Первая схватка

Весь окровавленный и изодранный концами недовыбитых стекол я выдрался на крышу вагона.

Действительно – по обеим сторонам вагона мерно ходили часовые.

Когда набежало облако, нашла тень, я пополз по крыше… Спустился по гармонии, соединяющей вагоны состава. Нырнул под вагон и огляделся. Один из часовых стоял от меня очень близко. Шагах в двадцати…

Вдруг он определенно направился в мою сторону… Ближе, ближе… Стал почти рядом с колесом, под осью которого я лежал.

– Свой, товарищ! Не бойтесь, – услышал я тихий голос. – Ползите под всем составом. У последних вагонов часовых нетути. Вылазьте и свободно идите к семафору. За мостом в лесочке машина стоит. Еще с вечера стояла. Там по очереди дежурят наши. Только, товарищ, можете ли ползти? Коли не в силах – тогда лежите. Что-нибудь сообразим…

– Поползу, товарищ! Спасибо!

– Счастливо!..

XVIII. На «даче»

– Вы знаете, кто он такой?

– Мне рекомендовал его французский атташе. Говорит, что он один из побочных сыновей султана Абдул-Гамида… А может быть, и врет. Знаю только, что он страшно богат. Учился в Париже. Прекрасно говорит по-французски. Оригинал. Любит, как он говорит, поболтаться по свету. Сюда приехал только за тем, чтобы вместе с нашей армией войти в Москву. Правда – недурная фантазия? Сделать для этого тысячи верст. Только, говорит, за тем и приехал. Теперь ему в городе надоело, и он захотел отдохнуть от всей суматохи у меня в имении. Вот я и привез его сюда. Вы не в претензии, что я нарушил ваше отшельничество?

– Помилуйте, я очень доволен…

* * *

На пятые сутки со дня выезда из своего штаба, часов в одиннадцать утра, то есть спустя восемь часов, как я выдрался из генеральского вагона, я занял комнату рядом с французом, которого опоил этой ночью снотворным порошком.

В загородном доме товарища Ефремыча.

С тов. Ефремычем я условился, что он привезет все необходимое для наблюдения к шести часам вечера.

После завтрака, около часа дня, товарищ Ефремыч вместе с французом умчались в город, а я стал знакомиться с расположением своего нового местопребывания.

Прислуга, между прочим, здесь была вся «нейтральная», кроме, конечно, камердинера-француза, союзника своего хозяина, но относительно него мы с товарищем Ефремычем условились.

Старый огромный дом-дворец. Парк. Конюшни. Усадьбы.

Недурно жил батюшка товарища Ефремыча. Думал ли старик, что его сын отдаст задарма, подарит с радостью делу революции все то, что деды и отцы скопили трудом праведным и неправедным?

Посмотрел расположение комнат. Их было так много, что я и считать бросил. Да число их было мне неважно.

На всякий случай изучил их общий план расположения.

Все сосредоточивалось для меня только в четырех комнатах: столовой, гостиной и спальнях моей и французовой.

По расположению этих комнат выходило так, что моя комната по отношению к остальным являлась центральной.

Наружная стена моей комнаты с балконом и двумя окнами выходила в парк. Вторая внутренняя и глухая граничила с комнатой француза. В третьей стене была дверь в большую столовую. Четвертая же, опять глухая, отделяла от меня гостиную.

Инструменты у меня были в ручном саквояже. Слуховые и наблюдательные аппараты должен был к шести часам дня привезти товарищ Ефремыч.

Я, конечно, слазил и на чердак, тщательно осмотрел его, определил по глазомеру место потолков над моей комнатой и над комнатой француза.

Ползая по накату на чердаке, я наткнулся на целый склад старой рухляди, а может быть, и старинных ценностей: картин, ковров, оружия… Не удержался и извлек оттуда старинный турецкий кинжал – маленький ятаган. Он всегда мог при случае мне пригодиться, тем более что этого оружия у меня пока не было…

В семь часов вечера уехал обратно в город товарищ Ефремыч, доставив мне все необходимое для моей дальнейшей работы. Он даже задержался минут на тридцать против назначенного срока ввиду того, что не успели доделать ключа от комнаты француза по посланному мной восковому слепку. Теперь и этот ключ был у меня в руках.

В девятом часу прикатил с каким-то гостем и сам француз. Они прошли прямо в гостиную.

Взглянув в отверстие, проделанное в стене, я стал сверяться с имевшимися у меня фотографиями местных шишек. Установив, что приезжим был сам начальник контрразведки белогвардейского фронта, я стал слушать их разговор.

XIX. Подслушанный разговор

Беседа велась на русском языке. Очевидно, ротмистр, начальник контрразведки, по-французски не понимал ни бельмеса.

Француз говорил по-русски очень плохо, с сильным акцентом, коверкая русские слова…

Хотя они говорили о всяких пакостях, но мне волей-неволей пришлось их слушать, не упуская ни одного слова. Довели речь до женских «примет»… Но потом наконец речь зашла о деле.

– Кстати, мсье, вы получили от красных сведения о приметах Лисичкина? Я уже поставил на ноги всю разведку. Жду его скорого прибытия.

– А разве вы уверены, что его пока еще нет здесь?

– Не имею ни малейшего сомнения. Он выехал к нам восемнадцатого, по вашим данным, сегодня двадцать второе, пятый день. Раньше недели ему не добраться. А если как-нибудь окружным путем, через глубокий тыл, так проедет и все дней десять – двенадцать…

– Вы правы. У вас точный расчет. Раньше быть он не может. Разве что прилетел на аэроплане. Но это фантазия!..

– Аэроплан не иголка, мсье. Опустится где-нибудь – сразу станет известно окружному населению и, конечно, нам. Мы его и сцапаем… Хоп!..

– Сцапать, не зная примет, затруднительно. Сегодня получил оттуда почту – о Лисичкине пока ни слова, ни фотографии, ни примет. Наверное, со следующей оказией, дня через два-три получу. А у вас, ротмистр, в управлении не раздобыли его примет?

– Пока тоже ничего утешительного. Правда, оказался один старый петроградский агент. Когда я в приказе объявил о необходимости доставления примет Лисичкина, этот молодец лично явился ко мне с докладом и заявил, что хорошо знает Лисичкина в лицо. Он уверял, что видел Лисичкина, когда тот с балкона дворца Кшесинской говорил речи. Но я ему не верю. Убежден, что врет. Хотел просто выудить малую толику на дополнительные расходы. Пьяница, сукин сын!

– Подождите, ротмистр, два-три дня. Я уверен, что получу оттуда подробные сведения. Может быть, случайно в дороге погиб голубь, тогда будет ответ на второй запрос.

– А как вы узнаете, что голубь погиб и сведения не дошли? Как это можно проверить гибель голубя?

– Гибнет голубь – это неважно. Все застраховано. Вы удивлены, ротмистр? Очень просто: и от нас, и оттуда каждый очередной голубь несет почту, всегда два негатива-сообщения – настоящее и предыдущее. Каждый раз два. Понимаете? Например, сегодня я посылаю фразу: «Будьте на страже. Предполагается операция». № 19. Прошлой почтой я извещал за № 18: «Пересланы документы. Распорядитесь». Посылается два сразу и № 18, и № 19. Пропал № 17 – его получают вторично с № 18. Пропал № 18 – его получают вторично с № 19 и так далее.

– А если голубя по дороге перехватят? Подстрелят или он сам сядет, не долетев до места? Попадет в сети? Обнаружат трубочки с негативами?

– И это застраховано. Они не проявлены. Понимаете: не проявлены. Только сделаны – снят снимок. Всякий, обнаруживший у голубя трубочку с почтой, будет открывать ее, без сомнения, при свете солнечном или искусственном. Откроет, а там уже все пропало! Свет попал и конец! Только тот, кому предназначена почта, как знающий секрет, будет открывать трубочку при красном свете в темной комнате.

– Потому-то вы, мсье, и посылаете негативы-фотографии, а не подлинные документы?

– Это, конечно, одно основание. Другое – это что негатив вообще удобнее исписанной бумаги. На миниатюрной пленке можно снять любой большой документ, а потом при помощи волшебного фонаря увеличить до каких угодно размеров. Третье – самое главное, что даже при обнаружении документа-фотографии нельзя установить, кто являлся автором документа. Ведь это только фотография… Итак, разглядывая при помощи волшебного фонаря увеличенный документ, мы можем рассмотреть мельчайшую точку лучше, чем в микроскоп, тем более что бумага обыкновенная и мнется, и сыреет. Пленка – никогда… Сильный объектив с приспособлением снимает спичечную коробку на расстоянии десяти метров, так что все буквы затем можно рассмотреть, пропустив пленку через волшебный фонарь. Только такие аппараты очень редки… Ну, однако, как говорит ваша русская пословица: «Басня соловьев не кушает». Уже пора! Мы пойдем ужинать!.. Да, кстати, ротмистр, я вас сейчас познакомлю с интереснейшим человеком. Знатный турок, говорят, сын султана. Путешествует по всему свету. Теперь приехал сюда, известен нашему атташе. Приятель здешнего негоцианта-хозяина. Вы, конечно, о нем слыхали?

– Да, да, конечно, слыхал. Как же! Помню! Говорили. Все хотел познакомиться. Искал случая…

Я невольно улыбнулся у себя в комнате. Начальнику контрразведки, видно, было стыдно остаться в дураках и сознаться, что он не знает о прибытии в город сына султана, хотя, быть может, и побочного или незаконного, кто их там разберет!..

Я решил оставить их в круглых дураках и окончательно «забить им баки».

Сейчас ужин. Мгновение… и от слухового аппарата не осталось никаких следов. Все было замаскировано. Я лежал на диване и читал книгу…

В комнату постучались. Раздался голос француза:

– Простите, князь. К вам можно?

– Будьте любезны! Входите! Дверь не заперта.

Француз вошел в комнату.

– Не хотите ли поужинать вместе, князь? У меня гость…

– А я немного задремал… С удовольствием! Я сейчас, только освежу лицо одеколоном.

Я взялся за флакон. Француз вышел в столовую…

– …Вы, мсье, так блестяще организовали дело в смысле помощи моей работе по контрразведке, что я уверен, что проклятый Лисичкин не вывернется из моих рук, если только осмелится появиться где-нибудь в сфере моей контрразведки…

Я стоял в дверях столовой и, окинув взглядом комнату и присутствующих, внимательно стал смотреть на ротмистра.

XX. «Забиваю баки»

Прошло несколько секунд немой сцены. Я не сводил с ротмистра глаз и, радостно улыбаясь, шел к нему, раскрыв свои руки, как для объятий…

Француз смотрел на нас, вылупив глаза, а ротмистр сделал совершенно дурацкую морду…

– Дорогой друг! – заговорил я по-турецки, затем перешел на французский: – Какими судьбами? Ты здесь? Давно? Ну, – поцелуемся!

Я сделал ротмистру полное «турецкое» приветствие, и, будучи уверен, что ни один из них в жизни не видал никаких турецко-мусульманских приветствий, не стеснял своей фантазии в этом направлении.

Только подойдя к ротмистру вплотную и прикоснувшись к нему, я сказал по-французски же:

– Неужели я ошибся? Какое поразительное сходство! Но, очевидно, вам незнакомы черты моего лица? Значит, и я тоже не имел чести быть знакомым с вами раньше? Но я клянусь бородой Аллаха и всеми гуриями Магометова рая, что вы похожи на моего друга шейха Уль-Расида, сына султана Мароккского, как одно и то же лицо. Мы с ним охотились в Белуджистане…

Ротмистр, очевидно, хотя и совершенно не понимал смысла моих слов, но делал чрезвычайно сладкую улыбку. Выражение его хари стоит у меня перед глазами и до сих пор, когда я пишу эти строки.

Снова несколько мгновений паузы… Прервал ее француз:

– Князь, очевидно, принял вас за своего хорошего близкого друга, – по-русски сказал он ротмистру, а затем, уже обращаясь ко мне, по-французски спросил меня, могу ли я говорить с ротмистром на его родном языке.

Я кивнул головой и ломаным русским языком бросил:

– Понимаю все. Немного говорю, но вообще очень не люблю этот ужасный язык.

Началась церемония знакомства. Француз назвал меня ротмистру по-русски, а его мне представил по-французски.

Я пробормотал несколько слов по-турецки, а затем продолжал по-французски:

– Очень, очень извиняюсь, но все-таки я не могу без волнения видеть черты вашего лица, полковник. Они так много напоминают мне хорошего из моей прежней дружбы с похожим на вас человеком. Для того, чтобы показать вам, как дороги мне черты вашего лица, я сейчас же попрошу вас принять от меня скромный подарок… Я сейчас вернусь, а вас, – обратился я к французу, – прошу подробно перевести этому прекрасному господину все, что я сказал здесь, и прошу предупредить его, чтобы он не смел и думать отказываться от того пустячного подарка, который я ему сейчас преподнесу. Пусть он знает, что этот подарок, эту вещь я несколько лет тому назад получил от человека, похожего на него, – моего дорогого друга в горах Белуджистана.

Я важно отправился в свою спальню и, промедлив там несколько минут, вынес в столовую найденный мною на чердаке кинжал и с опять-таки церемонным поклоном «по-турецки», держа подарок почему-то на согнутых ладонях, поднес его ротмистру.

Ротмистр, выслушав перед этим от француза полный перевод моего предисловия, боялся от восторга дышать…

Я снова зафранцузил:

– Пусть этот кинжал будет для вас памятью, как был памятью мне о моем друге. Теперь мы кунаки. Пусть это мое стремительное желание одарить его, – сказал я, обращаясь уже к французу, – не покажется вам странным. У нас в Турции есть обычай одаривать всех друзей, которые нам очень понравились. Хотя бы встреченных и в первый раз…

– Прошу, князь! – пододвинул мне стул француз…

Ротмистр все еще стоял, как статуя, теперь уже с кинжалом в руках. Очевидно, не знал, куда его деть.

Я продолжал смотреть на него приветливыми радостными глазами, но абсолютно не говорил ему ни слова, чтобы вывести его из дурацкого положения «стояния с кинжалом».

На помощь ему пришел француз и усадил его за стол, положив кинжал рядом с прибором.

Начался ужин и, конечно, с выпивкой. Ввиду того, что в этот вечер в вино не было подсыпано никаких пакостей, мы досидели ужин благополучно и никто не заснул.

Ротмистр надрался до положения риз и только присутствие высокого гостя, то есть меня, заставляло его держаться с фасоном.

Ввиду того, что разговор за ужином велся только на темы, не входящие в круг моих заданий, и не имел никакого отношения к моей основной задаче, я приводить его не буду.

Итак, все шло мирно, тихо, как в хорошем доме.

Несколько раз француз и ротмистр закидывали удочку насчет желательности приглашения женского пола, но я обходил эти намеки или молчанием, или заявлением, что эту ночь я хочу спокойно поспать и ни на какие авантюры с женским полом не согласен.

К концу ужина француз и ротмистр определенно решили ехать в город к женщинам. Был вытребован из штаба автомобиль.

Повторяю, что все шло тихо, мирно. К концу ужина француз заметил, что давно не видит своего соотечественника-камердинера. Спросив у разносившего блюда лакея-русского, что с его слугой случилось, он услышал ответ:

– Так что Леон заболел. Животом мается. При гостях сказать неудобно. Блюет его… Часов с девяти схватило…

– Ик!.. Уж не холера ли? – сфантазировал спьяну ротмистр.

Француз схватился как подстреленный:

– Что? Холера? Это страшно заразительно! Разве есть случаи?

– Единичные. Хотя и молниеносные, – мычал успокаивающе ротмистр.

Я хотя и знал, что холера здесь ни при чем, что Леон, проблевавшись, завтра же будет опять здоров, не захотел вмешиваться в чужие дела и лезть с своими советами и предположениями.

В результате на пришедшей уже машине бедняга Леон был отправлен во втором часу ночи в больницу, а для гуляк был выслан другой автомобиль, на котором двое горе-контрразведчиков укатили в город на разведку по женской части…

XXI. Второй обыск

Пробило два часа. Как и в генеральском вагоне, я временно стал полным хозяином. Даже в комнату соседа-француза я получил свободный доступ при помощи привезенных товарищем Ефремычем ключей.

Полезно всегда иметь воск для слепка замочной скважины, так как по слепку можно очень быстро выточить любой ключ. Это правило я знал, хотя был пекарь, а не слесарь.

В комнате у француза меня ждала «нечаянная радость»… Конечно, не икона, а… огромная связка ключей от письменного стола, оставленная вместе с карманной цепью…

Француз, доставая гостю свои парижские коллекции, сунул ключ в замок ящика, хотел сделать все побыстрее, ключ заел, и он, отцепив от брюк цепочку со связкой ключей, ушел в гостиную, затем перешел в столовую, а затем уехал в город…

А ключи остались висеть у стола и, конечно, очень облегчили всю мою дальнейшую работу.

Желая оставаться правоверным турком даже наедине с самим собою, я вошел в комнату француза, сняв предварительно в своей спальне ботинки, а у самого входа французовой спальни я сменил даже носки, надев совершенно новые, не бывшие в употреблении. Ни на полу, ни на ковре чужой комнаты не должно было остаться ни пылинки.

Мне никто не мешал работать.

В седьмом часу утра я окончил осмотр всего того, что мне было интересно. Комната была обследована так, что лучше нельзя. Больше делать здесь мне было нечего.

Забрав все то, что впоследствии могло пригодиться и иметь какой-нибудь значение для моей дальнейшей работы, я вышел, запер дверь и только тогда вспомнил, что я почти не ложился спать ровно двое суток, то есть с момента моего приезда в Тайгинск.

Забытье-сон в генеральском вагоне и часа полтора отдыха в доме у товарища Ефремыча, конечно, не шли в счет.

Я принял душ и лег спать…

Разбудил меня стук в дверь. Товарищ Ефремыч просил разрешения войти.

– Дверь не заперта. Входите, – сказал я намеренно громко, – я давно уже проснулся и просто не хочу вставать. Лежу. Все равно делать нечего…

Товарищ Ефремыч, входя в комнату, громко поздоровался со мной и, не захлопывая дверь, тихо бросил:

– Вы не в претензии, что я вас разбудил?

– Спасибо! – Я пожал ему руку. – Конечно. Правильно. Я не мог пересилить сна, и если бы не вы, то я проспал бы не столько, сколько должен был бы проспать человек, легший во втором часу ночи.

– Да. В нашей жизни, жизни неустанной борьбы, бессонные ночи подряд по несколько суток – чепуха, вещь, не стоящая внимания.

Затем снова, намеренно громко он продолжал:

– Так вы поедете?

– Конечно, еду с удовольствием.

– Помните. Сегодня в час дня. Вместе приезжайте. До свиданья.

Он протянул мне руку. В моей руке осталась записка. Он вышел.

В столовой слышался кашель и отфыркивание француза. Тот, очевидно, вместо утреннего кофе отпивался сельтерской…

Я развернул записку:

«Я, вы и француз сегодня завтракаем в “Эльдорадо” (лучший ресторан в городе). Время – час дня. Форма одежды парадная. Француз пригласил меня и вас. Видно, хочет отплатить торжественным завтраком мне за любезность и гостеприимство, вам в знак особого расположения к вашей персоне. Наверное, будет и кто-нибудь из высших военчинов. Прибудьте вместе с французом на его машине. Кстати, сообщаю: Леон здоров уже сегодня, но его еще дня два подержат. Я говорил с докторами. Если нужно, то можно и дольше. Пусть полечится. Это ему невредно. В городе уже есть слухи о розысках Лисичкина. Будьте осторожны…»

XXII. Опознан шпиком

– Виноват, господин, разрешите предложить вам пройтись в контору…

Сказано по-русски.

– Что нужно этому болвану?.. – был французский вопрос.

– Я, именем закона, еще раз прошу вас пройти со мной в контору, в противном случае я вызову стражу. Вас выведут силой.

– Что это, дурак или сумасшедший? Что ему надо? Скажите ему, что я вовсе не желаю с ним разговаривать.

– Послушайте. Вы обращаетесь не по адресу, – обратился мой сосед по столику, француз, к подошедшему ко мне типу. Я сразу, конечно, почувствовал в нем сыщика.

– Что вам нужно? – продолжал говорить француз. – Князь никуда не пойдет и не желает вовсе с вами беседовать! Князь мой гость! Мы приехали сюда завтракать…

– А я все-таки прошу вас, и в последний раз, следовать за мной в контору, иначе я арестую вас в зале!

– Меня это страшно бесит! – продолжал я французу. – Эта каналья мешает нам завтракать и портит мне аппетит. Очевидно, в этой стране такие порядки! Переведите ему, что я отправлюсь с ним, только не в контору, а к начальнику контрразведки, а вы, конечно, не откажете воспользоваться вашей машиной?

– Конечно! Пожалуйста! Я обязательно поеду с вами сам! Князь сейчас же поедет с вами лично к начальнику контрразведки, – успокоил француз агента.

Как только начальник контрразведки увидал меня, приведенного к нему в кабинет, он вскочил, пригласил меня сесть, лично подав стул, и, узнав, в чем дело, начал ругать агента самой отборной руганью. Бешенству ротмистра не было пределов.

Агент твердо стоял на своем и определенно уверял и клялся всеми святыми, что я сам Лисичкин, что в сходстве не может быть никакого сомнения…

Я молчал и, откинувшись в кресле и сложив руки, смотрел на эту сцену, выражая своим видом крайнее негодование.

Француз, в свою очередь, кричал, что если князя не отпустят с извинением сию же секунду, то он лично поедет по всем иностранным миссиям и потребует моего освобождения.

В результате агент был с позором выгнан вон, а мы уже все втроем поехали продолжать завтрак…

За завтраком я усиленно напирал на свой арест.

– Ваш агент, полковник, уверяет, что я похож на какого-то Лисичкина… Кто это – бандит или анархист? Я до сих пор был лучшего мнения о своей физиономии. В Монте-Карло меня все принимали за короля Альфонса и как-то раз портье-швейцар подал мне телеграмму на королевское имя. Когда через несколько дней я был представлен его величеству, то он очень смеялся и, подведя меня к зеркалу, сказал: «Вы подверглись бы большой опасности, если б захотели обыкновенным смертным, как все, путешествовать по Испании. За вами обязательно бы охотились анархисты». Недурное положеньице! А, полковник? В Мадриде за мной охотятся анархисты, как на короля. А в Тайгинске меня арестовывают, как бандита или анархиста! Как вам нравится такая комбинация?..

Ротмистр и француз успокаивали меня, как могли.

– Я решил все-таки, господа, немедленно уехать из России. У вас не очень безопасно. Хорошо, что вы, полковник, знаете меня лично, знаете своих друзей. Всегда, через посредство любой миссии, вы можете установить мою личность, в крайнем случае, по радио запросить Стамбул. Около вас я в безопасности, но в любом другом месте… достаточно будет уверения какого-нибудь другого болвана, что я какой-то Висичкин или Мисичкин, и меня – цап! Я решил ехать и потому прошу вас, полковник, хотя бы на эти дни приставить ко мне агента, а то меня будут приводить к вам каждый раз, когда я попадусь на глаза любому из ваших секретных агентов. Ведь им, наверное, розданы карточки разыскиваемого анархиста или бандита!..

Ротмистр и француз очень мило улыбались, когда один переводил другому мою просьбу.

Я всю предыдущую речь говорил, конечно, по-французски.

XXIII. Перед отъездом

Заявив о своем быстром отъезде, я делал это не ради красного словца и не ради окончательного запутывания начальника контрразведки.

Я решил ехать обратно к себе еще с момента окончания осмотра комнаты француза.

Почти все данные у меня были уже в руках. Определить, кто предатель, я уже мог там, у себя на месте. Но мне хотелось еще один-два вечера понаблюдать за французом, чтобы у себя в штабе меньше тратить времени на обследование и отрываться от своей прямой работы. Если француз даст мне еще несколько данных, я, приехав, смогу сказать сразу, кто предатель…

Установив связь командарма или кого другого с голубиной почтой, можно будет даже вызвать по проводу Москву.

К столику подошел товарищ Ефремыч…

– Тысячу извинений – запоздал! Был у себя в новом госпитале. Открывали новый корпус для хирургических больных. На открытии присутствовал его высокопревосходительство лично и высказал мне благодарность…

Француз представил товарища Ефремыча начальнику контрразведки…

– А вот ваш друг князь хочет уезжать – и все из-за моих агентов, – сказал товарищу Ефремычу ротмистр. – Уговорите его отменить свое решение. Даю слово, что его больше беспокоить не будут.

– В чем дело? Ничего не понимаю! Разве вы хотите уезжать? Вы пробыли у нас всего лишь две недели…

– Да! Для меня Тайгинск потерял весь свой интерес, а жить на даче долго, конечно, не имеет смысла. Меня уже тянет в Европу.

Француз передал товарищу Ефремычу о моем аресте. Он от души смеялся, особенно когда ротмистр добавил, что он обязательно прогонит со службы дурака-агента.

– Итак, – обратился я к Ефремычу, – дорогой друг, прошу вас устроить мне купе до Приморска; оттуда я сяду на какой-нибудь иностранный пароход…

– Да это очень трудно сделать! – отвечал он. – Все места в скором поезде расписаны чуть ли не на месяц вперед.