скачать книгу бесплатно
Дело в том, что о человеке, который мог мне посодействовать в Тебризе, я слышал еще в Баку от своей коллеги… наверно, в этом суфийском храме было нечто таинственное, сокровенное…
Когда я вышел из скита, окружающая местность предстала мне в приглушенном свете, небо нахмурилось тучами, заслонившими солнце.
– Опять дождь собирается…
Мохаммед как ни в чем ни бывало, завел машину, и мы двинулись в путь на Тебриз, древнюю и вечную столицу, живущую в душе азербайджанцев.
* * *
Человек, о котором говорил старый суфий, оказался пожилым ученым, профессором. Жил он в одном из старинных тебризских кварталов, который начали сносить. Но мы не сразу направились туда. Сперва встретились с Захра-ханум. Она и рассказала мне о старом профессоре, когда гостила в Баку. Вернее, поминала.
– Есть один человек, может, он что-то знает. Но давненько уже сиднем сидит дома, никуда не выходит.
Захра-ханум ждала нас у могилы Шахрияра[10 - Сеид Мохаммед Шахрияр – выдающийся азербайджанский поэт.]. С ее зонтика капала дождевая вода. Похоже, она досадовала на наше опоздание.
– Говорят, здесь есть мечеть Сеида Хамзы. Хорошо бы туда наведаться.
– Кто вам сказал?
– Это не столь важно.
Захра-ханум, как радушная хозяйка, не стала возражать, и мы первым делом в Тебризе посетили мечеть, следуя совету старого суфия.
У входа в мечеть разулись. Пол был устлан коврами. Для женщин держали специальные чаршабы-платки. Захра-ханум взяла один, в голубой горошек, накинула на голову. Мы последовали за ней.
Склеп Сеида располагался посередине. Гробница забрана стеклом. А под стеклянным колпаком – много денег. Их приносили обетующиеся посетители.
Дальше этого склепа идти мужчинам возбранялось.
Поток посетителей непрерывный. Потому задерживаться подолгу нельзя. Мы покинули мечеть, созерцая древние камни с письменами, вмурованные в стены. Перед уходом Захра-ханум не поскупилась на воздаяние. Я же воздержался от назира-воздаяния, считая, что это как бы взятка Всевышнему.
Дом профессора, с которым предстояло встретиться, находился поблизости. Шагая узкими старыми улочками Тебриза, я думал об Орудж-бее, некогда здесь сражавшегося против османцев, я думал о рядовых тебризцах, павших в битве за город.
Старые кварталы сносились.
Видимо, иранский режим тем самым стремился сравнять с землей историю. На месте старых построек возводили многоэтажные высотки. История приносилась в жертву современности. Выражаясь стилем националистов, под видом модернизации стиралась история. Духи роптали и стенали.
Петляя по извилистым улочкам, я напевал старинную азербайджанскую песню, в которой сказалась горестная ностальгия и разлука:
«Дороги Тебриза – виток за витком,
Гарагиля[11 - Гарагиля – поэтическое имя любимой, к которой обращены слова песни.], виток за витком,
Коль не любишь меня, Гарагиля,
Ходи стороной, ходи стороной.
Ни тебе искать подругу,
Ни мне друга искать не придется.
– Роза задрожала, сердце оборвалось,
Утри слезы, Гарагиля, довольно, не плачь…»
В этот момент моего исполнения мы дошли до ворот, где на дощечке было начертано имя старого профессора. Нажали на кнопку звонка, но никто не открыл. Камушком постучали по железным воротам. Никто не отозвался. Мы уже, отчаявшись, хотели повернуть обратно, как дверь дома отворилась и во двор вышла девчурка.
Захра-ханум окликнула ее:
– Доченька, здесь никого нет, что ли?
– Там старый человек живет, плохо слышит. Потому никому не открывает.
Нам ничего не оставалось, как запастись терпением и ждать. Решили погодя вновь попытать счастья, постучать в дверь, повернули было к машине, и тут:
– Кто вам нужен? – донесся хриплый голос из-за двери.
Показалось нам, что обладатель этого голоса уже давно стоял за дверью и хотел оценить ситуацию.
Я назвал имя, фамилию.
– Зачем он вам понадобился?
– Мы можем это сказать только ему на ухо. Так велел старый суфий.
– Какой-такой суфий?
– Он, знаете ли, не всем показывается на глаза.
Человек за дверью выдержал паузу и печально произнес:
– Приходите после заката солнца.
Мы, не допытываясь, повиновались.
Заглянули в одно кафе, чтобы вкусить плов. Плов был приправлен сырым яйцом и луком. Признаться, только здесь я увидел сочетание риса с сырым яйцом. К яйцу не прикоснулся. Стал ложкой уплетать рис без приправы. В наших краях плов заправляют вареными каштанами, абрикосом, черносливом и еще яичницей.
Чтобы убить время, навестили старинный дворец у «Гуру-чай», возведенный шахом Тахмасибом Первым. Но там, как на грех, производили ремонт. Со слов гида выяснилось, что могила шаха была сровнена с землей во время нашествия османцев.
В дворцовом комплексе уцелела лишь мечеть Сахибуль-Эмира. Он и почиет здесь. Во время раскопок обнаружили много захоронений, позднее они бесследно исчезли. Между тем, надгробия – точные вехи исторической хронологии.
Шах Исмаил Второй много здесь порубил голов. Перихан-ханум, возжаждавшая шахской власти, сперва возвела на трон своего брата, двадцать лет томившегося в крепости «Гэхгэхэ», а затем, полтора года спустя отравила его, чтобы завладеть короной. Но пути Господни неисповедимы. Хейранниса-бейим, шахиня, оказалась хитрее и ловчее Перихан-ханум и сумела запудрить мозги своего венценосного слабовольного мужа Худабенда, с тем, чтобы он двинулся из Хорасана на Казвин и завладел шахской короной. Мохаммед Худабенда велел обезглавить родную сестру, да еще водрузить голову казненной на прутья казвинских городских врат…
Мы искали какие-то признаки башни, которую называли «Хешт-бехишт», откуда османцы подвергали Тебриз обстрелу из пушек, – увы, следов ее не нашли. Крепость Эрк, которой гордятся тебризцы, и Геймесджид («Голубая мечеть») в плачевном состоянии. В мечети, возведенной женой[12 - В некоторых источниках дочерью Джахан – шаха] Джахан-шаха Гара-гоюнлу – шахиней Гефхар, теперь установлены статуи персидских и греческих вельмож.
По мере хождения по городу оживала история. Гарем властителей из династии Каджар, тебризский базар «Гейсариййа»[13 - Гейсар – кесарь, т. е. правитель; вероятно, название базара связано с историческими торговыми сношениями с Византией.].
Тесные, ветхие кварталы сообщали о древности. Здесь витал беспокойный и тревожный дух тебризских шехидов.
* * *
Мы возвращались, когда уже смеркалось. Мерцали дождевые лужи. На улицах – ни души. Лишь у некоторых открытых дюканов сидели на стульях, позевывая, их владельцы, и, наверное, преодолевая дрему, прикидывали сегодняшнюю выручку. Не слышно было и птиц. Цикады прощались с уходящим днем. Ощущение такое, как в затишье перед бурей.
Ворота, ведущие во двор профессорского особняка, были приоткрыты. Еще до того, как вошли, мы почувствовали благоухание цветов. Двор и жилище профессора оказались опрятнее и просторнее, чем мы ожидали.
Посредине двора – небольшой бассейн. Из крана текла вода. На стенке бассейна – серебристая кружка. Подставил руку под струйку – ледяная. Налил себе кружку и выпил, – зубы заломило, но почувствовал удивительный прилив бодрости и свежести. Будто эта вода была подведена от родника в мавзолее шейха Сафи.
На ступеньках крыльца двухэтажного дома – пара обуви, похожая на чарыки[14 - Обувь из сыромятной кожи.]. Знакомый хриплый голос хозяина:
– Поднимайтесь наверх.
Мы разулись и аккуратно поставили обувь рядышком с чарыками.
Взошли по скрипучим дощатым ступенькам. Полутемная прихожая, пропахшая медикаментами. Сюда из-за приоткрытой двери слева падал свет лампы.
Профессор восседал в углу, облокотившись на подушки-мутакки, с феской на голове. На лице – следы страдальческой гримасы, как от обуви, которая жмет.
Мы поздоровались.
– Кто из вас? – спросил он, прежде чем пригласить сесть.
Мы с Захра-ханум смешались и переглянулись.
– Кто из вас увидел его?
– Я, – сказал я.
– Ты садись, – молвил профессор. – А ты пока сходи, прогуляйся во дворе.
Захра-ханум, удрученная, нехотя покинула нас.
Когда закрылась дверь, он произнес:
– Слушаю.
Я сидел неудобно, не привык сидеть на полу и потому не знал, куда девать ноги. Хозяин подкинул мне мутакку-подушку и велел облокотиться на нее.
– Забудь о своих ногах и руках. Голова на плечах – и ладно.
Я пристроился, согласно инструкции, и подпер голову рукой. Все же дискомфорт. Поведал о цели своего визита. Сказал, мол, иду по следам Оруджа Баята, и мне кажется, в судьбе моего героя есть темные моменты, вернее, его душа все еще за семью печатями, в неведомом глубоком колодце.
Пока я говорил, лицо его ничуть не поменяло своего выражения. Он вроде и не слышал меня.
– Говоришь складно да было бы с Кораном ладно, – отозвался он поговоркой, похоже, не веря мне до конца. – А ты уверен, что последуешь по истинным следам человека, о котором говоришь?
– Уверен.
– Я тоже так думал. Но это не так-то легко. – Я кивнул в подтверждение. – В нынешнем времени, когда христиане сами принимают ислам, какой смысл копаться в жизни персоны, человека, четыреста лет тому назад отвратившегося от ислама? Муллы не допустят этого.
– Понимаю.
– Нас окружают такие сети, которые мы не можем разглядеть.
– Может, и не обязательно видеть. Если их видеть, то и не сможешь сдвинуться с места.
– Так-то оно так. Но не грех учесть некоторые обстоятельства.
– Я подготовился…
– Старый суфий сказал тебе не все до конца.
– Например?
– Он тоже был одним из них, и потому не может простить Оруджа до конца.
– Почему же тогда интересуется им?
– Потому, что и он, как и ты, чувствует, что в этой истории существуют какие-то темные пятна. Потому он и доверился тебе и предстал перед тобой. Может, он и нашел ответ на занимающий его вопрос, но умалчивает, испытывая интересующихся судьбой Орудж-бея. Я не смог выдержать испытания. Мне преградили путь.
– Если вы посвятите меня в свои знания, я доведу это дело до конца.
– То, чего я не знаю, больше того, что знаю. Уверен лишь в одном – все возвращается на круги своя, круг замыкается…
С этими словами он поднялся, прошел в смежную комнату и вернулся с небольшим узелком в руке.
Пока он отлучался, у меня мелькнула мысль, что сей ученый муж тронулся умом.
Профессор сказал:
– Здесь – все, что я узнал. То, чего не знаю, – найди ты сам. Все равно я должен был это передать кому-нибудь.
И протянул мне узелок.
Я раскрыл узелок. Поблекшие, пожелтевшие страницы, исписанные на арабо-фарсидском алфавите. Хотя я изучал этот алфавит в университете, но многие буквы запамятовал. Потому попросил хозяина не отказать в любезности зачитать мне написанное.
Я удивился, услышав, что мать у Орудж-бея была католичкой, причем из Валенсии.
– Этого не может быть! – воскликнул я, невольно повысив тон.
Он красноречиво поднес палец к губам и велел впредь не перебивать его.
Я прикусил язык и, не задавая никаких вопросов, дослушал историю матери Орудж-бея.
Вот что поведал мне старый профессор:
Ill
Химена, валенсианка
Звали ее Зейнаб. Чисто восточное имя. Валенсия долгое время пребывала под владычеством халифата, и, наконец, в 11 столетии испанцы вырвали эту землю из рук кровожадного Бен Юсифа. Но и после этого схватки за Валенсию не прекращались, и во время одного из таких набегов Зейнаб попала в плен. В те времена Средиземное море контролировалось с одной стороны арабами и турками, с другой – Священной Лигой, созданной испанским королевством с союзниками. На море часто происходили столкновения. Время от времени христианские девушки волею обстоятельств становились женами турецких и сефевидских правителей. Прежде чем получить статус «ханум», августейших жен, христианки начинали с участи рабыни.
Имя «Зейнаб» матери Орудж-бея дали мусульмане. А подлинное ее имя – Химена. Так ее назвали в честь жены знаменитого и легендарного испанского рыцаря Родригеса-Сида.
Как-то утром мать оставила юную Химену за рыбным прилавком, во избежание приставаний пьяной матросни, облачив свою дочь в поношенную мужскую одежду и подчернив ее личико соответствующим образом.
