О мостах и о тех, кто на них обитает. Роман-путеводитель

Помимо метафизических возникали и сугубо бытовые проблемы, связанные с тем, что молодые люди впервые начинали независимую жизнь – вернее, зависимую лишь друг от друга. Когда прошла первая эйфория романтики, померкли судорожные блики свечи на обнажённых телах, пришлось как-то обустраивать свой новый дом. Квартира была в откровенно плохом состоянии. Старый паркет топорщился со скрипом, когда на него наступали, с потолка в ванной свисали хлопья отсыревшей штукатурки, бачок в туалете издавал утробные звуки, а к шторам было даже страшно прикасаться, потому что при каждом движении они испускали облака пыли, накопленной за много лет. Боролись они с этим сообща, но силы были неравны, да и финансовые возможности молодой пары были не безграничны. Более того, поскольку Даня большую часть дня проводил на работе и приходил оттуда усталым, его хватало лишь на одно героическое дело за раз, вроде замены прокладки в смесителе. Катя же взялась за более простые, с технической точки зрения, дела, однако они выводили из равновесия куда больше в силу своей рутинности. Основным делом стала борьба с пылью, и Катя отдавалась ей самоотверженно, хоть и с переменным успехом. Пыль забивалась в лёгкие, от неё хотелось чихать и кашлять, однако через пару дней после уборки она снова лежала на своих привычных местах, как ни в чём не бывало. И Катя начинала всё сначала.

Но, несмотря на все неурядицы, несмотря на новый быт, квартира приобретала вид жилища, в котором живут настоящие люди, не сумасшедшие и не призраки, и люди эти счастливы. Какое-то время были счастливы. Теперь Катя вошла в квартиру, и она была невыносимо пуста. Катя машинально прошла в комнату и присела на кресло. Зачем же она сюда пришла? Какая-то загадочная сила, которая всю дорогу твердила «Вот дойдёшь до дома, и всё будет хорошо, главное – дойти», эта сила теперь исчезла, видимо, удовлетворённая. Одинокая девушка сидела в пустой комнате и не знала, чем себя занять. Дом не спас от одиночества, лишь придал ему соответствующий антураж.

Катя села у окна. На другой стороне улицы был маленький сквер, состоявший из семи-восьми лип и маленькой скульптуры девушки. Она была повернута в профиль и безо всякого выражения смотрела на стену дома. Спина была гордо выпрямлена, руки спокойно сложены вдоль тела. Мимо ходили потёртые грузчики (во дворе находился продуктовый магазин), они не обращали на статую внимания, слишком занятые работой. Катя продолжала сидеть у окна. Липы шелестели на ветру, вернее, на каких-то его обрывках, чудом залетевших в этот сдавленный с трёх сторон стенами уголок. С площади Кулибина, лежавшей метрах в пятидесяти от дома, но вне поля видимости, доносился весёлый детский визг – там со своими внуками и внучками гуляли стоически-терпеливые бабушки. Солнце, и так с трудом пробивавшееся сквозь листву, теперь пыталось скрыться за домом. Наступал спокойный летний вечер. И когда в соответствии с этим временем суток воздух стал будто наполняться желтоватым тягучим мёдом, Катя решила, что больше не может сидеть дома. Тогда она вышла из дома и села за руль машины, стоявшей перед домом.

Это была машина Дани. Он купил её вскоре после того, как отношения стали приобретать первые черты стабильности. Они часто катались на этой машине, и Даня даже настоял на том, чтобы Катя получила права. За рулём она всё ещё чувствовала себя неуверенно, ездила по городу лишь несколько раз, судорожно вцепившись в руль. Но сейчас находиться в квартире стало окончательно невыносимо, машина ждала под окном, а в городе, по всей видимости, не должно было быть пробок. Она завела машину, потратила несколько минут на изучение карты, затем, определившись с маршрутом, внимательно понаблюдала за дорогой, и, убедившись в полном отсутствии опасности, тронулась с места. Заглохла, снова завела машину и снова тронулась – на этот раз по-настоящему.

Глава 5

Самолёт приземлился в 12:30. Он прополз по дорожкам в сторону терминала, словно переводя дыхание после долгого полёта, и подставил свой висок к дулу телескопического трапа.

Данила шёл бесконечными коридорами аэропорта Шарль-де-Голль, руководствуясь направляющими табличками. Он поднялся на эскалаторе, проходящем сквозь величественный вертикальный колодец, увенчанный стеклянным куполом. Получил свой чемодан, приобрётший благодаря обёртке из полиэтилена и перепаду давления весьма стройную талию, и отправился на поиски станции RER, которая должна была располагаться где-то поблизости – разумеется, в масштабах аэропорта.

Даня разобрался с автоматом, продающим билеты, и сел в поезд. Он устроился у окна с намерением поглазеть на пригороды Парижа – за городом дорога шла по поверхности. Однако в пригородах не было ничего интересного, дома были скучны и однообразны, поэтому, когда состав скрылся под землёй, Даня даже обрадовался – не придётся разочаровываться. Вместо этого он открыл ноутбук и набросал текст, собрав в него все свои теоретические знания о подземном транспорте Парижа:

Подземный транспорт в Париже устроен любопытным образом. Есть métropolitain, построенный более ста лет назад, неглубокий настолько, что проходит в основном под улицами и петляет среди фундаментов парижских домов, а иногда и поднимается на поверхность. За столь долгую жизнь métropolitain разросся до огромных размеров, и теперь, пожалуй, в Париже нет точки, в десяти минутах ходьбы от которой не найдётся его станции.

Конкурент métropolitain, RER, не может сравниться с ним по количеству станций и веток, однако его преимущество заключается в глубине постройки. Благодаря этому фундаменты ему не помеха, и он может пронзать город насквозь своими немногочисленными линиями, выходящими далеко за пределы города. Таким образом, RER одновременно выполняет функцию метро и электрички.

Даня вышел из поезда на Gare du Nord, перешёл на станцию метро, проехал одну остановку до Gare de l’Est, перешёл на ещё одну ветку и через остановку поднялся на улицу со станции Cadet.

Вокруг был Париж. Даня замер на выходе из метро, озираясь. Стояли дома, ехали автомобили и шли по своим делам люди. А он стоял посреди большого, спешащего куда-то города и опирался о раздвижную ручку своего чемодана. Впервые он осознал, что здесь его никто не ждёт. Вообще его прибытие осталось никем незамеченным, если не считать людей, которым он мешал пройти. Опомнившись, Данила отошёл в сторону и вытащил из кармана неловко свёрнутую карту. Гостиница была где-то рядом.

Любого человека, родившегося и проведшего всю жизнь в Петербурге и впитавшего в себя его прямолинейность, легко сбить с толку при помощи перекрёстка, проложенного не под углом в 90 градусов. География Парижа сначала повергла Данилу в ужас. Подвела и карта, купленная ещё в Доме Книги на Невском. Кусок бумаги размерами чуть больше формата А4 оказался совершенно бесполезным в боевых условиях. Карта не отображала всей беспорядочности парижских улиц. Из-за этого путь, который можно было пройти уверенным шагом минут за пять, занял у Дани почти двадцать минут и состоял из череды остановок посреди тротуара, сопровождающихся судорожным разворачиванием карты на ветру. Он уже был готов решить, что заблудился. Больше всего его беспокоило то, что улица, по которой он шёл, вообще не была обозначена на карте. Спрашивать дорогу у прохожих Данила не хотел (откровенно говоря, стеснялся) и решил довериться интуиции, после чего через несколько шагов увидел вывеску «Jeff» на углу улиц Richer и Faubourg-Monmartre и понял, даже с некоторым разочарованием, что не заблудился. «Ну ничего, ещё успею», – подумал он и свернул на улицу Рише.

У входа в гостиницу курил смуглый мужчина в белой рубашке. Увидев Данилу, он профессионально заулыбался и придержал дверь, чтобы тот смог пройти внутрь.

Холл гостиницы вряд ли заслуживал такого громкого звания. Он был настолько маленьким, что, попадись Дане навстречу человек с таких же размеров чемоданом, они бы надолго там застряли. По счастью, навстречу никто не шёл, и Данила прошёл внутрь почти беспрепятственно. Мужчина, оказавшийся консьержем, изящно обогнул его, встал за стойку и вдруг сказал по-русски «Добрый день», правда, с сильным акцентом. От неожиданности Даня скороговоркой проговорил отрепетированную несколько раз французскую фразу «Здравствуйте, я бронировал номер в вашей гостинице». Тут француз искренне расплылся в улыбке и весьма споро зарегистрировал новоприбывшего гостя, после чего протянул ему ключи и сказал опять по-русски «Хорошего отдых. Лифт», на что оторопевший Даня совсем уж невпопад ответил «De rien». Повинуясь жестикуляции консьержа, он прошёл два шага вперёд и за углом действительно увидел лифт. Справа от него наверх уходили узкие ступени и заворачивали налево – по всей видимости, они обвивали шахту лифта. Даня ещё никогда не видел таких маленьких лифтов. Он был больше гроба, но незначительно – в принципе, любой мог бы заказать себе такой гроб, если бы захотел быть похороненным со своим чемоданом. Даня закрыл вручную дверь лифта и нажал на кнопку 3. Пока кабина натужно поднималась, он успел задаться вопросом, что означает кнопка RC на табло, но на подходящий ответ времени уже не нашлось. Лифт приехал. Даня вышел в слабо освещённый коридор, выкатил за собой сумку и с трудом смог разобрать номер на двери. Когда он нашёл подходящую и открыл её, его ослепил яркий свет.

День первый

Итак, я здесь. Окно в номере открыто. Здесь тепло, градусов 27 и погода очень хорошая. Не то чтобы особенная, удивительная, нет, но хорошая погода именно здесь и именно сейчас много для меня значит

Через окно я слышу трезвон велосипедов и урчание медленно проезжающих автомобилей. А когда их нет, я могу расслышать обрывки чьего-то разговора. Наверно, это консьерж болтает с кем-то у входа в гостиницу. Кажется, тоже о погоде.

А через окно я вижу небо, немного облаков и изредка пролетающих птиц. Но большую часть окна занимает дом, и я очень рад, что он здесь. Потому что это самый настоящий парижский дом. Мне даже кажется, что я его видел на какой-то фотографии, но это вряд ли. Просто он очень типичный, судя по тому, что я уже успел увидеть. И он мне очень нравится.

Итак, я в Париже. Добрался из аэропорта до гостиницы, заселился, распотрошил сумку и теперь лежу на кровати с ноутом, пользуясь услугами местного вай-фая. Скажете, что не очень разумно тратить так своё время? Да, согласен. И поэтому сейчас я ухожу. Ещё минутку.

Что может сделать человек, достигший своей мечты? Может потерять сон и аппетит, впасть в депрессию из-за того, что жизнь потеряла смысл. А может взглянуть на свою мечту как следует и понять, что мечта – это только начало.

Всё, я ушёл. Не знаю, как насчёт сна, но аппетит я точно не потерял.

Данила действительно лежал на кровати перед открытым окном. Он отправил запись в блог, затем проверил почту. Катя не ответила. Он подумал, не написать ли ей ещё письмо, потом закрыл ноутбук. Писать было нечего. То, что он добрался, она поймёт и так, из его поста, а расписывать свои восторги не хотелось. Она никогда их не понимала.

Он лежал на кровати полностью одетый, даже в ботинках. Дане казалось, что в этом заключается одно из удовольствий путешествий в одиночку. Лежать вот так, как никогда не позволил бы себе дома, на кровати в номере гостиницы и смотреть в потолок. Беспечный путешественник. Уже пора было идти, но Даня не торопился. Он хотел лучше познакомиться с этой комнатой, ведь ему предстояло провести здесь Бог знает сколько времени. Ну, это уж как повезёт.

Номер был совершенно белым. Белые стены и потолок, белые занавески и бельё на кровати. Большое зеркало тоже отражало белое. Белизну разбавляли лишь чёрно-белая фотография Эйфелевой башни над кроватью и тёмно-коричневый столик в углу. Столик этот казался здесь лишним, хотя и привлекал наибольшее внимание. Старомодный потёртый стол с двумя ящиками, он выглядел так, словно был собран вручную неким безымянным столяром лет пятьдесят назад. Хотя не исключено, что именно этого эффекта и добивались в ходе промышленного производства. Вопрос был лишь в доверии, и Даня решил ему поверить. И даже положил ноутбук в один из его ящиков. Затем он вышел на узкий балкончик, опоясывавший здание, покурил, стряхивая пепел в оставленную банку из-под пива, набрался смелости и вышел из номера.

Выйдя из гостиницы, Данила пошёл налево, там ему показалось более оживлённо. Он шёл по мостовой, утыканной вдоль кромки чёрными столбиками, и вертел головой. Он пытался нащупать то озарение, которого так искал и за которым, собственно, и приехал, и, несмотря на то, что оно действительно стало ближе и даже ощущалось в воздухе вокруг, оно всё же было недостижимо, словно он смотрел на что-то сквозь мутное стекло, но на ощупь чувствовал лишь холодную гладкую поверхность. Ничего, говорил он сам себе, теперь уж оно от него не ускользнёт.

Даня брёл, сам не зная куда. В сумке лежала карта, но он больше не хотел доставать её. Не было желания выглядеть туристом. Вокруг лежал город, живой и настоящий, и он не хотел думать о нём, как о маршруте, он желал почувствовать себя его маленькой частицей, из миллионов которых этот город и состоял, и в которых черпал силы для дальнейшей жизни. Сегодня никаких достопримечательностей, сказал себе Даня, просто прогулка, попытка прикоснуться к парижскому образу жизни. К этому городу нужно прислушаться и приглядеться, с достойным его почтением и не нарушая приличий. Он шагал по мостовой и ноги его пружинили от возбуждения.

Вертлявая улочка вывела его на бульвар, и указатель станции метро подсказал ему, что это и есть один из них, из тех самых Les Grandes Boulevards. Выглядел он похоже на свои фотографии, но всё-таки что-то отличалось, не хватало какой-то величественности, что ли? Однако, поразмыслив, Даня пришёл к выводу, что для фотографий бульвар позировал, а сейчас попросту отдыхает, не задумываясь над собственной эстетикой. Даню это успокоило.

Теперь он шёл по широкому бульвару, на котором не приходилось, как раньше, уворачиваться от шедших навстречу парижан, и мозг, получивший передышку, смог расслабиться. Даня вспомнил о Кате. Всё-таки стоило ей написать. Пускай бы она не ответила, только прочитала. Ему была бы приятна и такая односторонняя связь.

Всё ещё было стыдно перед Катей. Стыдно за свой поспешный отъезд и за вчерашнюю ссору, связанную с ним. Ему было стыдно, но, тем не менее, он всё равно считал себя правым и, как обычно бывает в таких случаях, защищал свою правоту при помощи встречных обвинений.

Неприятные воспоминания заставили голову Данилы понуриться, а его шаг – сделаться ленивым и шаркающим. Таким шагом обычно ходят машинально, по давно известным улицам, даже не задумываясь о маршруте. И он действительно почти забыл, где он сейчас находится. С тем же успехом он мог бы сейчас идти по Садовой улице. Однако ругательство «Merde!», вовремя брошенное одним французом другому и случайно уловленное Данилой, произвело на последнего гораздо большее впечатление, чем на своего непосредственного адресата. Даня вспомнил, где он находится, и испытал облегчение.

Вокруг по-прежнему был Париж. Солнце просвечивало сквозь листву деревьев, которые Даня, плохо разбирающийся в ботанике, решил считать платанами. Вокруг шли люди, парижане и не очень, и он очень надеялся, что может сойти в глазах и тех, и других за местного. Люди же вряд ли обращали на него внимание, так что все усилия пропадали напрасно. Парижане шли по своим делам, лёгким размеренным шагом, либо смотря себе под ноги, либо перекидываясь фразами со своим собеседником, если шли не одни. Было в их повадках небрежное чувство собственного превосходства – словно они уже не подвергали это самое превосходство сомнению и предпочитали бы о нём не вспоминать, но оно всё же сквозило в их жестах, в их манере одеваться, ленивых улыбках, или, напротив, в непроницаемой серьёзности лица. По сравнению с ними туристы, тут и там попадавшиеся на глаза, казались шумной ватагой детей, которых лишь на пару минут выпустили из экскурсионного автобуса, дабы они могли порезвиться на свежем воздухе, и которых вот-вот загонят обратно, от греха подальше. Собственно, автобусы действительно присутствовали, припаркованные на обочине. И неподалёку от каждого стояла группка туристов, возглавляемая вооружённым зонтиком гидом, который рассказывал что-то благостно-скучное. Туристы же либо галдели, не обращая на рассказ внимания, либо всё же слушали, хлопая глазами и с заискивающим видом разглядывая город вокруг себя. Помимо этих были ещё и другие туристы, рангом повыше. Эти уже могли сами отвечать за собственные передвижения в пространстве и, как и Данила сейчас, вышли из отеля и теперь шли по улице, не выпуская из рук карту. В толпе их можно было выделить благодаря тому, что они имели привычку останавливаться посреди тротуара, не обращая внимания на движение пешеходов вокруг, и спорить по поводу карты, тыча в неё пальцами. Как раз такие туристы и попались Дане на глаза: это были две русские женщины неопределённо-сорокалетнего возраста, и одна из них, держа палец на карте (с двумя целями, указать некую важную точку и при этом не дать карте улететь от порыва ветра), грудным голосом убеждала другую: «Я же говорила, что бульвар Гауссман, значит, Лафайет там!» Данила смутился и, спрятав глаза, постарался проскочить мимо. «Осман, господи, Осман!», – мысленно исправлял он произношение русской туристки.

Однако шумные женщины, незнакомые с французской фонетикой, были правы, галерея Лафайет действительно находилась перед ним. Фасад знаменитого магазина был почти наполовину скрыт за гигантским плакатом с изображением очередной голливудской красавицы, рекламирующей очередные французские духи. Место, священное для всех модниц и знакомое многим по изображению на многочисленных полиэтиленовых пакетах, это здание являло собой один из острых углов, образующий перекрёсток. Перекрёсток этот впору было бы назвать «Пять углов», если бы такой принцип не был так характерен для всего Парижа. Да и размерами он не походил на своего скромного петербургского коллегу, его можно было счесть площадью. Данила решил сменить направление и повернул налево. Галерея Лафайет осталась позади, непривычно обделённая вниманием, и красавица с плаката старалась не глядеть ему вслед.

Данила пошёл по короткой улочке, привлечённый массивным зданием, похожим на дворец, с позолоченной, сияющей на солнце скульптурой на крыше. Подходя всё ближе, путешественник стал догадываться. Зданием этим могла быть лишь Гранд-Опера, всемирно известный театр, один из символов города. Однако видно его было сбоку – здание хоть и было величественным, но всё же не представало в том же виде, что и на фотографиях. Данила прошёл вперёд и вышел на площадь. Он хотел отойти чуть подальше, чтобы, обернувшись, оценить театр во всей красе. Но так и не обернулся. Площадь подхватила его, лишила его памяти и раскалила чувства до предела. Теперь он был в сердце города, чувствовал его пульс и слышал дыхание.

Площадь перед Гранд-Опера, воистину, одна из главных точек этого города – вернее, одной из его ипостасей. Именно здесь новичок решает для себя раз и навсегда – любит ли он этот город или нет. Разумеется, Париж бывает разный, но Париж, пышущий жаром, здесь самый живой, самый настоящий. Именно с этой точки нужно начинать знакомство. Человек либо принимает этот торжественный муравейник из людей и признает себя одним из жизнерадостных муравьёв, либо нет. Кутерьма движущихся машин, пешеходы, снующие по велению зелёного сигнала светофора или скучающие и переминающиеся с ноги на ногу по красному сигналу, банки, украшенные французскими флагами, кондитерские с прозрачными бадьями, в которых лениво перемешивается сладкий шербет всех цветов радуги, открытые кафе с деревянными стульями на гнутых ножках и элегантно-небрежными официантами в чёрных бабочках и белых фартуках – именно здесь человек окончательно отказывается от того образа Парижа, который был создан в его голове под влиянием фильмов и книг, и признает за ним не красивую картинку, не замшелый музей стереотипов, а поистине живой город, ещё юный в душе.

То же самое произошло и с Данилой, и потому он и не обернулся. Теперь он по-настоящему шёл по этому городу, и ему не нужно было двигаться в каком-либо определённом направлении, чтобы увидеть житейскую красоту – ведь она царила повсюду. Он шёл по Avenue de l’Opera, разглядывая выщербленные временем здания, соседствующие с яркой, легкомысленной рекламой. Это сочетание не вызывало отторжения, оно лишь подтверждало триумф жизни, царивший вокруг. Улица упиралась в серовато-коричневое мрачное здание без окон. Оно простиралось в обе стороны и, хотя где-то дальше и был виден его конец, из-за своей суровой однообразности здание казалось бесконечным. По другой стороне улицы, напротив него, шла анфилада из арок, под которыми скрывались магазины разной направленности, но одинаково привлекающие покупателей яркостью и освещённостью своих витрин. Данила пошёл вдоль них. Здесь были винные магазины с деревянными полками, ощеренными пыльными горлышками бутылок, были сувенирные лавки с примитивными товарами: магнитами из дешёвого пластика кислотных расцветок и футболками с вызывающей надписью «I love Paris», и были модные магазины одежды, озадачивающие своей пустынностью. Данила шёл вдоль них, не замедляя шага, хоть и разглядывая понемногу витрины. Скоро анфилада закончилась, выйдя в небольшую площадь. Посередине красовался позолоченный памятник, неразличимый из-за своего сияния на солнце. А на другой стороне, на углу площади и улицы с всё той же продолжающейся анфиладой, Данила увидел очередной ресторанчик, типичный парижский, с маленькими столиками на мостовой и подвижными официантами, вьющимися вокруг. Он вспомнил о своём голоде, который хоть и немного притупился благодаря богатым впечатлениям, но не исчез и притаился где-то внутри. Данила решил сдаться и перекусить – тем более что это являлось неотъемлемой частью его культурной программы.

Ресторан (или, согласно французской классификации, brasserie) назывался Le Caroussel. Столики снаружи были заняты. Но желудок, почувствовав слабину хозяина, уже не оставлял возможности поискать другое место. Данила зашёл внутрь. Здесь было пусто, лишь за одним столиком сидела девушка с чашкой кофе и блюдцем, на котором, видимо, ещё недавно красовался некий десерт. Внутри было немного сумрачно, помещение освещалось лишь светом дня сквозь высокие окна. Свет этот растворялся почти без остатка в тёмных дубовых панелях, обрамлявших стены, колонны и барную стойку. Данила сел у окна, за которым виднелись бурно жестикулирующие о чём-то туристы.

К нему приблизился гарсон, молодой парень с русыми волосами и доброжелательным широким лицом и неожиданно обратился к нему по-русски без всякого акцента:

– Добрый день, добро пожаловать! У нас есть меню на русском языке, пожалуйста.

Данила заулыбался неловко, испытав знакомое многим русским туристам в таких случаях чувство – смесь польщённости, смущения и лёгкого неудовольствия.

– Мерси. Вы тоже русский?

– Да, из Москвы.

– А я из Питера.

Официант не дал ему отвлечься и затараторил с профессиональным видом:

– Могу порекомендовать маринованное колено ягнёнка, коронное блюдо нашего шеф-повара. Очень популярно, многие заказывают.

– Давайте, раз все заказывают. Avec des frites.

Официант снисходительно улыбнулся и сказал:

– Меня зовут Максим, если что, обращайтесь.

– Простите, а можно вопрос? Как давно вы живёте в Париже?

– С детства. Родители привезли, – бросил Максим, удаляясь на кухню, кажется, немного недовольный таким вторжением в личную жизнь.

Данила с удовольствием откинулся на спинку стула и проводил гарсона взглядом. Дела шли даже лучше, чем он планировал. Небольшой обед от шеф-повара, затем прогулку можно будет продолжить. Он достал сигарету из пачки.

– Здесь не курят, – произнёс женский голос по-русски.

Пытаясь соблюсти достоинство, Даня убрал сигарету и повернулся к девушке.

– А ты думаешь, почему они все снаружи сидят? В помещениях курить запрещено. Даже официантам приходится наружу бегать, – с улыбкой объяснила она.

– Прошу прощения, не знал. Первый день здесь.

Девушка кивнула. Данила огляделся вокруг, решая, стоит ли продолжить разговор, затем само собой у него вырвалось:

– Вот уж не ожидал, что в первый день в Париже попаду в русский район. Довольно неожиданно слышать вокруг такое обилие родной речи.

Девушка рассмеялась из вежливости, однако Дане показалось, что она не против поддержать беседу.

– Это не русский район, это всего лишь Риволи.

– Подождите, эта улица и есть Риволи? Та самая?

– Вероятно. Ты представлял её по-другому?

– Не уверен, что вообще хоть как-то её себе представлял. Однако название очень знакомое.