О мостах и о тех, кто на них обитает. Роман-путеводитель

Оглядев по привычке ногти, а затем сумрачный потолок над головой, Катя вспомнила о цели их визита и взглянула на дверь, из-за которой доносилось немецкое ойканье и гнусавый, успокаивающий бас доктора. Курт вышел в коридор, замотанный бинтом и с пятнами зелёнки на лице, и посмотрел на своих спутников с по-детски беспомощным видом. Андрей вскочил и начал успокаивающе приговаривать что-то вроде «До свадьбы заживёт», чего его собеседник, разумеется, не понимал. Кате же стало его просто жалко. Нельзя сказать с уверенностью про его прадедушку, но он сам приехал, не неся в душе зла, наоборот, открыв её нараспашку, словно проветривая комнату с застоявшимся, пыльным воздухом. Любопытство, наивность и широкая, искренняя улыбка – все эти детские качества привели его в незнакомую страну, известную лишь по страшным рассказам родственников, новостным выпускам сомнительного качества да русской литературе, всё ещё живой под яркими мягкими обложками. Однако Россия, в своих бесконечных несчастьях обозлившаяся и не доверяющая улыбчивым иностранцам, припомнила ему прегрешение прадеда и выдумала единственную возможную месть обгоревшему телу, лежавшему среди обломков самолёта посреди Таврического сада – наказать ни в чём не виноватого правнука. Чем вероломней преступление, тем бессмысленней наказание. Катя хотела утешить его, но не нашла подходящих слов.

Притихшего Курта усадили на заднее сиденье. Андрей сел спереди, нашёл невесть откуда взявшийся в бардачке диск «Короля и шута» и включил, стараясь развеселить немца. Всю дорогу Андрей ехал спиной вперёд, повернувшись к Курту и стараясь уговорить его подпевать, показывая собой пример. Оперировал он фразами, произнесёнными по-английски и с ужасным акцентом, в котором особенно выделялось настырное «з» вместо английского «th». Катя вдруг с удивлением поняла, что Андрей почти не говорит по-английски и оперирует теперь минимальным словарным запасом, почерпнутым скорее из текстов песен, чем из учебника. Его же самого это совершенно не смущало и полное отсутствие грамматики он успешно заменял своим энтузиазмом. Курт смотрел по сторонам, что-то мычал и иногда с опаской ощупывал распухший нос, словно он был чужим.

Дверь им открыла Лиза, успевшая примерить на себя образ уставшей матери, встречающей загулявшегося допоздна сына. Она проводила Курта до его комнаты, затем вернулась в прихожую к Кате и Андрею и предложила им тоже переночевать, однако нотки радушия в её голосе практически не ощущались. Катя покачала головой и уже начала было разворачиваться по направлению к выходу, но в процессе не очень ловко остановилась, посмотрев на Андрея. Тот смотрел себе под ноги.

– Тебя подвезти? – спросила она его, и тут же сообразила, что Андрей ещё не изъявлял желания уйти.

Он словно бы спохватился, замялся, кинув быстрый взгляд сначала на Катю, потом на Лизу, и пробормотал:

– Конечно! Ну если тебе удобно… Мне на Петроградку. В принципе, недалеко.

Катя поспешно кивнула в направлении пола, боясь поднять глаза на Лизу. Затем вышла из квартиры, спиной чувствуя мерещившиеся ей многозначительные улыбки, и вызвала лифт. Лиза вышла проводить их на лестничную клетку и успела в уже скрипуче-закрывающиеся двери лифта ободряюще подмигнуть Кате. Андрей сделал вид, что не видел этого, рассматривая табло с кнопками.

На улице стояла ночь, пронзённая янтарным светом фонарей. Свет отражался в пустых оконных стёклах и в смоченных дождём улицах, подчёркивая рельеф асфальта. И хотя окружающий город и нельзя было назвать абсолютно пустым – то проезжала на большой скорости машина, то появлялась в арке чья-то фигура и исчезала в другой арке – но всё же чувствовалось, что некие бесплотные силы переводят дух после дневного нашествия людей и вновь овладевают принадлежащим им по праву городом.

Они вышли на Литейный проспект. Оглядевшись вокруг, Катя поняла, что на Дровяной не поедет. С тех пор, как уехал Даня, стало казаться что из квартиры этой выкачали весь воздух, и что голова в ней вот-вот взорвётся в невыносимой тишине вакуума. Сейчас там пусто, мерно дышит темнота, а из окна, на самом дне августовской ночи видна белая женская фигура – памятник в сквере напротив. На подоконнике отражаются синие и красные огоньки от бензоколонки в створе улицы, за Пряжкой. Да проезжает иногда по улице малолитражка, которая словно бы заблудилась и теперь ищет свой дом. Нет, ехать можно было только к родителям на Васильевский.

– Слушай, ты извини, что я вот так, – едва сев в машину, начала Катя. – Вдруг ты хотел остаться… Я просто машинально, думаю, подвезти…

– Кать, да ты чего, за что извинять-то? – искренне удивился Андрей. – Наоборот, здорово, что ты меня до дома подвезёшь. Мне уж действительно домой пора, на работу скоро.

– И когда тебе на работу?

– Классика, к девяти.

Катя скептически посмотрела на часы. Они показывали без десяти четыре. Андрей проследил за её взглядом и рассмеялся:

– Ну, значит, к десяти. Подождут, и вообще, сколько можно… Ой, смотри, небоскрёб.

Уже сонная Катя не сразу сообразила, что он имел в виду, но, посмотрев прямо перед собой через ветровое стекло, смогла убедиться в его правоте. Посреди дороги высился тёмный прямоугольный силуэт, высотой превышающий все соседние дома и по краям слегка подсвеченный светящимися точками. Кате понадобилось около двух-трёх секунд на то, чтобы рациональное начало в ней одержало победу.

– Это не небоскрёб, это Литейный мост развели! Слушай, а наши мосты тоже уже развели?

– Я полагаю, есть только один способ это проверить – озорно протянул Андрей.

Катя круто развернулась (даже не поняв, нарушила ли она правила или нет) и через метров сто свернула на улицу Пестеля. Машина летела вперёд, прямо к изящному силуэту Пантелеймоновской церкви, рёв двигателя отражался от покрытых щербатой штукатуркой стен, а Андрей гнул своё:

– А всё-таки жалко, что не небоскрёб. Представь, было бы смешно – выходим, а тут небоскрёб построили…

Они переехали Фонтанку, обогнули сумрачную махину Летнего сада и уже отсюда увидели, что опоздали. Подъехав ближе и припарковавшись, они вышли из машины. Створка Троицкого моста стояла почти вертикально, фонарные столбы были похожи на голые ветки, а у её подножия дежурили мрачные полицейские.

– Ну вот мы и приехали, – протянул Андрей, – мне как раз на тот берег надо.

Катя покопалась в бардачке и нашла то, что искала. Даня предусмотрительно запасся расписанием разводки мостов. Документ этот настолько важен для петербургских водителей, что встречается у них почти так же часто, как карта города.

– Смотри, Троицкий сведут через два часа, – сказала Катя.

– Понятненько… А тебе куда нужно?

– Мне на Ваську. Вот, могу успеть на Шмидта, его сейчас на полчаса будут сводить.

– Ну ладно, езжай тогда, не буду больше задерживать, – развёл руками Андрей.

– А ты как? Что, так здесь и останешься?

– Да что такого? По Марсову полю прогуляюсь, у огня погреюсь. Время быстро пролетит.

– А за мостом… тебе далеко?

Андрей пожал плечами.

– Да нет, минут пятнадцать пешком. Я на Каменноостровском живу, в доме Бенуа, слышала о таком? Там во дворе ещё кино часто снимают, – объяснил Андрей, и извиняющимся тоном добавил, – Я там комнату в коммуналке снимаю.

– И хорошее кино? – невпопад спросила Катя, просто чтобы что-то сказать.

Андрей рассмеялся.

– Да я не знаю, сериалы какие-то. Ладно, езжай, а то на мост опоздаешь. Спасибо, что подвезла.

– И тебе спасибо, – машинально ответила Катя и села в машину. Андрей помахал рукой, и она тронулась с места.

Мост Лейтенанта Шмидта дождался её и пропустил на другой берег. Он уже несколько лет назывался Благовещенским, и хотя название было недурно, да и больше подходило мосту, первым встречающему корабли из Финского залива, всё же Лейтенант Шмидт осел в памяти Кати с детства, и она никак не могла заставить себя называть его по-другому, подтверждая своё василеостровское происхождение.

С моста она свернула налево и поехала по пустынной набережной, к золотому куполу храма, в соседнем здании с которым находилась её родная квартира. Памятник Крузенштерну на набережной, с сурово скрещенными руками на груди словно проводил машину глазами, спрашивая при этом «Почему так поздно?». Катя махнула на него рукой и завернула во двор своего дома. Через минуту она уже была дома, прошла на цыпочках через кухню, чтобы не разбудить родителей, и повалилась на диван.

Глава 9

Солнце вставало над Парижем. Густые, осязаемые лучи нежно пробуждали город. Первым откликнулся собор Сакре-Кёр – его купол, нестерпимо белый в утреннем свете, подал знак остальному городу. Эйфелева башня словно бы потягивалась, разминая и грея на солнце затёкшие, слегка поржавевшие балки. Химеры с Нотр-Дам с подозрением следили за пылающим диском, всё больше и больше поднимавшимся из-за домов. Прокатные велосипеды, примагниченные к своим стойкам, потертые и заезженные, но все ещё чистые сердцем, ждали своих первых седоков, и роса согревалась на их пластиковых сидениях. Ручейки, вырвавшиеся из брюха зелёной поливальной машины с надписью Propriete a Paris, теперь радостно журчали по мостовым Монмартра, омывая столетние камни и покрышки припаркованных автомобилей, и скрывались за канализационной решёткой у Мулен де ля Галетт. Клошар, потягиваясь, вылез из груды тряпья и полиэтиленовых пакетов, составляющих его жилище, и занялся ревизией пожитков. Официанты в белых рубашках у кафе курили по первой утренней сигаретке и приветствовали знакомых на улице. Ранние туристы организованными стайками стекались к Лувру и занимали место в очереди на вход и лишь после этого давали волю чувствам, с разинутым ртом разглядывая голубое небо, преломляющееся сквозь фасеточные стекла пирамид. Аромат свежей выпечки вытекал из булочной на улицу Фобур-Монмартр, совсем недалеко от Jeff, и распространялся дальше по городу, источаемый теплыми ещё багетами под мышками парижан. Данила проснулся.

Не открывая глаз, он перевернулся со спины на живот, сгрёб подушку под головой. Привычно протянул руку к соседней подушке. Почувствовал её прохладу и, наконец, открыл глаза. Он был в постели один. Кати рядом не было.

Даня снова перевернулся на спину, потянулся, со скрипом суставов и непроизвольным кряхтением. Свет, отразившись от всевозможных уличных поверхностей, проникал в комнату, и её белые стены в свою очередь отражали его в глаза еле проснувшегося молодого человека. Он задрал голову, утопив затылок в подушке, и посмотрел на фотографию Эйфелевой башни, висевшей над изголовьем. Вверх ногами она напоминала бокал для мартини.

Он сел на кровати. Он боялся делать резкие движения, они могли всё испортить. Был порыв выскочить в одних трусах на балкон и заорать что-то восторженное – но нет, Даня подавил его, сочтя ребячеством. Лучше тихонько встать, чувствуя, что матрас под ним принимает свою изначальную форму и словно подталкивает его, и подойти к балконной двери, приоткрыть её лишь на небольшую щёлку, чтобы запустить свежего воздуха, и просто поглядеть вокруг. И самое главное – ни вслух, ни мысленно не произносить этого пошлого, банального слова: «счастье».

Когда момент волшебства прошёл, и к нему вернулась дневная резвость мысли, он отправился в ванную. Принял душ, затем почистил зубы, отвлекаясь на вид из маленького окошка. Оно выходило в узкий и грязный двор-колодец. Совсем как дома.

Завтрак был накрыт на первом этаже – вернее, на нулевом, rez-de-chaussée – именно так расшифровывалась аббревиатура RC на кнопке в лифте. В комнате рядом со стойкой консьержа были плотно расставлены столы, каждый с четырьмя стульями и четырьмя комплектами континентального завтрака. Круассан, pain au chocolat, джем и сливочное масло. На буфете – кофе в кофейнике и апельсиновый сок в стеклянном кувшине. На маленьких тарелочках – свеженарезанные ломтики ветчины, колбасы и сыра, жареные сосиски и грудинка, сочащиеся жиром, а также мюсли, которые всё равно никто никогда не ест – не для того в отпуск ехали.

Когда Данила спустился, за одним из столов уже сидели два человека, грузная женщина средних лет с опасливым взглядом и девочка лет двенадцати, мрачно жующая круассан, мать и дочь. По их негромким репликам он понял, что они тоже русские и громко пожелал им доброго утра. Девочка чуть не поперхнулась, женщина вздрогнула и, не посмотрев ему в глаза, ответила что-то соответствующее испуганным голосом. Данила мысленно пожал плечами и пошёл наливать кофе.

Если бы он обладал большим опытом путешествий, он бы знал, что русские терпеть не могут встречать своих соотечественников в других странах. Сложно сказать, с чем это связано. Находясь за границей, русские вообще не любят признавать то, что они – русские. То ли дело в робости, чувства неполноценности перед европейцами, боязни опозориться у них на глазах. Страшнее этого может быть только опозориться на глазах соотечественника.

Наконец с завтраком было покончено, Данила ненадолго заскочил в номер, чтобы собраться, и вскоре вышел на улицу Richer, которая постепенно становилась знакомой. Вместо плоского, грубо намалёванного задника, призванного изображать «типичную парижскую улицу», проступала наконец улица настоящая, объёмная, с трещинками на штукатурке и окурками на тротуаре, со своими звуками и запахами, а главное – с живыми, спешащими куда-то пешеходами. Путь, связывающий гостиницу и станцию метро Cadet, который так озадачил его в первый день, сегодня занял минут пять быстрого шага. Даня спустился по лестнице в метро. Обратиться к кассирше он почему-то постеснялся, а потому обратился к беспристрастному автомату по продаже билетов. Автомат ему даже понравился – устройство с потёртыми, металлически лязгающими кнопками и современным цветным дисплеем пришло, казалось, из старых фантастических фильмов, изображающих будущее в 2001 году. Разобравшись, он смог приобрести carnet – комплект из десяти билетов, и отправился к турникету. Когда серые пластиковые створки распахнулись перед ним, и Даня начал движение, сзади к нему вдруг прильнуло чьё-то тело и настойчиво, но не грубо подтолкнуло вперёд. От неожиданности он послушно прошёл сквозь турникет, и лишь тогда увидел стройную невысокую брюнетку, которая тут же побежала дальше с хихиканьем и лишь бросила на бегу жизнерадостное «Merci!». Даня тоже рассмеялся и подумал: «Ну вот и сделал доброе дело, провёл безбилетницу в метро».

Даня спустился белым кафельным коридором на платформу. Над платформой висело табло, которое показывало, сколько секунд осталось до прибытия поезда. «Забавно, у нас в Питере табло показывает, сколько времени прошло после прибытия последнего поезда. Может, в этом можно поискать корни русского менталитета, особенность мышления?» Однако от этих поисков пришлось отвлечься, потому что на станцию пришёл поезд, в полном соответствии с показаниями табло. Уже приобретённый опыт подсказал Дане, что для того, чтобы открыть дверь, нужно открыть защёлку на ней, но всё же опыта оказалось недостаточно для того, чтобы сообразить, что делать это лучше правой рукой – когда он сделал это левой, резко открывающаяся дверь больно ударила его по ладони.

В вагоне он занял место у противоположных дверей. Проехать нужно было пять остановок, до станции «Palais Royal – Musée du Louvre». Даня начал сочинять пост в блог:

Парижское метро

Станции метрополитена – однообразные, отделанные белым глянцевым кафелем. Отличить их друг от друга можно лишь по табличкам с названием станции на тёмно-синем фоне и, при наличии определённого опыта, по набору рекламных плакатов на стенах. Поезда белого цвета с бирюзовыми полосками, украшенные эмблемой парижского метро – схематичным изображением Сены, которое подозрительно похоже на силуэт чьего-то лица в профиль. Перед прибытием на станцию женский голос объявляет её название. Два раза, и в первый раз с какой-то неуловимо вопросительной интонацией, а во второй уже утвердительно, с удовлетворением – «Pyramides? Pyramides». Поезда передвигаются на резиновых колёсах, что вроде бы снижает шум, но из-за извилистости туннелей и приличной скорости нужно судорожно хвататься за поручни, а поскольку станции располагаются очень близко друг к другу, в пределах одной минуты езды, то приходится постоянно держать руку на пульсе, чтобы не проехать нужную. Нет здесь этого томительного, сжимающего сердце, вневременного существования в переездах питерского метро

Парижское метро деловитое, оно техничное и потому скучное. И именно поэтому смотреть здесь можно только на людей. Если хотите увидеть настоящих парижан, спуститесь вниз и проведите пару часов в радужном лабиринте метрополитена.

В поезд зашёл некто, по виду – клошар. Во всяком случае, одет неопрятно, лицо грязное и небритое. Но одежда не лишена элегантности. Например, на шее небрежно повязан шарф. Так вот, поезд тронулся, от толчка клошар пошатнулся (не исключено, что он был слегка пьян), схватился за столбик посреди вагона и по инерции обернулся вокруг него. Это было так изящно, словно бы они специально задумал совершить пируэт, чтобы поразвлечь пассажиров. После этого он, все с тем же исполненным достоинства видом, уселся на сиденье.

На следующей станции в вагон зашло довольно много людей. В проходе стоял слепой мужчина и держался за поручень. Другой пассажир пытался протиснуться и довольно грубо сдёрнул руку слепого, потому что она мешала ему пройти. Когда же он увидел, что этот человек слепой, он несколько раз извинился, очень искренне и проникновенно. Слепой ответил: «Ничего страшного, месье, я тоже прошу прощения за то, что помешал Вам».

А вот и моя станция.

Даня вышел на поверхность и сразу окунулся в водоворот туристов. Они шуршали картами, щёлкали фотоаппаратами и галдели на всех языках. Лувр, как бурая губка, впитывал в себя своими широкими порами эту разноцветную толпу под снисходительными взглядами каменных статуй на фронтоне. Лувр заманивал к себе обещанием какого-то волшебства, и пройдя сквозь узкую арку, Даня увидел стеклянное чудо – ту самую пирамиду. Она вызывает много споров, кто-то говорит, что она портит лик Парижа, кто-то просто считает её безвкусицей. Но солнце ласкало её гладкие поверхности и отражалось от её граней, а сквозь её воздушное тело был виден всё тот же Лувр напротив – но теперь он беспрестанно искажался и менялся, и казалось, что каменный дворец, разлёгшийся вокруг, является лишь наивной человеческой попыткой воссоздать, скопировать те невозможные, пластичные стены, стены идеальные, скрытые в глубине стеклянной гробницы.

Вход в музей находился тоже в пирамиде. Данила пристроился в хвост очереди из переминающихся с ноги на ногу туристов и их отчаянных детей, чересчур живых и свободолюбивых, чтобы не воспользоваться этим огромным пространством, открывающимся перед ними, для бега. Дети носились между взрослыми, убегали и догоняли, прятались за ногами взрослых и с заливистым визгом выскакивали из-за них, как из засады. Взрослые, кто с раздражением, а кто с философским спокойствием, высматривали в мельтешении детских рук и ног своё любимое чадо, и звали их к себе. Забавно было слышать эту многоголосицу, в которой каждый говорил на своём языке, но по сути одно и то же: «Осторожно, не упади! Иди сюда, скоро наша очередь».

Очередь двигалась довольно быстро, и ближе к её концу Даня разглядел, что это очередь не к кассам, а к рамке металлоискателя. Некоторых женщин охранники заставляли потрошить свои сумочки, мужчин налегке пропускали взмахом ладони. Даня тоже прошёл быстро, металлоискатель не издал ни звука, и охранник сопроводил неуверенное движение Дани дежурным «Merci» и повернулся к следующему посетителю. Даня зашёл внутрь пирамиды и спустился вниз на эскалаторе. Остановился среди гомона туристов, снующих между стойками информации и кассами, задумчиво взял схему музея на русском языке. «Так зачем я здесь?» – подумал он.

Разумеется, Лувр – это жемчужина Парижа, галочку о посещении которой должен поставить каждый уважающий себя турист. Однако Данила себя туристом не считал, до такой степени, что безуспешно пытался выдумать какой-нибудь термин, противоположный этому. Он отдавал себе отчёт, что приехал в Париж с совершенно другой целью, знакомиться с живым городом и его жителями, не с потасканной взглядами стариной. Разумеется, Лувр всё же необходимо было посетить, но он не стоял на первом месте в списке приоритетов. Что же заставило его примчаться сюда ни свет ни заря, на второй же день пребывания в городе? Разумеется, женщина. Загадочная (или просто наводящая на себя загадочность) девушка, которая столь опрометчиво пригласила его в эту сокровищницу мировой культуры. Но где же её искать? «Ну что ж, cherchez la femme», – подумал Даня. «Начнём с той женщины, которая уж точно находится здесь. И найти которую не должно составить труда».

Даня вошёл в ярко освещённый зал. По стенам располагались картины, размеры и роскошь красок которых поражали и заставляли чувствовать себя маленьким, даже ничтожным, и при этом до невозможности бесцветным. Однако он понял, что такое чувство постигло только его одного. Остальные посетители не обращали внимания на эти гигантские полотна, а если и взглядывали, то лишь украдкой, для того только, чтобы убедиться, что цель их поисков находится не здесь, и продолжить движение вперёд. Даня со вздохом присоединился к этому движению, поскольку стоять на месте в таком потоке было невозможно.

Люди проходили в следующий зал, облепленный такими же поражающими воображение картинами, как гигантский конверт – гигантскими же марками. Однако люди игнорировали и их, проходили дальше, вливались в почти неподвижную, лишь слегка колыхающуюся толпу, обступающую невысокий деревянный поручень. Он полукругом огораживал стену, по центру которой за толстым слоем стекла находился желтовато-чёрный прямоугольник небольшого размера. Протиснувшись сквозь толпу, насколько это было возможно, и, приглядевшись над головами и плечами тех, чьё сопротивление преодолеть не удалось, Даня с удивлением обнаружил, что этот невзрачный прямоугольник и есть та картина, к которой он направлялся.

Мона Лиза.

Правда, французы предпочитают называть её вторым именем – Джоконда, La Joconde.

Улыбка

Она улыбается. Вот уже полтысячелетия она отвечает еле уловимой улыбкой на восхищённые взгляды. Сколько таких взглядов было за всё это время – может ли их сосчитать эта женщина, удивительным образом сочетающая в своём облике кротость и чувство собственного достоинства?

Женщина уже, разумеется, немолода. Возраст даёт о себе знать. Мелкие трещинки покрывают безбровый лоб и полные щёки. Правая рука будто бы разминает левую, затёкшую от долгой неподвижности. Да и во взгляде, том самом всё понимающем взгляде чувствуется усталость. Чёрт его знает, может, виновато большое расстояние между нами или какое-то преломление в пуленепробиваемом стекле, но кажется, что она даже немного побаивается собравшейся вокруг неё толпы – этих однообразных лиц без выражения, не задающих вопроса, но тоскливо ждущих ответа. Кажется, что ей стало тягостно это внимание. Возможно, она даже скучает по тем годам, которые она провела в чемодане, после того как её выкрали из музея в 1911 году. Тогда она была наедине с собой.

Кстати, любопытный факт для общего сведения. В рассказе Рэя Брэдбери под названием «Улыбка» описывается, как люди из опустошённого и одичавшего будущего разрывают «Мону Лизу» на части, просто из ненависти к цивилизации, и мальчик, главный герой, успевает спасти лишь кусок холста с той самой улыбкой. Так вот, на самом деле «Мона Лиза» нарисована на доске.

Сказать по правде, картина разочаровывала. Во-первых, она казалась чересчур маленькой. Решение повесить её на совершенно пустую стену было неудачным. Да и сравнение с размерами других картин вокруг тоже усиливало эффект. Во-вторых, из-за толпы и большой дистанции до неё (вплотную не подпускают охранники) разглядеть её толком не удавалось, да к тому же раздражали острые локти и сопение соседей. В каком-то смысле «Мона Лиза» действительно оставалась загадкой.

Данила выбрался из толпы и увидел, что чуть поодаль, у стены, стоит Лена. Видимо, она заметила его раньше и теперь с интересом за ним наблюдала. Она была совершенно не похожа на картину, но всё же улыбка на её губах чем-то напоминала только что увиденную. Такая же чуть отрешённая, чуть заговорщицкая и с лёгким налётом надменности.

На ней была всё та же полуармейская куртка и кеды. Веснушки на носу казались ярче в этом освещении, а волосы на этот раз были небрежно заплетены в толстую косу за спиной, так что выбивающиеся из неё волоски образовывали какое-то подобие полупрозрачной ауры вокруг головы. Её глаза были серого цвета, вчера он этого не заметил.