Там, где всегда хорошо

Огромная приземистая шелковица стояла на краю оврага, над ручьём. Зелени было почти не видно из-за толстых белых гусениц, усердно грызущих листья.

– Здравствуйте, – вежливо поздоровался Тим. – Я хотел бы заказать плащ. Вот такой. – Он развернул выкройку.

Ближняя гусеница подняла голову от листа, хмыкнула:

– А что взамен, молодой человек?

Тим достал из кармана мелочь. Гусеница скривилась:

– И это всё?

Тим потерянно развёл лапами. Шелкопряд наклонился к листу, отхватил немалый кусок, задвигал челюстями. Потом поднял белую сморщенную голову, перестал жевать:

– Впрочем… Есть одна вещь, с которой вы можете нам помочь. Видите ли, мы, Тутоеды, – исконные жители этого дерева. Тутогрызы – наши дальние родственники. Когда в их шелковицу ударила молния, мы любезно пригласили всех выживших к нам, выделили им две комфортабельные ветки. Но они размножаются со скоростью, совершенно неприемлемой в цивилизованном обществе. Тут уже дышать нечем, сами видите. В последнюю Ночь блуждающих деревьев на той стороне оврага обосновалась прекрасная молодая шелковица. Вон там, чуть выше по течению. Самим Тутогрызам через ручей не перебраться. Да и к перемене мест они не особенно склонны… Сделаете – будет вам шёлк.

* * *

Три дня Тим лазил на шелковицу, собирал Тутогрызов – тех, у кого чёрные точки на брюшке. К концу первого дня у него уже в глазах рябило от этих складчатых светлых животиков. Кто бы мог подумать, что на одном дереве может поместиться столько гусениц!

Когда Тим складывал шелкопрядов в корзинку, они замирали, притворяясь мёртвыми. Тим перепрыгивал через ручей, рассаживал гусениц по светлым листикам молодой шелковицы. Там они потихоньку «оживали», недовольно крутили головами, но, унюхав свежие листья, принимались азартно жевать.

* * *

– Не знаю, как вас и благодарить! – Тим восхищённо разглядывал мотки белоснежной нити. На них даже смотреть было больно: покатые бока так и сияли на солнце. – Когда можно прийти за плащом?

Гусеница глянула на Тима тусклыми глазками:

– Молодой человек, а кто вам говорил о плаще? Мы, уважаемый, шелкопряды, а не портные! Мы прядём-с, и прядём изрядно, как вы, надеюсь, могли убедиться. Ткачество – не наш профиль. Ступайте к Крестовикам, они обожают безумные идейки вроде вашей! – Шелкопряд отвернулся и зачавкал листом.

Тим взял корзинку, грустно покачал на лапе. Ладно, зато теперь у него есть шёлк. Придётся идти к паукам. Крестовиков он, честно сказать, побаивался, да и не он один. Жили они на отшибе, днём сидели в засаде, ночью плели свои сети. Говорили, что они знают всё на свете и живут вечно. Если пришёл к ним с просьбой, будь готов ко всему: понравишься – помогут, а нет – искусают до полусмерти. И говорят они с тобой вроде как молча. Что это значило, Тим не знал, но звучало жутковато.

* * *

Фиолетовую топь было слышно издалека: она монотонно квакала, крякала, булькала душными газами.

Тим вышел к болоту, огляделся: там и сям торчат куцые кочки, поросшие фиалками и кустами черники, тускло поблёскивает вода в безобидных на вид озерцах, сотни огромных паутинных колёс натянуты между ветками чахлых деревьев. Комары противно зудят над ухом. Ай! Тим хлопнул по морде, почесал укушенную щёку. Покрепче перехватил корзину с мотками шёлка и двинулся вперёд.

Он опасливо перепрыгивал с кочки на кочку: чуть зазеваешься – земля начнёт проседать, лапа уйдёт в неверную мякоть – не выдернешь. Выбрался на участок посуше, под худосочной осинкой, и огляделся. Где их искать-то, Крестовиков? Паутиновые сети подрагивали и, казалось, чуть слышно гудели. Он осторожно тронул лапой прозрачную нить – всё колесо пришло в движение, закачалось, будто живое.

– Извините! – просипел Тим: ему вдруг стало жутко.

– Нич-ш-ш-шего… – раздалось у него в голове.

Заяц удивлённо обернулся – никого, только болотные деревца шевелят вялыми листьями. Он собрался с духом и спросил, обращаясь к паутинной сетке:

– Простите, вы не подскажете, где найти Крестовиков?

– Веч-ш-ш-шером прих-х-х-ходи… Не меш-ш-ш-шай отдых-х-х-хать… – зашипело в ушах.

В этот миг беспечная пяденица влетела с размаху в незримую сеть, дёрнулась вперёд-назад, забилась… Тим повернулся на ватных лапах и запрыгал по кочкам прочь, слушая, как бухает на весь лес трусливое заячье сердце. Ох, неприятные они всё же ребята, Крестовики эти, правильно про них говорят. Ну его, этот плащ, к ним и днём-то страшно идти, а уж вечером его сюда и капустной кочерыжкой не заманишь!

* * *

Вечером Тим, стуча зубами, переминался под той же убогой осинкой. Было тихо и страшно.

Солнце изо всех сил цеплялось за верхушки Столетней пущи, но было понятно, что долго ему не удержаться: ослабеет, скатится по небу в лесное холодное море и, зашипев, навсегда погаснет.

– Здравствуйте! Добрый вечер… – собравшись с духом, прошептал Тим.

– Тш-ш-ш-ш… Молч-ш-ш-ши… Не меш-ш-ш-шай ох-х-х-хоте… Думай, зач-ш-ш-шем приш-ш-ш-шёл… – Многие голоса в голове сливались в странный шипящий хор, Тиму казалось, что сотни внимательных глаз изучающе смотрят на него из темноты и ядовитые зубы (или что у них там?!) уже готовы проткнуть его тонкую шкурку.

Он тряхнул головой, отгоняя страшные мысли, достал выкройку, развернул перед собой. Закрыл глаза, представил себе сотканный из белого шёлка плащ-летун – невесомый, но прочный, – потом увидел, как проносятся внизу зелёные верхушки деревьев… Он не знал, сколько прошло времени. Очнулся от мягкого шуршания в голове:

– Хорош-ш-ш-шо… Меч-ш-ш-шта… Мы тож-ш-ш-ше летаем. Ч-ш-ш-штобы летать, плащ-ш-ш-ш не нуж-ш-ш-шен.

– Ну да, вы же на паутинках летаете. Вам-то зачем плащ!

– К-х-х-ха, к-х-х-ха, к-х-х-ха, – зашелестело в голове. Тим не понял: это они кашляют или смеются?

– Ос-с-с-став-ф-ф-ф-фь… В новолуние прих-х-х-ходи. С-с-с-сделаем.

Тим подпрыгнул от радости и облегчения: Крестовики в него верят! Значит, всё получится!

– Спасибочки! Жутко вам благодарен!

* * *

В то утро Тим проснулся ни свет ни заря. Спать было невозможно. Он прошлёпал к комоду, выдвинул верхний ящик. Плащ чуть светился в темноте и, казалось, позванивал от нетерпения. Тим потрогал: лапа скользнула по гладкой, как луговая трава, ткани, и его от кончиков ушей до пяток окатило прохладной счастливой волной. Сегодня! Это случится сегодня: он, бескрылый маленький заяц, оторвётся, наконец, от земли.

Тим стоял на обрыве над Кривым озером, а внизу сияла тугая яркая вода. Лес просыпался, попискивал, поскрипывал. Утренний ветер теребил шёлковые крылья, в воздухе пахло влагой, цветами, озёрными травами. «Лапы пошире, – сказал себе Тим, – и ничего не бойся».

Он попятился, беря разбег, пронёсся по высокому берегу и прыгнул в небо, растопырив лапы. Удар о воду был таким сильным, что Тим едва не захлебнулся: вода ринулась в горло, он, казалось, навсегда разучился дышать. Вынырнул, отчаянно втянул холодный воздух, погрёб к берегу. Плащ облепил лапы, мешая плыть.

Тим выполз на противоположный пологий берег и шлёпнулся на траву, как мокрая бабочка. Белоснежные крылья превратились в тёмную кучу. Нет, он не плачет! Это вода течёт с мокрых ушей на морду. И вообще, чего плакать, всё же ясно: нужно просто взять разбег побольше!

Плащ высох на солнце удивительно быстро. Тим оделся и бодро поскакал по тропинке вокруг озера. День только начинается, ещё можно о-го-го сколько попыток сделать!

* * *

А однажды Тим стал взрослым. Как-то проснулся и понял: чепуха это всё, если ты заяц, тебе положено бегать, а не летать. Природа небось поумнее тебя, как она всё придумала, так и быть должно: зайцы бегают, змеи ползают, птицы – летают. А Крестовики над ним просто подшутили. Хотели, чтоб на опыте убедился: не бывает чудес.

Известным бегуном, как отец, Тим не стал – не хватило любви к бегу и желания быть первым. Зато он стал школьным учителем, преподавал выживание в лесу, предмет нужный и полезный.

В тот день на ВВЛ средняя группа сдавала нормативы. Галдя, дошли до Колючей чащи, выстроились у начала полосы препятствий. Тим обвёл всех взглядом. Приструнил длинного Яна, улыбнулся Полоскуну, напомнил Анике, чтоб в болото не лезла, по берегу обошла. C водобоязнью не шутят!

На Оскара, как всегда, старался не смотреть: было неловко. И жалко пухляка, и стыдно: с таким пузом в клубок не свернуться, не то что полосу пройти. От природы к полноте склонен, да ещё и ест всякую дрянь, над собой не работает. Он, Тим, тут бессилен. Ежонку только чудо поможет.

Тим скомандовал «На старт, внимание, марш!», щёлкнул секундомером. Все азартно рванули вперёд, штурмовать кусты терновника. Тим поскакал через взгорок напрямик к финишу, сел на пенёк. Ждал, вглядываясь в последнее препятствие – огромную кучу бурелома. Вот над кучей показалась измазанная грязью морда. Тим глянул на секундомер: ну, даёт Полоскун, десять минут три секунды! Да это же школьный рекорд! Поднял голову от циферблата, протянул лапу – поздравить чемпиона. Да так и замер, открыв рот. К нему, улыбаясь, бежал довольный Оскар.

По дороге домой Тим всё думал про чудесный рекорд. Ну что же, молодец ёж. Взялся за ум, перешёл на здоровую пищу, стал делать зарядку… Тим остановился, уставился на раздвоенную у корня сосну. Кому он врёт? Оскару никакая зарядка не помогла бы. Не та конституция, чтоб рекорды бить.

Тим поужинал, не замечая, что жуёт. Лапы сами понесли на чердак. Там, в деревянном сундучке, хранился белоснежный плащ. Заяц откинул скрипучую крышку, развернул шёлковую ткань. Три долгих лета провёл он тогда на обрыве, так и этак меняя длину разбега, угол наклона тела, натяжение крыльев. И неизменно шлёпался в воду. А потом сложил плащ в сундук. Выбросил, как отец говорит, дурь из головы. Перестал верить в чудо.

Ночью Тиму приснился папа-летяга. Они сидели рядышком на ветке старой берёзы, и летяга объяснял, хитро поглядывая: главное, сынок, – поймать ощущение полёта. Тому, кто знает, как летать, крылья не нужны. Вот закрой глаза и представь себе, что внутри открывается маленькая дверца. Она пропускает воздух, много воздуха, так много, что ты сам становишься воздухом, прозрачным, невесомым, бестелесным…

И Тим тут же почувствовал в груди эту самую дверцу, впустил в себя небо – и легко оторвался от ветки, поднялся над лесом, удивляясь, как же это просто. И при чём тут вообще плащ, глупость какая, полёт – он, оказывается, внутри. Вот про что говорили Крестовики!

Рано утром Тим вышел из дома и, рванув с места, понёсся к Кривому озеру. Встал на краю обрыва, вытянулся, закрыл глаза. Постоял немного – и шагнул вперёд.

* * *

Иммануил Шипун, большой белый лебедь, шевелил лапой крапиву у тропинки, недовольно ворчал:

– Ну где же… Здесь где-то была…

Сегодня ему опять приснилось далёкое, зелёно-синее – его и назвать-то страшно, не то что лететь туда одному. Проснулся – сердце бьётся, голова горит. Проворочался до рассвета, так и не заснул. Пока крутился, вспоминал, как рвали в детстве кошачью мяту. От неё сначала кружилась голова, потом клонило в сон. А почему бы и нет, в конце концов. Вдруг поможет? Иммануил выбрался из постели и пошагал по тропинке вдоль озера. Искал уже битый час, но проклятая мята всё не попадалась.

– Не спится, сосед?

Иммануил дёрнулся, поднял голову от крапивы. Чёрная Беата сидела в линялом шезлонге, призывно махала лапой. Змеиный царь, её только сейчас не хватало!

– Заходи, угощу успокоительным!

Хм… Может, и правда? Мяту он так и не нашёл, а Беата – в настоях дока.

Иммануил кивнул, подошёл, опустился в соседний шезлонг. Сделал вид, что не замечает, как Беата на него пялится. Он был бел, тонок, изыскан, как озёрный лотос, и прекрасно об этом знал. Соседка ничего для него не пожалеет: неравнодушна к красоте, старая туша. Но ради амброзии, что Беата подносит, и саму Беату потерпеть можно. Если не очень долго.

Барсучиха зевнула, уставилась на вылезающее из-за сосновых верхушек солнце. Протянула:

– Тоже сегодня не сплю. Всё думаю, как раньше жилось, до закона Манула. Эх, были же времена! А сейчас и не колданёшь толком… Ладно, Муля, будем сейчас от нервов лечиться. – Беата осклабилась, выбралась из шезлонга, поковыляла к дому. Вскоре вернулась, поставила на траву деревянный поднос с двумя кружками и зелёной бутылью.

– Представь, приходит ко мне вчера Тина Шатун со своим оболтусом – и с порога в слёзы: «Беатушка, помоги, на тебя вся надежда. Мой-то – здоровый лоб уже, а муравьёв до усёру боится! Позорище! В школе над ним ленивый только не глумится…» Ну, ты ж знаешь, Муля, у меня сердце доброе, пришлось помочь, – барсучиха подмигнула, – не за так, конечно. Теперь могу тебя порадовать! – Она разлила по кружкам бурую жидкость. – Первый сорт: мечты трусливого медведя!

– Что ж, благодарю. – Иммануил благосклонно принял кружку, покачал, принюхиваясь. – Тэ-э-эк, посмотрим… О, совсем недурно: малина, нагретый солнцем мех, горьковатая нотка дикого мёда. И что-то ещё, эм-м-м… Да, конечно: самшит!

Беата, замерев, благоговейно внимала.

– Весьма, весьма многообещающе. Ну, твоё здоровье, соседка! – Лебедь погрузил в сосуд толстый розовый клюв – и тут же брезгливо вернул кружку на поднос: – Нет, это решительно невозможно!

– Мулечка, напиток свежайший! Ты не смотри, что цвет такой, ты попробуй!

– Да при чём тут напиток? – капризно крякнул Иммануил. – Изволь полюбоваться, опять этот безумный заяц объявился! Лет пять назад мне пришлось на Змеиный ручей перебираться: этот идиот всю ряску в озере разогнал. Летать ему, видишь ли, охота! Какие, однако, дерзкие фантазии нынче у молодёжи! – Иммануил всплеснул крыльями. – Нет, ещё одно такое лето я не переживу. С моими мигренями… – Он приложил крыло ко лбу, закатил глаза и замер – похоже, надолго.

Беата присмотрелась: и правда, на обрыве маячила тощая длинноухая фигурка.

– Муля, да не убивайся так! Ты гляди, какой нежный. – Беата сочувственно тронула соседа за крыло, но тот только слабо зашипел, мотая головой.

Тогда она вытянула лапу, прицелилась в заячью фигурку. Потом резко провела сверху когтем – будто смахнула надоедливую пылинку.

– Ну вот и всё. Пей спокойно, Мулечка, никакие зайцы больше мешать не будут.

* * *

Тим шагнул с обрыва – и поплыл над озером. Это было так просто, так естественно – он не мог понять, как же раньше у него не получалось? А надо – всего-то! – впустить в себя небо и стать легче воздуха, легче лёгкого берёзового листа, легче паутинки… Заяц парил над Кривым озером, уши его трепетали на ветру, и не было во всём лесу никого счастливее его.

* * *

В первый день осени на обрыв высыпала разномастная весёлая толпа. Эхо испуганно заметалось между берегов. Когда звериный молодняк выстроился в кривую шеренгу, Тим прокричал:

– Поздравляю с началом учебного года! Так, плавать все умеют?

– Аника не умеет! – гаркнул Полоскун.

Тим углядел в шеренге перепуганную кунью морду, махнул лапой:

– Да, точно. Аника, иди сюда. На сегодня от занятий освобождаешься. В общем, плавать вы умеете, потому что я вас научил. А теперь научу и летать! Смотрим внимательно! – Заяц согнул лапы, оттолкнулся от земли и сделал плавный круг над озером. Все восторженно заухали, затявкали, завизжали. Длинный Ян подпрыгивал на месте и хлопал себя по рыжим бокам:

– Брат, брат, он летит, белкой буду!

– Внимание! – приземлившись, скомандовал Тим. – Встаньте прямо, закройте глаза. Представьте себе, что у вас в груди… Полоскун, не вижу ничего смешного! Что у вас в груди открывается маленькая дверца…

Вопли и всплески неслись над озером до самого вечера. Иммануил захлопнул «Весну и сыр», схватился за голову. Потом вскочил, стал рыться в шкафу.

Достал глянцевый рюкзак из питоньей кожи – подарок дяди Эда на совершеннолетие. Иммануил его так ни разу и не использовал. Зато теперь пригодится!

Стал пихать в рюкзак журналы и книги, приговаривая:

– Бежать, бежать из этого сумасшедшего дома! Когда идиоты собираются в стаи – лучше держаться подальше.

Он закинул рюкзак за спину, вышел из хижины, поднялся в тёмное небо и, тяжело ударяя крыльями, полетел в сторону Фиолетовой топи. Толстая луна сочувственно смотрела ему вслед.

Южный Перст

Когда он добрался до хижины на болоте, была уже ночь. Бросил на пол рюкзак, рухнул в постель, натянул повыше одеяло – и тут же забылся тяжёлым сном.

Проснулся оттого, что лапы замёрзли. Пошарил под кроватью, укрылся вторым одеялом, вздохнул. Огромная луна смотрела через окно прямо на него, одинокого ранимого лебедя.

– Мы с тобой похожи, – прошептал Иммануил, – щедро отдаём свой свет. И ничего не просим взамен. Ну, разве что толику благодарности и чуть-чуть уважения. Но нет, куда там… Они приучены думать только о себе, только брать!

Иммануил знал, что немного преувеличивает, но жалеть себя было чрезвычайно приятно.

Луна продолжала молча пялиться. Казалось, всем своим видом говорит: нет, дружок, не похожи. Я-то свечу, это да. А от тебя какой свет, жалкое пернатое? Какая польза? Одни стенания и пустые сотрясания воздуха.

Он вскочил, прошлёпал к окну, мстительно задёрнул занавески. Чихнул от поднявшейся пыли, пробежал обратно по холодным половицам, плюхнулся в постель и укрылся с головой.

* * *

Утром осматривал дядькино хозяйство: пыльную комнату и допотопную кухню. Дядя Эд всегда был со странностями: кубаток масса, а жил отшельником в скромной хижине посреди Фиолетовой топи. Тут же поговорить не с кем, одни жабы да пауки. Ну и другие всякие букашки.

Дядя был страстный жуковед. Мама говорила – чокнутый насеколог. Кружил по болоту с утра до ночи, ловил жуков да бабочек. Восхищался пауками. Говорил, они открыли тайну вечной счастливой жизни.

Когда Муля был маленький, дядька показывал ему свою коллекцию – пять огромных альбомов. Муля запомнил страшного жука-оленя и ещё уховёртку. Вроде как она может ночью через ухо прямо в мозг влезть. И оттуда толкать на всякие безумства. Дядя, подмигнув, сказал, что у него в голове живёт парочка. Муля тогда неделю в шапке спал – боялся, что заползёт. Дядя, как узнал, очень смеялся. И звал его с тех пор «лебедь-шапун».

Жил дядя Эд странно, а пропал ещё страннее: нашли на болоте только сачки да справочник «Жесткокрылые Свободного леса». Был лебедь – и нету. Искали следы, расспрашивали Крестовиков, но те отмалчивались. Так и сгинул странный дядька. Наверное, погнался за каким-нибудь плавунцом и в болото угодил. Зато Муля наследство получил: хижина, а в хижине – сундук кубаток.

Кубатки очень кстати пришлись, а про хижину на болоте он и думать забыл. А теперь вот вспомнил.

Иммануил придирчиво осмотрел вырезанный из цельной колоды стол (хм, почему бы и нет, весьма самобытно, стиль кантри), старые фигурные кресла в мелкий цветочек (тоже сойдут, винтаж нынче в моде). Шагнул к огромному, в потолок, книжному шкафу, провёл крылом по пыльным корешкам… «Остров чудовищ», «Дети лягуара Ланта», «Аист и Риорита». Когда-то он все их перечитал. У них-то дома книг почти не было. Отец говорил: лебедь – птица вольная, перелётная, нечего ему лишним хламом обрастать. А книги и у шурина взять можно. Мама читать обожала, а отец над ней подсмеивался: настоящие приключения книжными россказнями не заменишь.

Иммануил вышел на порог, оглядел болотный пейзаж. Это только в мае Фиолетовая топь выглядит романтично: от болотных фиалок земли не видно. В сентябре всё иначе: бурая трава, тусклые водные проблески, хилые осины, сухие стволы валяются там и сям. Мрачновато. Зато спокойно: никто не гогочет над ухом, не вопит про то, как лучше хвостом подруливать.

И в запустении этом болотном есть своя красота: зеленеет бархатистый мох, блестят на солнце абстрактные паутинные картины. Круг за кругом узор сужается к центру, пока не превратится в точку – исток всего сущего. Талантливо сделано, ничего не скажешь.

Конечно, Иммануил знал, зачем паукам паутина. Но мух наверняка можно ловить и менее изящным способом. А эти стараются, думают не только о пользе, но и об эстетике. Весьма достойно уважения.

– Эм-м-м… здравствуйте! – Иммануил осторожно тронул крылом блестящее паутинное полотно, натянутое между стеной хижины и сухой сосной. – Я, так сказать, на правах соседа… Хотел засвидетельствовать… выразить… и…

Паутина беззвучно качалась в пустоте. Лебедь вдруг почувствовал себя неуютно. Как будто его изучают, как жука, прежде чем накрыть сачком. Неуклюже поклонился и, пятясь, вернулся в дом.

Интересно, а где же дядькина коллекция? Был, кажется, какой-то сундук, какая-то кладовка… Но Муля тогда, кроме кубаток, ни про что думать не мог. Он оглядел комнату, поднял голову вверх: ну конечно! Чердак. Как он мог забыть?

Иммануил взлетел к потолку, приловчившись, сдвинул щеколду. Вовремя метнулся в сторону: тяжёлая деревянная дверца ухнула вниз, закачалась на петлях, открывая квадратный проём.

Наверху пахло старым нагретым деревом, сухой травой и ещё чем-то резким, сладковатым. Он огляделся: справа, под слуховым окном, дядька соорудил что-то вроде лаборатории. На полках – широкогорлые банки-морилки, огромные бутыли тёмного стекла, пинцеты, пушистые хлопковые шарики, сухой мох. На столе – деревянные бруски, утыканные булавками. Расправилки, вспомнил Иммануил смешное слово.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.