на самолет, даже имей он при себе паспорт.

…Он все же заставил себя совершить ритуальный «круг». Бывшая жена в испуге захлопнула перед ним дверь. Бывший лучший друг едва не спустил на него собак. Сын замахнулся на него топором.

Он пошел прочь. Да и чем они могли ему помочь? И за что? Вряд ли хоть когда-нибудь хоть одному из них он сделал доброе дело.

Но как же его шанс? Тот шанс, о котором говорил святой отец…

В растерянности он сел на скамейку и сжал виски ладонями. И тут раздался странный звук, словно заиграли церковные колокола, тоненький колокольчик вторил глухим ударам мощного колокола. Он вздрогнул. Звон продолжался. Звенело в его нагрудном кармане. Он растерянно сунул туда руку и обнаружил мобильный телефон.

– И тут поп не наврал! – Он удивленно покачал головой и нажал на кнопку.

– Думаю, я вовремя, – спокойно произнес священник. – В больнице, той, что на востоке города, лежит некто С. Он в коме. Много лет назад ты подарил ему что-то очень важное, теперь оно ему больше не нужно, а тебя может спасти. Если вспомнишь – иди и возьми в его сумке. Но сначала вспомни!

Смертник кинулся к такси и назвал водителю координаты больницы. Он и сам там когда-то лежал, хоть и было это в той, другой его жизни.

– Я – подарил? Много лет назад?

Ехать предстояло около получаса, но для него время пролетело как миг. Перед глазами мелькали даже не воспоминания, а так, суета… Цветы красивым женщинам, конфеты, бутылки с красивыми наклейками. Но – не об этом же речь! Он – обычный. Не волшебник, не чародей, не маг, который дарит чудо. Просто человек. Плохой, недобрый. Чаще отнимавший, чем даривший. Но ведь и в его жизни никогда не было волшебников и магов. Чего же ждать от него?

Хотя однажды… Давно, в той, прошлой еще жизни… Знакомый актер заболел перед Рождеством и упросил его посетить один богатый дом в качестве Санта-Клауса: не хотел терять клиента. Ради такого случая пообещал хорошо заплатить. Дал костюм, волшебную палочку, мешок с подарками.

– На них будет написано имя ребенка и его костюм, ты их не перепутаешь.

Он согласился, хотя потом сто раз ругал себя за это: какой из него артист? Но деньги были нужны позарез.

…Все прошло легко и без проблем. Он поздравил детей и взрослых, вручил каждому ребенку именно ему предназначенный подарок и готов был уйти. Но тут заметил, как из угла жалко и умоляюще смотрит на него мальчик без костюма, очевидно, сын кого-то из обслуги. В глазах ребенка стояли слезы. В них была такая надежда и мольба, что он остановился.

– А тебе я дарю… свой самый главный подарок: волшебную палочку! – Он вздохнул, представив, сколько придется отстегнуть за нее заработанных так легко зелененьких, но отступать было поздно. – Она исполнит любое твое желание, но не сегодня, а… сразу после Рождества.

Глаза мальчика сияли, он не верил своему счастью. Вручив «подарок» и чувствуя себя последней свиньей, «Санта-Клаус» удрал, не оглядываясь.

«Не об этой же деревяшке речь?» – подумал он, но память не предлагала ему вариантов на выбор.

В больницу он проник беспрепятственно, ноги сами понесли его в нужную палату. Один раз и спросил – у девочки в инвалидном кресле. Она ела мороженое, поднося ко рту культями рук: наклонить покореженное болезнью тело не было возможности.

– Зайдите в пятую палату, там сейчас обход врачей. Спросите у них! – весело сказала она.

Он кинулся в пятую палату, из которой как раз выходили врачи. Палата была на одного, и лежал там человек без признаков жизни: облепленный трубками, подключенный к нескольким аппаратам, мертвенно бледный.

– Вы – его знакомый? – спросила сиделка. – Мне нужно выйти на пять минут, дождетесь, не уйдете?

– Не волнуйтесь, я его не оставлю.

«Все как по нотам, странно… Не черт ли это был в сутане?»

Больному было лет тридцать, никаких ассоциаций он не вызывал.

«Где мешок?» – Смертник обшарил тумбочку, но ничего там не обнаружил. Тогда он осторожно сунул руку под подушку больного и вздрогнул: то, что он нащупал, и впрямь очень напоминало палочку. Он вытащил ее – и сердце его гулко застучало. Конечно, она была уже старенькая, звездочки из разноцветной фольги опали, золотой и серебряный серпантин порвался, но за двадцать лет руки ее владельца отполировали ее до благородного бронзового блеска.

– Неужели он хранит ее до сих пор? Это ж – просто палочка. Товарищ рукой махнул, когда я ему рассказал, и показал мне еще десяток таких. Но этой явно пользовались.

Он сунул палочку в карман и вышел. На пороге оглянулся, вытащил палочку снова, на всякий случай махнул ею и сказал тихо: «Пусть выздоровеет. Сам-то приказать своей палочке не может!» – и пошел, почти побежал по коридору.

Дурацкая жизнь! Он мог бы жить – уходит. Или эта девочка… Как все глупо! Я здоров – но на рассвете умру. А она останется жить… вот такая… Еще улыбается! (Он вспомнил, как девочка протянула ему мороженое, не расслышав сначала, о чем он ее просит). Проходя мимо нее, он приостановился: не намеренно, а пропуская бегущих навстречу врачей и медсестер. Девочка снова улыбнулась ему и протянула остаток мороженого.

– Ну, давай меняться, – вдруг произнес он. – Ты мне – мороженое, я тебе – волшебную палочку. Теперь все мое перейдет к тебе, а все твое – ко мне. Согласна?