Отвергнутая

Потом меня начали кормить: каждый день утром и вечером выдавали тарелку пресной каши. Иногда она была такой сухой, что в горло не лезла. За то, что я не могла съесть эту кашу, меня тоже наказывали – били по губам. Старик убеждал, что так надо, что это бес во мне противится есть простую, скромную пищу.

Из тесной кельи меня не выпускали, а мне так хотелось подышать хоть немного свежим воздухом. Я не мылась, нужду справляла в маленькую дыру в углу кельи, спала на соломе, брошенной на пол. Я чувствовала себя свиньёй, запертой в пропахшем мочой хлеву. Целыми днями и по полночи я должна была читать Библию. Это было моё единственное занятие на протяжении многих месяцев – читать Библию и пересказывать её старику-монаху.

Иногда мне казалось, что я сошла с ума. По ночам я смотрела на голую каменную стену, и мне казалось, что узоры на камнях движутся, переплетаются между собой, превращаются в живые фигуры. Не знаю, как я там не чокнулась!

Ещё одна пытка – это холод. Я постоянно мёрзла. Когда холод стал невыносимым, мне выдали тулуп и валенки. Зимой келья покрывалась инеем, и я не могла листать страницы Библии: пальцы так сильно замерзали, что переставали шевелиться. Я не могла спать от холода. Старик кричал, что меня должна согревать вера, но единственное, что согревало меня в те дни – эта противная постная каша. Тогда я съедала всё до последней крошки, потому что кашу приносили горячей.

Так прошло несколько месяцев моего заточения, я прочитала Библию не один десяток раз и думала, что на этом моё мучение закончится, меня отправят домой, и я наконец-то увижу своего сыночка. Но не тут-то было! Однажды в келью пришёл старый монах и сказал, что пора приступать к обряду изгнания. Я-то ведь всеми мыслями и мечтами была уже дома, поэтому меня страшно разозлили слова старика. Увидев моё разгневанное лицо, он сказал остальным монахам:

– Начнём с воды. Вон он, бес-то, показал себя! Вначале его остудить нужно.

Итак, сначала беса из меня решили изгонять водой. Меня вывели из кельи на улицу, и один из монахов стал стаскивать с меня рубаху. Я закричала, сопротивляясь этому унижению, но меня тут же со всех сторон схватили сильные руки, и уже через несколько секунд я стояла перед множеством мужчин совершенно голая. Как же мне было стыдно и страшно в тот момент, мамочка!

Меня посадили в огромную бочку, доверху наполненную водой, и накрыли сверху крышкой, оставив лишь небольшую полоску воздуха. Ноги выпрямить было невозможно – крышка не позволяла, но и присесть на корточки тоже было нельзя – голова уходила под воду. Так, в полусогнутом виде, по шею в воде, я провела в этой бочке несколько суток. Несколько раз засыпала от усталости, уходила с головой под воду.

Монах, охраняющий меня, тут же доставал меня из воды и приводил в чувство, колотя ладонью по щекам. А потом он снова накрывал меня крышкой. Невозможно объяснить, мамочка, каково это было. Каждая секунда, проведённая в бочке, тянулась для меня, словно целая вечность.

Я не знаю, сколько времени я провела в таком ужасном заключении и не помню сам момент освобождения. Очнулась я уже в келье. Через несколько дней пришёл старик и сказал, что бес мой упрям, не хочет выходить. И что, видать, сама я его отпускать не желаю.

– Будем изгонять твоего беса огнём. Готовься.

Я боялась представить, что со мной будут делать в следующий раз, и не знала, как готовиться. Я молилась, чтобы меня пожалели и отпустили домой. Но через несколько дней меня вывели на улицу и, раздев, привязали к столбу. Мне снова захотелось провалиться под землю, но, увидев в руках монахов горящие факелы, я страшно испугалась, забыла про свой стыд и стала просить мужчин пощадить меня. Но меня, как обычно, никто не слушал, словно я была пустым местом.

Ты не представляешь, мамочка, как мне было страшно! Я заглядывала в их лица, я плакала и молила сжалиться надо мной. Но никто из них не замечал моих чувств. Они все видели лишь беса, сидящего во мне. Монахи безжалостно опаляли мою кожу огнём, выкрикивая слова молитв так яростно, что, казалось, это не молитвы, а страшные проклятья. Я кричала от боли, несколько раз теряла сознание. Старик молча наблюдал за этой пыткой и лишь торжественно произносил время от времени, что это всё – мой бес, и что благодатный огонь уничтожит его.

Но бес из меня не вышел и в этот раз. На моем теле остались страшные ожоги, они навсегда будут со мной, как жуткое напоминание о монастыре.

После пытки огнём я долго приходила в себя. На следующий день у меня начался жар, и несколько дней я провела в лихорадке. Я лежала на полу и не могла согреться, всю меня трясло. Тело, покрывшееся волдырями от ожогов, разрывала невыносимая боль. Мне хотелось содрать с себя кожу, но я не могла к ней даже прикоснуться. За мной никто не ухаживал, я бредила, не понимая, жива я или умерла, сплю я или бодрствую. Когда однажды, преодолев эту тяжёлую мглу, я открыла глаза и увидела перед собой старика-монаха, я стала молить у него о помощи. Но он сказал, что не может помогать бесноватой, что это то же самое, что помогать самому бесу.

Не знаю, мамочка, как я выжила… Когда я приготовилась к смерти и мысленно попрощалась и с тобой, и с Феденькой, мне вдруг стало лучше, лихорадка отступила, меня перестало трясти, боль ушла. Но я долго ещё не могла встать на ноги: они подкашивались от слабости, и я падала.

После всего пережитого у меня было такое состояние, как будто мне уже всё равно, что будет со мной дальше. Я перестала реагировать на противного старика-монаха, не говорила с ним и не смотрела на него, когда он приходил. В те дни даже мысли покинули мою несчастную голову. Я как будто уже не соображала, кто я и где нахожусь. Вокруг была пустота, и во мне самой была пустота.

Тогда по приказу старика меня вынесли из кельи, снова раздели и положили на жёсткий бревенчатый выступ. Знаешь, мамочка, мне было уже даже не стыдно за свою наготу. Я знала, что, как ни моли о помощи, никто из этих нелюдей в монашеских одеждах мне не поможет. Они скорее убьют меня, чтобы уничтожить беса, на котором все они помешались. Поэтому я безвольно лежала на жёстких, шершавых брёвнах и смотрела в серое небо.

Я не могла понять, какое сейчас время года, не могла определить, холодно мне или жарко. Я ничего не соображала, ничего… Старик закричал что-то надо мной громким голосом, я не смогла разобрать его слов. Но когда один из монахов взобрался на выступ, скинул своё облачение и лёг на меня сверху как мужчина, я закричала и из последних своих жалких сил принялась колотить его по груди и по рукам. Остальные монахи схватили меня за руки и связали их над головой. То же самое сделали с ногами – их привязали к брёвнам, и я не могла пошевелиться.

– Вот он где, её бес! Где ж ему ещё быть! Более тёплого места он бы не нашёл! – зло проговорил старик и махнул рукой монаху, чтобы он продолжал выполнять своё грязное дело.

Ты, наверное, подумала, что через самые страшные муки я уже прошла, мамочка? Нет, самые страшные муки начались для меня именно в тот момент. Беса из меня стали изгонять мужской плотью.

– Ох и сильно бес в неё вцепился. Не выходит! – закричал старик, после того, как первый монах встал с меня и надел свои одежды.

Старик кивнул, и на меня лёг второй монах. На смену ему пришёл третий, а потом четвёртый… Знаешь, о чём я молилась в те минуты, мамочка? О смерти! Я хотела умереть прямо здесь и сейчас, под очередным насильником, стирающим в кровь моё нутро! Сколько их было? Десять? Двадцать? Я не знаю…

Один раз меня вырвало, но даже это не остановило старика – он приказал окатить меня ледяной водой и отправил очередного монаха изгонять из меня беса. Когда из меня хлынула кровь, старик махнул рукой – мои насильники встали рядами за его спиной, склонили головы и начали вслух читать молитву. Потом старик подошёл ко мне, впервые за всё это время прикоснулся своей сморщенной рукой к моему лбу и сказал:

– Вот и всё, Прасковья, теперь ты чиста. Твой бес вышел из тебя.

К тому времени я потеряла много крови, поэтому не смогла ничего ответить. На самом деле, мне хотелось плюнуть мерзкому старику в лицо, но мои глаза закрылись, и я погрузилась в забытьё.

Я очнулась в келье. Но это была совсем другая келья – она была похожа на просторную комнату: внутри были и стол, и лавка. Я лежала уже не на полу, а на деревянной скамье, а под головой я нащупала мягкую подушку. Увидев, что я очнулась, старик подошёл ко мне.

– Не бойся, Прасковья, всё позади. Ты идёшь на поправку, и мы уже отправили весточку твоим родным. Скоро они заберут тебя из монастыря.

Я облегчённо вздохнула, но ничего не ответила монаху. Он сел возле меня на табурет и взял мою руку в свои ладони.

– Я восхищаюсь тобой, Прасковья, – сказал он, и я впервые увидела в его глазах чувство сострадания, – ты невероятно сильна и телом, и духом! Мало кто может вынести изгнание беса и остаться в живых. А ты всё вынесла, не сдалась. Ты героиня, Прасковья, сильная, терпеливая. Молись, наполняй сердце верой, тогда никакой бес будет не страшен.

Старик поцеловал меня в лоб три раза.

– Я даже не знаю, как вас зовут! – охрипшим голосом сказала я.

– Старец Варфоломей, – ответил он.

Он смотрел на меня с восхищением, а я вместо облегчения чувствовала огромную тяжесть на душе. Я была раздавлена, искалечена, унижена, облита грязью с ног до головы. Поэтому даже то, что бес изгнан, не делало меня счастливой.

– Спасибо вам за всё, старец Варфоломей, – через силу выдавила я из себя.

Улыбка осветила его лицо. А я ведь думала, что он всегда суров и безжалостен! Но он оказался обычным стариком и смотрел на меня с добротой. Это было так дико после всего того, что он сотворил со мной!

Ох, мамочка, знала бы ты, как мне в тот момент хотелось схватить его тонкую морщинистую шейку руками и душить, душить, душить его! Но я была так слаба, что не смогла бы даже встать с постели.

– Простите меня, но я ещё чувствую слабость. Я, пожалуй, посплю, – сказала я старцу Варфоломею и отвернулась к стене, чтобы он не видел моих злых слёз.

Вот и всё, мамочка. Вот и всё…

Через несколько дней меня забрал Алексей.

* * *

Зоя сидела, прижав ладони к опухшему от слёз лицу. Пока Прасковья говорила, она без конца плакала: то тихо всхлипывала, прижав к дрожащим губам крепко сжатый кулак, то рыдала в голос, поднимая лицо к потолку и судорожно глотая воздух. А к концу рассказа её плечи совсем ссутулились, она сидела, покачиваясь взад и вперёд, не зная, как теперь, после рассказа дочери, ей жить дальше. Ведь она могла запретить Алексею отправлять Прасковью к горным монахам, она могла устроить шум, поднять всё село на уши и отбить дочь у тех, кто повёз её на мучения. Но она этого не сделала, она думала, что так и вправду будет лучше.

– Доченька, Просенька моя… Я так перед тобой виновата… Не уберегла! – прошептала Зоя, не отрывая ладоней от лица.

Он знала, что стоит только ей взглянуть в бледное, осунувшееся лицо дочери, как она не выдержит и снова разрыдается во весь голос. А может, и вовсе сойдёт с ума от горя.

– Ты ни в чём не виновата, мамочка, – ответила Прасковья, – я взрослый человек. Ты уже давно не в ответе за меня и не обязана меня беречь от всего.

Прасковья поднялась с лавки, обошла стол и села рядом с матерью. Легким движением убрав за ухо седую прядь с лица Зои, она прижалась щекой к мокрой от слёз щеке матери и крепко обняла её.

– Как же хорошо у тебя, как тепло, как беззаботно! Я у тебя словно в детство окунаюсь. И ни о чём другом думать не хочется, – прошептала Прасковья.

– А ты не думай, не думай ни о чём, доченька, – воскликнула Зоя, – я теперь за тобой, как за маленькой ходить буду. Все желания твои исполнять буду. Забалую тебя! Ты о своих муках-то вмиг и забудешь!

Мать и дочь, наконец, посмотрели друг на друга и улыбки озарили лица обеих. Они долго сидели так – рядом, прижавшись друг к другу тёплыми боками, взявшись за руки. А потом Зоя спросила, нарушив блаженное молчание:

– Ох, Прося… Легче ли тебе живётся без твоего беса?

Прасковья напряглась всем телом, отстранилась от матери и странно взглянула на неё. Голос её прозвучал в тишине кухни резко и тревожно.

– Не прогнали монахи из меня беса, мама. У них ничего не вышло, старец Варфоломей ошибся. Я по-прежнему кликуша…

Глава 7

Бегство от мужа

– Как не прогнали? Монах же ясно сказал, что бес из тебя вышел! – закричала Зоя.

Прасковья сидела возле матери, взгляд её был устремлён в окно, в чёрную тьму, облепившую стекла, пытающуюся проникнуть в дом и окутать, погрузить в непроглядный омут всё живое. С тех пор, как Прасковья вернулась из монастыря, в душе её царила такая же чёрная тьма. Но она изо всех сил боролась с ней.

– Прося, ответь мне! С чего ты взяла, что бес до сих пор в тебе?

На этот раз Прасковья взглянула на мать и ответила спокойным, безразличным голосом:

– У меня был припадок. Совсем недавно.

У Зои от этих слов скривилось лицо. Ей не хотелось верить в слова дочери. Неужели после всех её мук и злоключений Прасковья не заслужила самого простого человеческого счастья?

– Да какой бес? Какой ещё бес? – как ненормальная завопила Зоя.

Она схватила дочь за плечи и принялась отчаянно трясти её.

– Они из тебя чуть душу не вытрясли, Прося! Как после такого в тебе могло остаться хоть что-то, кроме искалеченного нутра?

Зоин крик перешёл в громкие всхлипывания. Она металась по тесной кухне и рвала на себе волосы от обиды, боли и негодования. Она могла сейчас убить за свою дочь, вот только не знала кого.

– Когда был припадок? – остановившись, спросила Зоя.

Она повернулась к Прасковье, некрасивая, растрёпанная, несчастная, с опухшим красным лицом. На неё было больно смотреть.

– Неделю назад. Это случилось поздним вечером в коровнике. Никто не видел, я одна там была… – тихо сказала Прасковья.

– Бес твой обычно вредил кому-то. А теперь что? – взволнованным голосом проговорила мать.

– Я убила корову! Мам, я даже не знаю, как я смогла, как у меня хватило силы и ловкости… Но когда я очнулась, всё вокруг было в крови, и мои руки были в крови.

Прасковья вымученно взглянула на мать и уронила голову на стол.

– Это не ты, дочка, не кори себя. Это была не ты! Это всё злой дух в тебе.

Зоя крепко обняла дочь, и они снова надолго замерли, не расцепляя объятий – так было проще сносить душевную муку, которая переполняла их обеих.

– Алексею не сказала? – тихо спросила Зоя, когда Прасковья отстранилась от неё.

– Нет! – воскликнула она. – Нельзя ему говорить! Он меня опять к монахам отправит. Второго раза я не переживу!

– И правильно сделала! Никому не говори, доченька! Никому ничего не говори, – прошептала Зоя.

– Вот только, мамочка, я не знаю, что мне сейчас делать, как жить. Я делаю всё возможное, чтобы поменьше бывать дома, загружаю себя работой, придумываю несуществующие дела, сижу у тебя допоздна – только бы не идти домой. Я очень боюсь за Феденьку, за Алексея, мамочка. Вдруг я наврежу им чем-то, если приступ случится дома!

Зоя задумалась. На душе у неё было тяжело. Она бы всё отдала за то, чтобы её дочь была здорова, но если ей не помогли даже горные монахи…

– Я схожу на днях к ведьме Марфе. Задобрю её, ненасытную, пирогами да булками, может, найдёт она, чем нам помочь, подскажет.

Зоя поцеловала дочь в макушку, поделённую ровным пробором на две части.

– А теперь ступай домой, Просенька, а не то потеряют. Не переживай, что-нибудь придумается. Утро вечера мудренее.

Она отправила Прасковью домой, а сама снова села за стол и стала смотреть в ночную тьму, пытаясь найти в ней ответ на мучающий её вопрос.

* * *

Прасковья шла к дому почти на ощупь. Темнота вокруг была такой густой и чёрной, что она не видела даже собственных вытянутых вперёд рук. Окна в домах не светились. Неужели все уже спят? Ночная прохлада окутывала её, заставляла ёжиться и идти быстрее. Прасковья была уверена, что ещё один поворот налево по узкой тропке, и она увидит дрожащий огонёк керосинки в окне своей спальни. Алексей не ложился без неё в последнее время – тосковал по ней, ждал, несмотря на то, что она отталкивала его снова и снова и ложилась на самом краю, чтобы, не дай бог, не затронуть его во сне.

Прасковья шла и шла, а огонёк впереди не светился, наоборот, на пути ей то и дело попадались кусты и деревья, ноги путались в высокой траве. В темноте она не заметила, как сбилась с узкой тропки, ведущей к дому. И теперь оказалась в перелеске за селом, блуждая между деревьями с вытянутыми руками.

– Да что же это? Сейчас беды вечно будут валиться на мою голову? – воскликнула Прасковья.

Она остановилась и топнула ногой, не видя ни зги в кромешной темноте. И тут возле неё зашевелились, зашелестели кусты, зашуршала трава, как будто кто-то подбирался к ней поближе. Прасковья замерла, даже дышать перестала. Смутная тревога закралась ей в душу. Она вытянула руку вперёд и, нащупав возле себя что-то тёплое и шершавое, вскрикнула, резко отпрянула и, оступившись, упала на землю.

– Аааа! – закричала Прасковья. – Сил моих больше нет! Если ты бес, то лучше убей меня, чтобы мои мучения закончились!

Рядом с ней снова послышались тяжёлые шаги, и в следующее мгновение Прасковья почувствовала на своём лице чьё-то тёплое кисловатое дыхание. Низ живота тут же свело от страха, она завизжала, но крик быстро стих, потому что тело её выгнулось дугой, и уже в следующую минуту она затряслась в судороге.

Но вдруг некто большой и тёмный прижал её к земле, шумно дыша ей в ухо и удерживая огромными ручищами ноги и руки. Прасковья не могла сопротивляться, тело её не слушалось. Но судорога вдруг прошла, дрожь утихла, и мышцы её обмякли. Она стала задыхаться под тяжестью чужого тела, и человек тут же вскочил на ноги и скрылся в кустах. А Прасковья лежала на земле и пыталась осмыслить, что только что с ней произошло и кто был этот человек, который сумел остановить приступ. А может, это и вправду не человек был вовсе?

Когда силы вернулись, Прасковья встала, отряхнула с подола налипшую траву и оглянулась по сторонам. На небе тонкой алой полосой забрезжил рассвет, и тьма постепенно становилась прозрачной. Она с трудом узнала место. Это был перелесок за северной частью села. Как можно было так заплутать, если к дому надо было идти совсем в другую сторону?

Прасковья вздохнула и побрела к дому. Нужно будет ещё как-то объясняться с Алексеем. Наверняка, он уже оббегал всё село в поисках её…

* * *

Феденька пил из чашки парное молоко. Акулина ходила возле него, недобро зыркая в сторону Прасковьи, которая то и дело подходила к сыну, гладила его тёмную кучерявую головку, целовала пухлые щёки.

– Разбалуешь его своими нежностями! – буркнула свекровь.

Прасковья уже открыла рот, чтобы высказать Акулине всё, что она о ней думает, но тут в кухонное окно постучали. Свекровь приподняла занавеску, а потом вышла из кухни со словами: «Соседка грибов принесла! Мигом заберу да вернусь!»

На несколько коротких минут Прасковья осталась с сыном наедине. Такого почти никогда не бывало – Акулина вечно тёрлась где-нибудь поблизости, когда Прасковья подходила к Феденьке. Всё время она чувствовала на себе тяжёлый взгляд свекрови.

Прасковья присела возле мальчика на корточки, заглянула в его светлые глазки, и губы её дрогнули от избытка чувств.

– Феденька, сыночек мой, – прошептала она.

Мальчик откусил краюшку хлеба и улыбнулся Прасковье. Внутри у неё что-то вспорхнуло вверх от этой открытой и искренней детской улыбки. Феденька всё время был с бабушкой, она ему была гораздо ближе, чем Прасковья. Акулина всецело завладела любовью ребёнка, целый год она растила его одна, может, надеялась, что Прасковья не вернётся больше в их дом. Но Прасковья вернулась.

Первое время Феденька не подходил к матери – смотрел испуганно издали большими глазами и не мог её вспомнить. Слово «мама» звучало для него пустым звуком. Прасковья улыбалась сыну, сидящему на руках Акулины, а потом рыдала в подушку от собственного бессилия.

– Она у меня не только сына, она у меня полжизни вместе с ним забрала! – жаловалась она мужу.

Алексей гладил Прасковью по худой вздрагивающей спине.

– Она как лучше хотела. Она о Феденьке заботится больше, чем о ком-либо. Да и целый год она его, совсем крохотного, нянчила, ночами не спала, когда он болел. Нам её благодарить надо!

Прасковья качала головой и отворачивалась от Алексея. Он, как всегда, не понимал её.

И вот теперь Феденька улыбался ей так, будто осознал, что она его мама, которая любит его больше всего на свете и способна на всё ради него.

– Иди ко мне, малыш! – прошептала Прасковья и протянула руки к сыну.

Тот замешкался, а потом отложил недоеденную краюшку, снова улыбнулся и протянул к ней свои ручонки. Прасковья схватила его, прижала к груди, жадно вдохнула его сладкий детский запах и проговорила:

– А хочешь, Феденька, мы с тобой убежим от всех! Побежим далеко-далеко – только я и ты! Хочешь?

Мальчик засмеялся, решив, что это игра, и радостно закивал головой. Прасковья же, обезумев от счастья, бросилась в свою спальню, распахнула настежь окно, опустила Феденьку на землю и вылезла следом за ним. Подхватив мальчика на руки, она выбежала со двора через заднюю калитку и бросилась бежать по узким улочкам, виляя между домами. Выбежав за пределы села, Прасковья присела в траву отдохнуть.

– Сейчас дух переведу, Феденька, и отправимся мы с тобой в соседнюю деревню. У матери там сестра живёт, переночуем у неё, а потом дальше побежим.

Она с улыбкой взглянула на сына и тут же переменилась в лице. Феденька плакал, вытирая кулаками слёзы с пухлых щёчек.

– Что же ты плачешь, сыночек? Мама же здесь, рядом с тобой! – воскликнула Прасковья и принялась целовать заплаканное личико ребёнка.

– Баба! К бабе хочу! – захныкал мальчик, рот его скривился, и слёзы хлынули из глаз.

– А как же мама? Мы же с тобой хотели убежать далеко-далеко? Ты и я! – попыталась уговорить сына Прасковья.

Но мальчик не слушал её, он плакал навзрыд, а потом принялся капризно колотить её ручками, пинать ножками.

– Нет, нет, нет! Баба! Хочу к бабе! – кричал он.

И Прасковья, видя искренние страдания сына, сдалась. Она встала, взяла его на руки и пошла к селу. Прижимая Феденьку к груди, она шептала ему на ухо:

– Не плачь, сейчас мы придём домой, и ты увидишь свою бабу. Уже почти пришли!

Слёзы катились у Прасковьи из глаз, она смахивала их рукой и шла вперёд. Ей было тяжело, но она держала спину прямо, гордо неся в душе своё очередное жизненное поражение.

– Куда ты его носила? – закричала свекровь, едва Прасковья переступила через порог. – Выкрасть хотела? А ну, признавайся!

– Хотела, да перехотела, – спокойно произнесла Прасковья, – тише, а то разбудишь! Уснул он на полдороге.

Она передала Акулине спящего Феденьку. Та аккуратно взяла мальчика, прижала его к груди, поцеловала в лоб, а потом отнесла его в свою спальню. Когда Акулина вернулась, то прошипела Прасковье в лицо:

– Тебя от беса-то избавили, а ума-то в пустой головёшке всё равно от этого не прибавилось! Я чуть умом не тронулась, пока вас по округе искала!

Прасковья ничего не ответила, ушла в свою спальню и дала там волю слезам.

* * *

Каждый день превратился для Прасковьи в мучительную пытку. Она всё время думала о том, когда ее внутренней кликуше вздумается выйти наружу. Она плохо спала, почти ничего не ела и думала лишь об одном – как уберечь сына и родных от беса, что живёт в ней. Она уходила из дома всякий раз, когда её одолевали смутные предчувствия. Если Феденька увидит мой приступ, то… Прасковья даже боялась представить, что будет тогда. Мальчик только-только стал звать её мамой и начал говорить с ней. Она не могла допустить, чтобы что-то в ней вдруг испугало или оттолкнуло его.

– Ведьма Марфа пироги-то мои забрала, а помогать не стала, – сказала Зоя Прасковье через несколько дней после их последнего разговора. – Говорит, если уж горные монахи тебе не помогли, то у тебя один выход.

– Какой? – равнодушно спросила Прасковья.

– В лес идти жить и народ не пугать.

Прасковья хмыкнула в ответ и отвернулась. Ничего другого она от Марфы и не ждала. Странно, что она не предложила ей утопиться в реке.

– Тьфу на неё, противную старуху. Ей бы лишь брюхо ненасытное набить! А помощи никакой!

Зоя негодующе всплеснула руками и обняла дочь.

– Поговори с Алексеем, поди он поймёт всё. Припадок начнётся, он и поможет, свяжет тебя верёвками, чтоб злой дух вреда никому не нанес. Что поделать, доченька? Так и придётся вам жить.

– Нет, – упрямо сказала Прасковья и отвернулась от матери.

– Ну нет, так нет. Тебе виднее, Прося, – тихо проговорила мать, а сама отвела глаза в сторону, и щеки её покрылись румянцем.

«Раз ты не можешь, я сама ему всё расскажу. Муж он или кто? Пусть помогает! Выхода у нас всё равно больше нету…» – решила Зоя.