Марсельская сказка

– Лоретт, дорогая, я приготовила для тебя горячую ванну. После того, как примешь её, я хорошенько обработаю твою рану. Ах, да, в комнате на комоде ты найдёшь одежду, – она подошла ко мне и с улыбкой протянула огромное банное полотенце. – Размер должен подойти, ах, они принадлежали моей покойной дочери…

Реми, до того гладивший кота, закашлялся, а я побледнела. Встав, я нашла в себе силы пробормотать Зоэ:

– Вы так добры ко мне. Пусть Господь благословит вас.

Она ничего не ответила, и её улыбка, подаренная мне, показалась несколько странной, будто она знала что-то, чего не знала я или, быть может, чего не знал и сам Реми. Этот миг промелькнул между нами и растворился, когда я взглянула на Реми в негласной просьбе помочь мне добраться до второго этажа.

– Замечательно! – Зоэ хлопнула в ладоши, когда он подошёл ко мне и, состроив самую обманчиво вежливую гримасу на свете, поднял меня на руки. – А я пока накрою на стол.

Мы направились к лестнице.

– Почему ты живёшь у них? – спросила я настолько тихо, насколько могла. – Фабрис не будет злиться, если придёт и увидит нас здесь? Мне, конечно, всё равно, но если…

– Я просил не задавать вопросов, – проскрежетал он, а затем с язвительной физиономией добавил: – Лоретт.

И снова этот поучительный тон! И всё же моё любопытство не угасло. Реми не похож на человека, который мог бы жить в этом доме, сидеть на этом милом диване и пить с Зоэ чай, обсуждая погоду. Неужели у него не было своего дома? Но почему? Что же произошло? Ведь Фабрис явно не по доброте душевной позволил Реми пожить в доме его матери…

– Это ванная, – пробормотал кто-то у меня над ухом, и я вздрогнула, растерявшись.

Когда Реми опустил меня на ноги прямо перед небольшой деревянной дверью в узком коридоре напротив открытой спальни, я не сразу убрала руки с его шеи. Не потому, что не хотела, нет, я бы с этим грубияном и в один поезд не села, причина пряталась в чувстве безопасности, греющем меня на протяжении всего того времени, которое я провела в его руках. И это парадоксально, ведь Реми мог оказаться кем угодно, быть может, он и сам был бестирийцем или даже кем-то гораздо более жестоким, более опасным… Но я словно уже знала его. С того самого момента, как услышала его свист, прячась в кустах у обочины, меня не покидало это странное чувство уверенности в нем, а оно могло появиться только к человеку уже знакомому. И тогда я, одоленная этим внутренним хаосом, стала вдруг такой уязвимой, растеряла всю свою бдительность, свою стойкость и непримиримость. Надо же, взамен на его условия я даже не выдвинула свои!

С этим пора было кончать.

– Ты можешь идти, – коротко бросила я и, отняв руки от его груди, забрала у него полотенце и скрылась за дверью.

Меня встретила маленькая светлая комнатка с узкой ванной на резных металлических ножках и очаровательным кувшином возле, раковиной с запотевшим зеркалом, небольшим комодом у двери и парой крючков для одежды и полотенца. Мурашки пробежали по коже от осознания того, что мои мучения в подвале в самом деле закончены, что сейчас я окунусь в горячую воду, быть может, на секунду кану в небытие, нежась на волнах наслаждения, а затем переоденусь в чистую одежду и вкусно пообедаю. Это по-прежнему казалось мне чем-то невероятным и несбыточным и, не желая испытывать судьбу, я поспешно стянула с себя ненавистное платье, ставшее синонимом моей трагедии. Затем подцепила пальцами маленькие крючки на застежке бюстгальтера и позволила ему свалиться к ногам, но что-то упало следом, рассыпавшись на холодном кафеле. Улыбка тотчас же сползла с моего лица. Карты. Это были украденные из подвала карты, спрятанные в чашках бюстгальтера, как незримое оружие, как символ моего спасения.

И как чёртово напоминание о том, что пока я не добралась до Парижа, ни о каком спасении и речи быть не могло.

Глава 10. Обед у Зоэ

Время перевалило за полдень.

Я легкомысленно потеряла ему счёт, стоя напротив старомодного зеркала в маленькой светлой спальне. Девушка, что смотрела на меня в отражении, была мне не знакома, и как бы я ни вглядывалась в её черты, как бы ни силилась узнать в ней хоть что-то прежнее, ничего у меня не выходило. Измученная и исхудавшая, с желтеющим синяком на бедре, паутиной царапин на ногах и мелкими ссадинами на лице и шее, я едва ли могла сойти за ту Эйлу Маклауд, которая, как призрак, блуждала по поместью Роузфилд и горевала о своей «жизни в золотой клетке». Сейчас, познакомившись с настоящей клеткой, я понимаю, насколько глупыми, насколько бессмысленными были мои страдания.

Тело, расслабленное горячими водными процедурами, всё ещё потряхивало от продолжительных рыданий в ванной, которая, как я надеялась, не пропускала мои жалкие скулящие звуки. Но эта случайная находка, эти злосчастные карты будто сломали во мне что-то, наверное, замок на двери, удерживающей меня от осознания того, с чем мне пришлось столкнуться. Последние сутки я не могла погрузиться в раздумья об этом – отчаянное желание жить не позволяло оглянуться назад, но сейчас, когда, быть может, призрачное ощущение безопасности на секунду окутало меня, когда я смогла остановиться и сделать паузу, весь ужас пережитых дней рухнул на мои плечи непосильным грузом. Мрачные образы охватили разум, я едва не захлебнулась в горячей воде и собственных слезах, но, сделав глубокий вдох и протяжно выдохнув, заперла все воспоминания на прочный замок и вернулась к самой себе. Нельзя думать о том, что произошло, иначе это меня сломает. Сейчас я должна сосредоточиться лишь на своем спасении. Никто не сделает этого за меня.

Ах, папа, если бы я только могла знать наверняка, причастен ли ты к этому безумию! И что сейчас делает моя мать? Я представила её лицо – мертвенно-бледное, но непроницаемое – и губы, озвучивающие одно за другим приказание, не имеющее ничего общего с попытками меня найти. Быть может, она всё же наняла детектива, но уже по всему Эдинбургу наверняка велела распространить пренеприятнейшую весть о моём похищении и, вероятнее всего, зверском убийстве. Розалинда уже не питает особых надежд на мое возвращение, ей это выгодно – получать соболезнования в виде толстых конвертов и роскошных букетов, снова быть в центре внимания, выходить в свет, чтобы выгуливать свои траурные наряды и рассказывать всем о том, какой молодой я была и как много планов на эту жизнь строила, и, конечно, как сама она способствовала этому, оплатив моё обучение в Кембридже, которое теперь уже никому не понадобится. Что ж, я не смела винить её в этом. Едва ли у неё был повод надеяться: из раза в раз в криминальных сводках газет мелькали имена девушек, похищенных и найденных мёртвыми в сотнях, тысячах миль от дома. Времена были неспокойные. Кризис обнажил людскую изнанку, показал, насколько чёрствой может быть человеческая душа и на какие зверства она способна. Ожесточённые и слетевшие с катушек, люди образовывали целые банды, где творили полное беззаконие, торгуя наркотиками, обворовывая и избивая, убивая и насилуя. В Кембридже нам с опаской рассказывали о гангстерах, обитающих преимущественно в Лондоне, а как-то вечером за стаканом дешёвого рома Улла призналась мне в том, что они, лондонские гангстеры, средь бела дня жестоким образом убили её кузена, оставившего свою машину на обочине возле их квартала. И пусть в моём случае все зашло дальше, намного дальше, в другую страну и к ополоумевшим бестирийским мафиози, о которых я прежде и не слышала, суть от этого едва ли менялась – в наше неспокойное время, где людей убивали за оставленную не в том месте машину, я для всех уже была мертва.

Глаза снова заволокло пеленой слёз, стоило мне подумать о Шарлотт, о том, как, вероятно, скажется на ней спектакль матери и мысль о моей смерти. Её тонкая ранимая душа просто не выдержит этого… а Морна? И мисс Синклер? Чёрт подери, даже чёрствый Гилан и Мариетт, что порой побаивалась меня, наверняка будут подавлены! Пока Розалинда, талантливый кукловод, будет дёргать за ниточки их горя, показывая всем грандиозное шоу, продолжение того, что она разыграла после смерти отца. И главное запечатлеть в памяти выражение её лица, это ненаигранное разочарование, когда я вернусь и раз и навсегда разрушу все эти нелепые игрища на публику.

Мысль об этом меня приободрила. Даже это платье покойной дочери Зоэ больше не казалось таким безвкусным: всё-таки, белый отлично оттенял мою оливковую кожу, а невесомый хлопок служил для неё истинным блаженством в жаркие летние дни. Хотя на жару здесь не было и намёка. Видимо, поэтому Зоэ любезно оставила для меня тёплый жакет кофейного цвета. Я сразу же надела его, озябшая после ванной, и спрятала свою драгоценность, свои карты, в глубокий карман. Теперь у меня даже была обувь! Как удивительно было радоваться таким мелочам, пусть эти босоножки и давно вышли из моды, да и рану мою только стесняли. И всё же отныне я явно выглядела лучше. Волосы едва высохли и уже начали виться, а на щеках застыл почти здоровый румянец. Я сморгнула слёзы, несколько раз попробовала растянуть губы в улыбке, и когда она перестала напоминать оскал, а желудок с жалостливым стоном напомнил о голоде, решила, что пришло время спускаться вниз. Едва я качнулась на месте, чтобы, опираясь о дверной косяк, выйти из комнаты, откуда-то снизу прогремело требовательное:

– Дорогая Лоретт, может, ты уже спустишься к обеду?

Оскал вернулся на лицо. Закатив глаза и помассировав виски, я выглянула за дверь и выкрикнула:

– Но я не могу спуститься, дорогой Реми! Ты забыл? Моя нога… – и для убедительности сдавленно застонала.

Долго ждать не пришлось: ступени заскрипели, а вскоре в узком межкомнатном коридоре возникла чёрная туча. Уголки губ поднялись в победной улыбке. Реми бегло оглядел меня, будто поначалу не узнал, но его строгий взгляд не выражал ничего, кроме, разве что, всеобъемлющего негодования, вызванного необходимостью находиться рядом со мной. Он подошёл ближе и предложил мне свою руку.

– Я не понесу тебя.

– Почему? – брови мои сошлись к переносице.

– Потому что это входит у тебя в привычку. Я не собираюсь пособничать твоим капризам. После ванны ты явно чувствуешь себя лучше и способна сделать несколько шагов. Если нет, это твои проблемы.

Он говорил тихо. Вероятно, Зоэ была внизу и могла нас слышать. Я хотела было воспользоваться этим, может даже поставить его в неловкое положение, но инстинкт самосохранения вовремя подсказал мне, что позже я могу об этом пожалеть.

– Какой же ты всё-таки противный человек, – едва слышно буркнула я и схватила его за предплечье.

К счастью, спустились мы без особых происшествий и даже можно сказать почти безболезненно. Отёк спал, а потому я могла наступать на носок, конечно, не без болевых ощущений, но уже достаточно терпимо. Реми повёл меня на кухню, и я изумилась отсутствию столовой в доме. Зоэ как раз ставила на стол стеклянное блюдо с ароматным дымящимся картофелем. Рот немедленно заполнился слюной.

– Ох, вы как раз вовремя! – захлопотала хозяйка. Повернувшись ко мне лицом, она вдруг замерла и накрыла рот руками. Её глаза тотчас заблестели от слёз. – Лоретт, милая… – Зоэ обошла стол и встала напротив меня, хватая меня за руки. – Ты так похожа на неё, на мою Аделайн… боже мой, как похожа!

Мне вдруг стало не по себе, кровь отлила от лица, а сердце забилось чаще. Я словно примерила на себя не просто чужую одежду, а чужую жизнь, и она, эта жизнь, совсем мне не подходила, она была мне не по размеру. Аделайн… какой она была? Негодует ли она сейчас, узнав, что какая-то чужачка забралась в её дом, назвалась лживым именем и забрала её одежду? Я представила молодую девушку в белом платье и кофейном кардигане. Она стояла напротив меня, сложив руки на груди, и с укором качала головой. «Кончай лгать моей матери, мерзавка. И убирайся прочь из моего дома», – шипела на меня Аделайн.

Выбравшись из мрачного тумана, окутавшего мои мысли, я тепло улыбнулась Зоэ и крепче сжала кисти её сухих рук.

– Я очень сожалею о вашей потере, мадам. Но я искренне верю, что она оберегает вас с небес, что ей больно видеть, как вы страдаете.

Зоэ смахнула слёзы, часто закивав, и жестом кивнула в сторону дивана в гостиной. Я недоуменно уставилась на неё, затем на Реми, ища подсказки, и только через мгновение вспомнила – она собиралась обработать мою рану. Безобразно хромая, я прошла вслед за хозяйкой через невысокую арку и присела на самый край дивана. Она улыбнулась, помогая мне удобно вытянуть ногу, а затем ушла на кухню. Оттуда, опершись о деревянный косяк, за мной наблюдал Реми. Я вопросительно выгнула бровь.

– И как тебя угораздило, милая? – захлопотала Зоэ, вернувшаяся из кухни с небольшой шкатулкой в руках. Она села рядом и принялась осматривать мою ступню. – Рана неглубокая. Вот и славно.

Зоэ достала из шкатулки пузырёк с какой-то настойкой, бинты и еще один пузырёк с прозрачной жидкостью, и принялась методично колдовать над моей ногой. Я то шипела от боли, то фыркала, но больше не издавала ни звука. Расспрашивать Зоэ о смерти её дочери было бы кощунством, да и разговоры о смерти не вызывали у меня ничего, кроме колючих мурашек и нервной дрожи. И пусть я относилась к этому событию философски, в конце концов, она неизбежна, мне не хотелось думать о том, что жизнь, эта замечательная и ужасная жизнь, однажды может просто оборваться. И слушать, как трагично она обрывается у других. Конечно, можно было бы попытаться выпытать у неё хотя бы самые ничтожные крохи информации о Реми, но тот стоял всего в паре ярдов от нас и сверлил меня взглядом, от которого мурашки расползались по всему моему телу. Вдобавок ко всему, Зоэ могла потребовать ответных откровений, а такого удара наш карточный домик из сплошной лжи просто не выдержал бы. Да и тишина между нами выдалась отнюдь не неловкой – хозяйка была полностью погружена в свои мысли. Наверное, не последнюю роль в этом сыграл мой выход в наряде её покойной дочери.

Когда с болезненной и в то же время исцеляющей процедурой было покончено, я с искренней улыбкой поблагодарила Зоэ. Мы вернулись на кухню – передвигаться было по-прежнему больно, но уже достаточно терпимо, чтобы не просить помощи у этого брюзги – и сели за стол. Через пару мгновений тарелка с ароматным мясом и дольками запечённого картофеля оказалась на столе, и я с трудом сдержалась, чтобы яростно не наброситься на еду. Взгляд поблуждал по столу в поисках сладкого и, не найдя ничего кроме хлеба, вернулся к содержимому тарелки. Мы приступили к обеду в полной тишине. Смакуя каждый кусочек и медленно умирая от гастрономического блаженства, я старалась даже глаз на Реми не поднимать. Почему-то, даже сидя напротив меня на достаточном расстоянии, я чувствовала исходящую от него негативную энергию. Наверное, если бы мы встретились взглядами, он бы меня испепелил.

– Реми, – позвала Зоэ, оторвавшись от приёма пищи. – Сынок, а что это за саквояж у стула твоего лежит? Когда ты сказал, что отвезешь Лоретт к мужу, я думала, ты вернёшься сюда. Разве нет?

Вилка негромко лязгнула по тарелке. Я уставилась на Реми – его тяжёлый взгляд был полон самых противоречивых чувств. Очевидно, лгать этой чудной женщине в отличие от меня ему давалось с трудом – как моральным, так и физическим.

В этот момент что-то мягкое и тёплое, как пушистая шаль Морны, коснулось моей ноги. Я опустила взгляд, заметив Абрикоса – кота Зоэ. Он терся об меня и блаженно мурчал, а я, заворожённая его яркой рыжей шерстью, совсем потеряла нить разговора. Любопытно, откуда он взялся? Когда Зоэ залечивала мою рану, в гостиной его не было. Ох уж эти кошки! Вольны бродить, где им вздумается! Мне бы так…

– Я подумал, что было бы неплохо остаться на время в Марселе. Побродить… побродить по местам своей юности. Верно, Лоретт?

Подняв голову, я растерянно взглянула на Реми и кивнула. Ещё бы знать, о чём они говорили! Зоэ поглядела на меня с сочувствием.

– Ты, наверное, ужасно истосковалась по мужу? Помню, как мой дорогой Поль уходил на фронт… я часами стояла вон у этого окна, – она кивнула в сторону маленького окошка у раковины. – И ждала, ждала… Но я понимаю тебя, милая, родители – дело святое. Какая трагедия, боже правый, какая трагедия! Но бог послал тебе эти испытания, значит, судьба тебя больше обидеть не посмеет. Да и Реми тебя в обиду не даст, с ним точно бояться нечего. Хотя ты и сама это знаешь получше меня.

Мы с ним встретились взглядами, и я поджала губы, пытаясь не скривить их в презрительной усмешке. Ну, конечно. Нечего. Кроме него самого. Он же для меня – дремучий тёмный лес. И я осознанно иду в эти дебри, правда, он ещё не знает, что я здесь далеко не Красная Шапочка и даже не Серый волк. Я дровосек. И бояться надо ему.

– Я тут с ним, как за каменной стеной, – продолжила Зоэ. – Когда Фабрис наклюкается, знаешь, порой и страшно становится, родного сына страшусь, вот как. А потом вспомню, что Реми тут, и как камень с плеч спадает. Уж Реми-то ему спуску не даст. А я даже от дремоты отойти не успею, как этот поганец, мой сынок, перестанет буянить.

– Ну, кончай меня нахваливать попусту, – смутился Реми.

Я усмехнулась, подперев голову рукой и чувствуя приятную сытость впервые за долгое время, даже несмотря на то, что с тарелки на меня с укором смотрела ещё половина порции. После стольких дней практически голода сейчас набивать желудок было опасно, как бы мне этого ни хотелось.

– А что? Правду же говорю! Скажи, Лоретт, правду ведь?

– Конечно, – неискренне улыбнулась я.

Молния, которую метнул в меня Реми, казалось, осталась незамеченной Зоэ. Она продолжила лепетать, уже вставая из-за стола:

– Лоретт, милая, ну что же ты ничего не съела? Расскажи мне что-нибудь о себе! Вы давно с Реми-то знакомы? Ах, я нисколько не удивлена, что он спас тебя от пожара, нисколько! В своё время он и меня спас, он как сын для меня. А теперь вот уезжает, – Зоэ с укором взглянула на Реми и покачала головой. – Но это дело житейское, я понимаю, как не понять…

Реми, похожий сейчас на огромную тучу, готовую в любое мгновение разразиться громом и молниями, глубоко вздохнул и уже собирался прорычать что-то явно неприятное, как всегда, но в дверь вдруг кто-то с силой затарабанил. Мы с ним уставились друг на друга, и ужас, захлестнувший меня, очевидно передался ему самому. Зоэ с укором посмотрела в сторону двери, содрогающейся от яростных ударов.

– Ах, Фабрис, ах негодяй! Средь бела дня напился! Ну, что ты будешь делать!

Она уже двинулась к входной двери, когда, резко встав из-за стола и обронив стул, Реми преградил ей путь. Колени мои затряслись, тошнота подкатила к горлу, и я уставилась на кота, усевшегося на узком подоконнике, мысленно умоляя себя: «Думай о шали Морны, думай о том, что скоро вернёшься домой, он не даст тебя в обиду, слышала? Все будет хорошо!» А что уж там Реми пытался сказать Зоэ, я даже не слышала – кровь зашумела в ушах, пока точка болезненно пульсировала на шее в такт глухим ударам по двери.

– Открывай, старуха! Или я выбью эту чёртову дверь! – вдруг прокричал знакомый хриплый голос, и голова моя закружилась.

Кто-то схватил меня за запястье, буквально выдёргивая из-за стола. Я ничего не видела, ничего не слышала, мертвенный ужас захлестнул меня, были только эти проклятые удары, только дикая боль в висках, всё напрасно, моё спасение было напрасным, это конец, точно конец…

Вдруг кто-то положил ладонь на моё плечо.

– Идите через огород в сад, он выведет вас к дороге, – услышала я голос Зоэ. – Идите же!

Реми потащил меня, хромающую и остолбеневшую, к маленькой дверце прямо на кухне, и в тот момент, когда холодный воздух опалил наши лица, а дверь захлопнулась за нами, в доме послышался хлопок. Они вошли туда, они были там, я слышала, слышала этот голос! Я положила ладонь на грудь, в надежде унять бешеное сердцебиение, а Реми, прислонившись к стене, выглянул из-за угла дома. В одной его руке, к моему огромному удивлению, была зажата сумка саквояжа, в другой – моя ледяная ладонь. Мы стояли на маленьком заднем дворе, перед густым пышущим огородом, распростёртым среди еще десятка чужих небольших участков, а узкая тропинка, проложенная между кустами томатов, вела прямо в сад, стеной простирающийся в десятках ярдов от нас. Голоса вдруг стали слышны громче и чётче. Сглотнув, я отвернулась от Реми и увидела окно всего в нескольких дюймах от меня. Чёрт возьми.

–… она здесь появится, ты знаешь, кого звать! – выплюнул голос, один в один похожий на голос Левши. Я знала, что это был его брат, я чувствовала в его голосе ярость, его боль и его желание отомстить мне, даже если последнее чувство было скорее выводом из первых двух. – Ты меня поняла?!

– Мы знаем твоего сына, Зоэ, он у нас на плохом счету, и если ты что-то решишь утаить, первым отплатит он. Ты же понимаешь, о чём мы?

Реми наклонился вперёд, и мне пришлось отстраниться от окна. Второй голос не был знакомым, но звучал он ещё более угрожающе, чем первый. Мне вдруг стало так нестерпимо страшно, я представила, как они открывают эту дверь и, выходя на задний двор, видят нас. А дальше… я зажмурилась, ослепленная ужасом. Тарелки! Они могли увидеть тарелки на столе! И догадаться, что Зоэ была в доме не одна!

– Мальчики, да что ж вы так с порога… голодные, я же вижу. Садитесь, я как раз ждала…

Её речь прервалась, когда Реми потянул меня на себя в сторону огорода. Я ненароком наступила на рану, до крови закусила губу и оглянулась на окно: оно выходило прямо на сад, в котором нам нужно было скрыться. Но Реми так уверенно шёл вперёд, уверенно и до невозможности быстро, не задевая кусты томатов ногами и не создавая шум, в отличие от меня, хромающей и запредельно напуганной. Я снова и снова спотыкалась, оборачиваясь, чтобы убедиться, что мы не попали в зону видимости, и когда где-то позади захлопнулась дверь, сердце моё с грохотом рухнуло в пятки. Реми чертыхнулся и резко присел на корточки. Я сделала тоже самое. Кусты томатов могли скрыть нас только наполовину. Вжав голову в плечи, я прислушалась к звукам. Они вышли через заднюю дверь? Или через парадную? Мы не шевелились ровно до тех пор, пока откуда-то со стороны улицы не послышался угрожающий рёв мотора – звук, хорошо мне знакомый. Плечи опустились от облегчения, но я не спешила вставать, впрочем, как и Реми. Только когда грузовик тронулся и, судя по удаляющемуся звуку, уехал, мы позволили себе выдохнуть. Обернувшись, Реми с беспокойством и тревогой уставился в сторону маленького дома с покосившейся черепичной крышей.

Я знала, о чём он думал.

Я думала о том же самом.

Глава 11. Кукурузник

Чувство вины – наш злейший враг.

Кто может ещё так искусно и так стремительно уничтожать себя, как не сам человек, терзаемый виной? Ощущение, будто душа сгорает заживо. И тысячи вопросов: как это можно было предотвратить, что будет дальше, возможно ли всё исправить… Человек съедает себя заживо, варясь в собственноручно изготовленном котле, и это, пожалуй, худшая расправа за ошибку. Никто не накажет человека сильнее, чем он сам, никто не сделает ему больнее, никто не окажется настолько жестоким. Вот почему простить себя так сложно. Для этого придётся сломить столько барьеров, убить столько внутренних демонов, переступить через множество собственных принципов и построить такое же множество новых.

Я знала об этом не понаслышке. Чувство вины преследовало меня с самого детства, как болезнь, проявившая себя в раннем возрасте и развивающаяся по сей день. Розалинда прекрасно способствовала множественным рецидивам, стоило симптомам угаснуть хотя бы на миг. Любая маленькая оплошность и великая трагедия сопровождались её укоризненным взглядом. «Ты виновата, юная леди, ты всегда во всём виновата». Порой мне казалось, что и в смерти отца она винит именно меня. Я ведь была его любимой дочерью, абсолютным его отражением, и сделала ему так больно – покинула отчий дом в самый разгар кризиса, чтобы моя будущая жизнь не была похожа на то, что тогда творилось в Роузфилде. Я знаю, что ему нелегко далось меня отпустить, но… как я могла быть в таком виновата? Или во множестве других несчастий. Вероятно, она и сейчас считает меня виновной в моем похищении. В её воображении я как-то этому поспособствовала или просто не оказалась достаточно сильной, чтобы не допустить этого.

Лишь одного я не понимала: как такая эгоистка, как я, вообще может терзаться чем-то подобным? Из раза в раз, раздирая душу в кровь, погружаясь в себя так глубоко, до самой черноты? Парадокс, не иначе.

Сегодня мне снова пришлось с этим столкнуться. Вне всяких сомнений, полнота этого чувства сейчас была всеобъемлющей и ни с чем не сравнимой. Успокаивало меня лишь то, что Реми выглядел не лучше. Он тоже винил себя – это не было очевидно, но витало в воздухе.

– Что теперь будет? – решив хотя бы как-то прервать гнетущую тишину, даже если это было сущим самоубийством, я прочистила горло.

Реми даже не посмотрел на меня, продолжая ковырять землю сухой веткой. Мы сидели на спиленном дереве в глухом лабиринте яблоневого сада всего несколько минут, да и то для того, чтобы прислушаться к шуму мотора на дороге и дождаться момента, когда можно будет выбраться отсюда и не наткнуться на этих бастардов. Никаких сантиментов. Никакого сочувствия к моей раненой ноге. И атмосфера хоть и казалась весьма воодушевляющей с этим пьянящим ароматом поспевающих яблок и приветливо жужжащими над нашими головами насекомыми, таковой на самом деле совсем не являлась. Вездесущая зелень просто меркла на фоне внушительной чёрной фигуры, сгорбившейся и старающейся дышать хотя бы через раз. Я посмотрела на Реми и сжала губы. Очевидно, он не хотел обсуждать услышанное и увиденное всего несколько минут назад. Да и обсуждать здесь было нечего: бездумно явившись к Зоэ в разгар побега, мы сами обрекли её на гибель. Чувство вины кольнуло сердце острее, чем когда-либо, и я крепко зажмурилась. Сделала глубокий вздох и посмотрела на своего сгорбленного спутника. Он был таким бледным, таким… отчаявшимся. Невольно я подумала: вот оно, то, что толкнуло его на эту безумную авантюру. Отчаяние. У него не было выхода, кроме как сбежать отсюда, кинуться лишь по ему одному известным причинам в неизвестность с человеком, имени которого он даже не хотел знать. Реми был в отчаянии. Он не имел своего дома, был угрюмым и холодным человеком, абсолютно не способным общаться с людьми, и кто знает, может быть, Зоэ была его единственным другом.