Часы Цубриггена. Безликий

Ты берёшь до дыр зачитанного Жуль Верна, гроздь винограда и ныряешь в свой «шалашик». Вот оно счастье!

Папа твой пробегает наискосок купленную по дороге газету, ищет колонку спорта.

– Ты погляди, Ельцин госпитализирован, наши генсеки сами с поста не уходят, их вперёд ногами выносят. Погибших на благо народа. Сволочь, такую страну развалил.

– Володя, говори тише, мало ли ушей вокруг, – мама шикает на отца и оглядывается.

Но пляж пока пуст. Лишь несколько отдыхающих обустраиваются вдалеке.

– Ага. Ну, вот и хорошо. Спартак победил 1 -0. Что и требовалось доказать.

Папа складывает газету.

– Хочешь, я тебе кораблик сделаю, в море пустишь? Дочь, хватит по сто раз одну и ту же книжку мусолить. Где читаешь?

Ты нехотя выглядываешь из «шалаша».

– Дункан спасся от пиратов.

– Я тебе сейчас собственный Дункан построю, отправишь его по волнам по морям. Хочешь?

– Давай!

Кораблик получается очень симпатичный, с портретом грустного Ельцина на носу и надписью «Спартак – чемпион» на корме.

Ты просишь у мамы, отгадывающей кроссворд, карандаш и крупными буквами выводишь под фотографией больного Ельцина слово « Дункан».

Красивый кораблик. Но одной пускать его по волнам не хочется.

Кудрявого мальчика в полосатой матроске ты видишь уже несколько дней, он приходит купаться с родителями.

На берегу мало детей, поэтому мальчик играет один. Так и сегодня – он стоит и кидает в море «блинчики».

Ты протягиваешь ему бумажный кораблик, от неожиданности мальчик оступается и поскальзывается на камнях. Цепляется за тебя и кое-как сохраняет равновесие. Щуплый, белобрысый, похож на ангелочка. Ты мечтаешь о брате, но у вас родится сестра.

– Держи кораблик, папа сделал. Дарю!

Мальчик молчит.

– Я назвала его Дункан. На нем плавает капитан Грант. Давай вместе запустим? Меня Лара зовут, я уже в шестом классе учусь. А ты?

– А я в пятом.

Сделав из ладошки козырек, отец мальчика внимательно смотрит на тебя. Не заметив ничего подозрительного, ложится и прикрывает кепкой лицо.

Тогда мы встретились с тобой первый раз. Вот откуда приплыл наш кораблик по имени Дункан, – говорит Человек с собакой.

Она недоверчиво смотрит на него, на пожелтевшее от солнца бумажное судёнышко в его руках.

Чтобы не говорил этот Человек, она не помнит ничего. Перед глазами белеет чистый лист – рисуй что хочешь!

Незнакомец с летающим над волнами псом снова пришел на берег моря. Говорит, что всегда в одно и то же время появляется недалеко от увитого виноградом домика и ждет ее.

– Я – не хороший человек, я обманывал тебя, жену, самого себя, так делают многие, когда скучно, когда бытовуха заедает. Потом надоело врать. Но ты не понимала намеков, висела на шее ярмом. Душила своей любовью. Почему?

Она продолжает хранить молчание, идёт рядом с Человеком и его собакой, слегка утопая в сахарном песке, и думает:

«Зачем он рассказывает это все? Словно оправдывается, я ни в чем его не обвиняю».

Человек отгоняет прутиком надоедливых ворон, которые ластятся кошками к его ногам, и не унимается:

– Сколько бы финалов ты не сочиняла, они все не удачные. Поэтому каждый вечер ты сжигаешь текст. А утром рукопись невредимая. Так?

Она останавливается.

– Поясните.

Человек с собакой смотрит ей прямо в глаза.

– Ты не была со мной счастлива, потому что не умела любить себя. Волшебство, простое как все гениальное, о котором ты, романтическая писательница, забывала. Любишь себя, любят тебя. Ты жила шиворот навыворот. Как и здесь – белые вороны и черные чайки, сладкое, не соленое море. Вспомни, ты замучила себя почти до смерти. «Исчезни из моей жизни! Убей себя!» Ты помнишь мои слова? Что ты натворила после?

Чистый белый лист перед глазами мгновенно заливает тьма.

Что она натворила после?

Как оказывается легко ВСЕ вспомнить!

– Я убила себя! После! – кричит она и сгибается от полоснувшей тело боли.

Воспоминания (как их оказывается много!) кружатся в бешеном танце, все ближе, все больнее.

Злые слова. Незаслуженные. Смертельно обидные.

– Ты сволочь! – голос у нее срывается от боли, хрипит.

Она готова сжечь его взглядом.

Бесполезная бритва. Остывающая вода. Умирающая героиня черно-белого фильма.

Море все чувствует и меняется, оно ревет голодным зверем, дотоле спокойные жемчужные волны закипают, растут до небес, а облака рассыпаются пеплом. Песок под ногами размывается, проваливается, превращаясь в жадную чавкающую пасть. От зыбкой ямы вокруг ее ног с визгом отпрыгивает пес.

Незнакомец пытается перекричать рёв моря.

– Я жалею о сказанном! Очень жалею! Но я должен был сделать тебе больно, чтобы излечить, понимаешь? Разрезать путы, чтобы ты могла жить. Держись!

Мужчина хватает ее за руку, пытается вытащить из песка. Но сладкая пасть смакует, причмокивает, не давая вырваться. От ревущего моря кошки-вороны бросаются врассыпную, прячутся в дюны. Пес скулит, зовёт хозяина в безопасное место.

Над запорошенными пеплом волнами снова носятся чёрные чайки, срывают горло, предвкушают пир.

Песок засасывает ее уже по пояс, не пошевелиться.

Боль, Отчаянье, Ненависть жуют живьем.

– Прости меня! И прости себя! – кричит Человек с собакой.

Он ложится на живот, перехватывает ее руку, тянет изо всех сил. Бесполезно. Она погружается в бездну уже по плечи. Превозмогая страх, на брюхе подползает пёс, хватается за ночную рубашку, но ткань расползается под собачьими клыками.

– Закрой глаза! Закрой глаза и подумай о хорошем. Нет зыбучего песка, нет страшного моря, нет плохого меня, нет несчастной тебя, ты свою жизнь сочинила, ты можешь ее переписать заново! Дай себе последний шанс, прости и полюби себя! Больше всех на свете полюби себя, Лариса Чайкина!

Она закрывает глаза. Песок сжимается, чмокает от удовольствия, высасывает жизнь.

«Больше всех на свете полюби себя, Лариса Чайкина»

Её Имя!

Она хочет жить. Все исправить. Написать новый роман с красивым концом. Бежать куда глаза глядят из Безвременья, с берега неправильного моря, прочь от черных чаек и от белых ворон, прочь из мира, где всегда один и тот же день, где не пишется финал, не сгорает рукопись и все верх тормашками.

Она очень хочет жить. И больше никогда не встречать Человека с собакой.

– Прости себя и меня! – кричит он.

«Прости себя и меня!»

– Я прощаю себя.

Она сказала это или только подумала? Только сразу становится легче дышать, песок больше не давит на грудь.

– Я прощаю себя! – кричит она.

Кричит все громче, срывая связки, кричит, пока ноги не нащупывают твёрдую почву

– И тебя прощаю, Вадим, – хрипит она из последних сил, – только исчезни и больше не приходи ко мне.

– Просыпайтесь, кого вы там прощаете? Кто такой Вадим?

Песок отступает. Вадим по-прежнему держит ее за руку и улыбается. Его пёс вьется вокруг, машет хвостом и радостно скулит. Она хочет ещё что-то им сказать, но больше не может произнести ни слова, губы не слушаются…

– Просыпайтесь, как вы себя чувствуете?

Она открыла глаза, но сон продолжался.

Рядом с ее кроватью сидел ослепительный молодой человек в белом халате, именно он держал ее за руку. Еще один ангел?

Что за странная больница, стоит открыть глаза, как встречаешь у своей постели небожителя?

Возможно, Лариса действительно досматривала сон и спутала явь с грёзами, а возможно случился удивительный оптический эффект – человек в медицинском халате сидел спиной к окну, к выглянувшему ноябрьскому солнцу, и лучи, преломляясь, окружили его голову и белоснежную ткань странным сиянием.

Но первое впечатление Ларису не обмануло, ее лечащий врач Никита Калоевич Романов обладал чуть ли не сверхъестественной привлекательностью, оттого среди коллег носил шутливое прозвище «Сын Бога».

– Меня зовут Лариса Чайкина. Я все вспомнила.

– Ну и чудесно! С возвращением, Лариса Чайкина, – улыбнулся доктор Романов и вышел из палаты.

Особенные, точнее, волшебные часы

В юности Серафима любила дальние прогулки, втайне от матери и отца, скопив денег, она садилась в конный экипаж у Кремля и отправлялась на Воробьевы Горы – с одного из семи холмов полюбоваться на белокаменный город, на изгибистую реку, на резные стены и колокольню Новодевичьего монастыря. В солнечную погоду всегда поднималась на империал. «Не можно туды дамочкам», – незлобиво шикал ей в спину кондуктор, но Серафима не смущалась, сидела, подобрав юбки, и не обращала внимания на взгляды и улыбки молодых мужчин на крыше конки.

Эволюция транспорта происходила на ее глазах – извозчиков сначала потеснили линейки, линейки сменили двухэтажные конки. В конце концов, гужевые экипажи уступили электрическим. В городе стало чище, но шумно от сумасшедших клаксонов.

Время шло. Отработав в больнице, Серафима ехала домой уже на трамвае. На Беговой напротив Ипподрома садилась в нюрнбергский вагон, что шел далее по Тверской-Ямской до Смоленской площади с пересадкой, в хорошую погоду в салон не проходила, оставалась на открытой задней платформе – ехала и любовалась Москвой. Тогда она жила еще не на Сивцевом Вражке, а в большом коммунальном доме в Афанасьевском переулке. Но из шумной коммуналки через некоторое время пришлось съехать, не мозолить глаза соседкам, любимым занятием которых было перемывание костей всех и вся.

Любопытные бабы начали шептаться за ее спиной.

– Гляньте, бабы, Симка наша законсервировалась поди. Не стареет.

– Ага. Сколько ее помню, одна и та же. Тока одежа разная. Я вона уже бабка, а она все девка.

– И не говори, чудная она, говорят, из бывших, из аристохратов. Говорят, аристохраты кровь младенцев завсегдатай пили, оттого и не старели.

– Ах, контра недобитая… Вражина знать. Надо бы куда следует…

Не дожидаясь неприятностей Серафима нашла себе другую квартиру, в том самом двухэтажном, очень уютном домике с мезонином. Жилплощадь там была меньше, чем в Афанасьевском переулке, поэтому хозяева быстро согласились на обмен.

Бывший квартал потом долго обходила стороной.

И вот уже более полувека жила Серафима на пересечении Сивцева Вражка и Плотникова переулка, в бывшем доме господ Кремляковых. Любопытством и желанием посудачить ее новые соседи не страдали, догадки не строили, они были сами из «бывших», одни из наркомовской элиты, другие голубых аристократических кровей, все люди «с прошлым», правда, классово диаметральным.

Как раньше, так и сейчас, выходя из больницы, в хорошую погоду Фима прогуливалась пешком до Тверской заставы, спускалась в метро, доезжала до Арбатской площади. Когда хотела побаловать себя сладеньким, заглядывала за пирожными в «Прагу». Соблазнившись солененьким, просила завесить полфунта утиного паштета или селедочного форшмака, покупала свежий хлеб и отправлялась ужинать.

Сегодня Серафима устала на смене и отказалась от пешей прогулки, но «сладенькое» само заглянуло к ней в гости. После вечерних новостей по телевизору, прихватив баночку айвового варенья, вязанье и политинформацию, к ней постучалась Роза Альбертовна.

Обсуждение больничных новостей было их обязательным ритуалом, как разговор двух незнакомцев о погоде.

– Странная история, Фима, у твоей подопечной. Влюбилась в женатого человека, прочтя его роман. Романтический инфантилизм! Подобных истеричек было достаточно в прошлом веке, они собирались в литературных салонах и молились на томики Бальмонта и Блока. Потом, по причине отставки, девица повредилась умом и решилась на отравление и утопление в ванной. Она истерический параноик, не находишь? Как она сейчас себя чувствует?

Серафима помедлила с ответом, положила в рот кусочек засахаренной айвы, разжевала, отпила глоток чая.

Бедная Чайкина и глупая Серафима. Зачем было рассказывать историю несчастной влюбленной девушки Розе Альбертовне? Впредь надо думать и держать язык за зубами, ибо Розочка наскоро сделает выводы и обязательно начнет порицать.

– На поправку идет. Память к ней вернулась, рана на руке затянулась, душенька чистится. Выписывается скоро, чего лежать то? За девочкой-попрыгуньей ходит, пока матери нет. Утку подать, покормить, одеяло подоткнуть, разговорить ее пытается, но пока безуспешно.

– После подобного конфуза в наше время барышни в Мойке топились, – не успокаивалась Роза Альбертовна.

– Так она и сделала. Утопилась в ванной.

– Ладно, оставлю ее в покое, пусть поправляется, – смилостивилась Роза. – Я сегодня к тебе по важному делу зашла, ты загадки лучше меня разгадываешь. Расскажу тебе одну историю, она про нас с Венечкой и про наши, как бы правильно выразиться, особенные часы.

– Особенные часы? – переспросила Серафима, пытаясь выглядеть удивленной. Она давно знала, что семья Розы хранит тайну, Аристарх намекал и не раз, но выспрашивать подробности было неловко. Фима ждала и правильно делала, пришло время, соседка готова рассказать все сама.

– Точнее, волшебные, – Роза потянута за цепочку, из нагрудного кармана ее жилетки показались часы.

Она аккуратно положила их на столик перед Серафимой.

– Вот они, родимые.

«Швейцария, Сент-Имье, собраны часовых дел мастером Христианом Цубриггеном в 1851, подарены даме сердца, после ее скоропостижной кончины выкуплены банкиром из Лозанны, только банкир неожиданно разорился, оттого продал хронограф за смешные деньги своему русскому другу, Савелию Альбицкому. В 1880 году часы были тайно взяты сестрой Савелия, Аглаей. Часы действительно необычные, как и человек, который их собрал» … – пронеслись в голове Серафимы мысли.

Она не озвучила их, смотрела с деланным удивлением на Розу.

Роза погладила часы, нежно и в тоже время с некоторой опаской, так гладят ненаглядное сокровище, лишиться которого не хочется, но и хранить страшновато.

– История случилась этим летом, в конце августа. Помнишь, у меня была кукла – марионетка Кот в сапогах?

– Конечно, помню. Висел рядом с Пиноккио, а потом ты его продала. Так?

– Не совсем так. Кота я отдала в « добрые руки», хотя сейчас очень сомневаюсь в их доброте.

Кот в сапогах. Рассказ Розы

Это было обычное летнее утро. Я стояла с фланелью в руках, по обыкновению протирала фарфор и наблюдала за игрой света за окном.

Солнечные зайчики прыгали со шпиля смоленской высотки на заплатки арбатских крыш, туда-сюда, обратно, завораживающая чехарда. Наигравшись в скакалку, лучики замелькали в окнах чердаков. Началась новая игра в салочки. Метнулись в наш переулок и замерли на дверной ручке. Львиная голова засияла, притягивая взгляды прохожих. Спешащие на работу люди задерживали взгляд на нашей витрине, удивлялись диковинным безделицам и шли дальше.

Наигравшись с львиной гривой, один смелый лучик проник за гардины, внутрь лавки, отразился в зеркале над нашим прилавком и замер на фотографии. На ней я, молодая, кудрявая и пестрая, словно перепелка. Стою под парусиновым зонтиком, в матроске и несерьезной соломенной шляпке-канапе и держу под руку Венечку. Муж в летнем льняном костюме и смешной панаме. Веня ее недолюбливал (нелепость какая!) потому надевал редко и только ради меня. Мы оба смотрим в объектив пляжного фотографа, ждём обещанную птичку и беззаботно смеёмся. Камера сохранила мгновение нашего счастья.

Эхх… Как давно это было…. Веня еще ходил.

Ладно, это лирическое вступление.

Итак, я протирала фланелью статуэтку балерины. Глаза мои уже совсем плохи, и я напряженно щурилась, вглядываясь в порцеллановые складочки. Не пропустить бы ни пылинки!

Закончив с дореволюционной безделицей, с не меньшей осторожностью принялась за фигурку пионера с собакой, родившегося в печи Ленинградского завода. Очень люблю протирать свой фарфор – нервы успокаивает лучше валерианы. А нервы мне в тот день понадобились!

Занавесь в глубине лавочки дрогнула от сквозняка. По ту сторону раздался скрип колес. Веня проснулся.

– Венечка, рано еще, – сказала я ему.

Поставила пионера на привычное место между космонавтом и свинаркой, тихонько прикрыла стеллаж и спросила:

– Зачем ты встал?

– Не спится мне, Розочка, – ответил муж. – Это все из-за погоды. Новолуние. Пройдет.

«Конечно, пройдет, – повторила я про себя, – Все проходит. За новолунием придет полнолуние, и тогда уже не смогу спать я»

– Ты права, – вздохнул муж, – все проходит.

Веня давно научился читать мои мысли.

– Тогда кушай, блинчики на столе, я уже позавтракала, – сказала я ему. – Скоро приду.

Коляска скрипнула, отъехала вглубь гостиной.

Подойдя к окну, выходящему витриной в переулок, я оглядела выложенные на подоконнике диковинки, привезенные нами со всех концов света. Каждая безделица хранила тепло рук, берегла воспоминания. Но я расстаюсь с вещами легко, в могилу все равно не возьмёшь, только продаю не каждому, если человек не нравится, могу за пустячную заварную ложечку или старую марионетку поднять цену до небес.

Как раз накануне я отказала одному молодому человеку, не понравился он мне. Хотел купить моего Кота. Сначала одну сумму предложил, потом выше и выше. Двуличный паренек и глаза алчные. Ну да ладно, не о нем разговор.

Я окунулась в прошлое.

Подсвечники из родительского дома на Адмиралтейской, чем-то дороги они были маме. Она схватила их впопыхах в последний момент вместе с письменным набором отца, завернула в скатерть и сунула в дорожный баул. Наша семья, предчувствуя перемены, покинула Петербург еще до первой волны, в 1915 году. Сначала мы переехали в Финляндию, потом к родным в Париж. Бронзовые подсвечники, чернильница и пресс-папье с фигуркой спящего медведя пролежали забытыми в новом доме долгое время – значит, не так были и важны! Спустя более полувека они вернулись в Москву уже вместе с нами. В Петербурге я больше не была, оставила его в памяти нетронутым. Городом беззаботного детства, царскосельских елок, рождественских базаров, первых балов и первых влюбленностей. Веня летал туда на конференцию, говорит, многое изменилось, обветшало или отреставрировано до неузнаваемости. Зачем тогда ехать и расстраиваться?

Пасхальный заяц. Его принес коко, мой крестный, дед Савва, царство ему небесное, на первое причастие. Когда это было? Страшно вспомнить. Еще дома, на набережной.

Серебряные ложечки «на зубок», даренные новорожденным в семье. С головками ангелов, витыми монограммами и гравировками «Шурочке», «Катюше», «Николя». На витрине ложечки лежали в ряд, а могилки родных раскиданы по всей земле.

Табакерки, портсигары, бонбоньерки, шкатулки – эти безделицы помогали нам выжить в смутное время, их закладывали, потом выкупали.

Подушечки для венчальных колец, расшитые китайским шелком, хранящие тепло сердец, занимали особое место и не продавались. Они напоминали нам о любви, ради которой все и случилось.

«Роза + Вениамин = Вечность».

Кто мы сейчас, Роза и Вениамин? Забытые Богом или напротив, им на вечно благословенные?

Ради любви к мужу я повернула время вспять. Не смотри так удивленно, Фима, скоро все узнаешь. Извини за длинное предисловие. Но я никогда еще не рассказывала тебе о нашей «прошлой жизни».

Моя память часто возвращает запах новогодней ели, печенья «мазурка», нянюшкиных пирожков с визигой, смех младшего брата Сашеньки, скачущего галопом по залу, его воинственные крики, заглушающие звуки военного оркестра. Мы встретились с Вениамином на рождественском балу в Вене в двадцатом году прошлого века. Высокий, статный, отмеченный первой сединой штабс-капитан и я, юная, так и не успевшая доучиться гимназистка. Помнится, как сейчас, его неожиданное приглашение на вальс, в обход традиций робкое прикосновение руки. Неловкий, неуклюжий великан, комиссованный после Галицийского сражения, норовил оттоптать мне ноги, извинялся и краснел, словно мальчишка. Мама была против нашего союза, ее смущала разница в положении. Мама была щепетильной и не сносила пересудов. Древо Кремляковых знатнее Альбицких, тетки Вениамина состояли при дворе в должности статс-дам.

Но кого в перевернутом мире волновало положение и чины?

Дворцы – рабочим, виллы – крестьянам! Все смешалось, все потеряло смысл.

Последнее слово было за моей бабушкой. Светская львица и известная модница Петербурга Аглая Альбицкая высказалась в свойственной ей беспрекословной манере.

«Семья Кремляковых у всех на счету! Грех отказываться от такой партии!»

Мы обвенчались с Вениамином…

И тут мои воспоминания прервало появление незнакомки. Женщина в черном плаще и косынке вновь остановилась у нашей витрины. Почему она возвращается? Что ее заинтересовало?

Я давно заметила эту женщину. Назвать ее поведение странным пока не решилась, мало ли праздных зевак прогуливается по переулку и заглядывает в окна домов и витрин. На то они и витрины, чтобы их разглядывать. Хотя одна странность все-таки была, незнакомка в застегнутом наглухо плаще и косынке в крупный черно-белый горох (косынка эта такая же нелепость, как и панама на Вениамине) прошла мимо окон нашей лавочки уже второй раз. Сейчас остановилась, делая вид, что заинтересовалась позеленевшим от времени дверным молоточком.

И снова прошла мимо.

«Ну и шут с ней», – подумала я тогда…

На чем я остановилась?

– Вы обвенчались с Вениамином, – подсказала Серафима.

– Да, именно бабушка Аглая настояла на моем браке с Вениамином. А потом, спустя годы, подарила ЭТИ часы. Но еще раньше моя бабуля лишилась рассудка – в покоях ее в последние годы не было ни одного зеркала, а остальные в доме она велела снять или завесить.

Уже более полвека не могу расстаться с ними, – ни с того ни сего сказала Роза

Потянув за цепочку, Роза приподняла серебряные ходики со стола, подцепив ногтем, откинула крышку. Некоторое время разглядывала потемневший циферблат. Осторожно коснулась стрелок и тут же отдернула руку.

– Искушение велико. Особенно в полнолуние. Искушение всегда растет с нарождением луны и затихает с ее старением. Все чаще мои руки тянутся к этим стрелкам. А вдруг!? Нет! Мы так решили. В болезни и здравии, в печали и радости быть вместе. Больше я не обману судьбу. Извини, опять отвлеклась от рассказа. Продолжу.

Сразу после свадьбы мы отправились в путь, сначала на север Италии, потом к родственникам мужа в Тоскану, задержались в Местре, долго путешествовали по Испании, переплыли на пароме в Марракеш. Свадебное путешествие затянулось на целый год. Из каждого города мы отправляли домой приглянувшиеся диковины. Керамику из Гарды, куклы из Венеции, кальяны из Каира. Коллекция росла. Сейчас от нее осталось немного. Собрание фарфора, немного серебра, те самые бронзовые подсвечники, пресс-папье с медведем, обманщик Пиноккио, купленный мною много лет назад на флорентийском развале, до недавнего времени венецианский Кот от одного из знаменитых кукольников. Краски его камзола давно съело солнце, кожаные сапожки, украшенные позолоченными шпорами, рассохлись. А у Пиноккио нос облупился, тельце потрескалось и стало похоже на шелудивое полешко. Куклы болтались на крестовинах в витрине: никому из любителей старины они больше не нужны. Пиноккио и Кот доживали свой век вместе с нами.

Знаешь, было бы правильнее назвать мою лавочку не «Дом Розы», а «Дом счастливых Воспоминаний». Ибо они – главное богатство для нас, потерявшихся во времени стариков.

Время… Сложная субстанция, сравнимая с горным ручьем. То оно несется, не догонишь, скачет по острым камням, то, попадая в запруду, останавливается и разливается озерцом. Время пугает своей относительностью, предает неожиданностью. Порой слишком поздно вспоминаешь о нем. Особенно, когда любишь. Тогда оно плавится, становится вязким как мед, обволакивает, проникает под кожу. Расцвечивает мир психоделическими оттенками, вангоговскими иллюзиями. Отвлекает и обманывает. А расплата за забывчивость велика.

Мой Вениамин прятал слабость за нежностью, за вежливыми улыбками и пустыми отговорками. Но ранение давало о себе знать. Мало – помалу ноги его теряли чувствительность, сохли. Сначала муж ходил, опираясь на палочку, а потом и вовсе пересел в кресло.

Но беда не приходит одна. Сгорел от дифтерии Сашенька, с разницей в год ушли мои родители. Оставалась лишь хранящая странную «нетленную» красоту Аглая Альбицкая. Через три года умерла и бабушка Аглая, окончательно потерявшая разум. Надолго забытая смертью, давно миновавшая вековой рубеж, она скользила по нашему парижскому дому исхудавшим до костей, бестелесным призраком. Постоянно пряталась от зеркал и что-то шептала под нос.

Я прислушалась и в бессвязном старушечьем бормотании разобрала стихи. Глупые, детские. Бабушка повторяла одни и те же слова, меняя местами, переставляя строки, придумывая анаграммы, поэтому все произносимое казалось бредом.

Капля крови на часах

Спит луна на небесах

Стрелки крутятся назад