Хиральная граница

– Конечно. – Амара встала, забирая пустые кружки. – Спокойной ночи, Сара.

– Спокойной ночи.

Дверь закрылась. Сара легла, натягивая одеяло до подбородка.

За стеной – молчание. За молчанием – океан. За океаном – лёд. За льдом – космос.

Она закрыла глаза и провалилась в сон.

Вера

Вера не спала.

Она сидела в научном модуле «Спектр» – единственном месте на станции, где можно было уединиться с работой. Перед ней на экране висели данные – спектрограммы, хроматограммы, результаты анализов. Всё то, что собрала команда Линдквиста за год работы.

Органические соединения. Сложные, разнообразные, интересные. Но не жизнь.

Почему?

Вера знала статистику. Знала теории. Жизнь на Земле возникла быстро – меньше чем через миллиард лет после формирования планеты. Это предполагало, что абиогенез – переход от химии к биологии – не так уж невероятен. Что при правильных условиях он должен происходить.

Европа имела правильные условия. Жидкая вода, энергия, химические градиенты. Всё, что нужно для жизни.

Но жизни не было.

Или мы просто не там искали?

Она увеличила изображение «Поля Прометея». Данные были скудными – команда Линдквиста совершила туда всего два погружения. Но то, что они нашли…

Вера вгляделась в спектрограмму. Линдквист был прав – органика оттуда отличалась. Более сложные полимеры. Более упорядоченные структуры. Почти как…

Почти как клеточные мембраны?

Она моргнула. Присмотрелась. Нет, это было бы слишком просто. Слишком удобно. Вера не верила в удобные ответы.

И всё же.

Она потянулась к клавиатуре и начала строить модель. Если предположить, что эти полимеры – не случайные агломераты, а прото-мембранные структуры… Если предположить, что они способны к самоорганизации… Если предположить…

Часы шли. Вера не замечала времени. Данные плыли перед глазами – цифры, графики, уравнения. Она строила гипотезу, проверяла, отбрасывала, строила новую.

«Поле Прометея». Это был шанс. Может быть, последний шанс.

Лоренц сказал – подождать. Адаптироваться. Изучить данные.

Вера изучала данные.

И чем больше она изучала – тем яснее понимала: ждать нельзя.

Под утро – по станционному времени – она отправила Лоренцу запрос на экстренное совещание.

А потом вышла из лаборатории и направилась к иллюминатору в коридоре. Маленькое круглое окно, выходящее в океан.

За стеклом была темнота. Абсолютная, непроницаемая. Где-то там, в этой темноте, возможно, существовало что-то живое. Что-то, что ждало миллиарды лет, чтобы быть найденным.

Я найду тебя, подумала Вера. Я обещаю.

Океан молчал.

Но она могла поклясться – он слушал.

Глава

4:

Охотники

Юн Чжимин ненавидел тишину.

Не обычную тишину – ту, что бывает в библиотеках или пустых комнатах. Нет, он ненавидел эту тишину: глухую, давящую, абсолютную. Тишину станции «Лаплас», где единственными звуками были гудение вентиляции и далёкое пощёлкивание систем жизнеобеспечения.

Три недели. Три недели они здесь, и каждый день похож на предыдущий. Пробы, анализы, данные. Пробы, анализы, данные. Бесконечный цикл, не дающий результатов.

Юн сидел перед секвенатором в лаборатории «Спектра», наблюдая, как прибор обрабатывает очередной образец. Зелёные индикаторы мерцали в полутьме – он выключил верхний свет, потому что от него болели глаза. Или потому что темнота лучше скрывала выражение его лица.

Синдром самозванца, говорили психологи на предполётной подготовке. Распространённое явление среди высокоодарённых специалистов. Ощущение, что ты недостаточно компетентен, что твои достижения – результат удачи, а не способностей.

Юн знал термин. Он прочитал все статьи, прошёл все тесты, научился произносить правильные слова на консультациях. «Да, я осознаю свою ценность». «Нет, я не сомневаюсь в своей квалификации». «Конечно, я понимаю, что был выбран по заслугам».

Ложь. Красивая, отполированная ложь.

Правда была в том, что каждое утро – если можно называть утром произвольную точку на станционных часах – он просыпался с одной и той же мыслью: сегодня они поймут, что я не должен здесь быть.

Секвенатор пискнул, выводя на экран очередную порцию данных. Юн придвинулся ближе, щурясь на графики.

Ничего.

Как и вчера. Как и позавчера. Как и каждый проклятый день с момента их прибытия.

Органические молекулы – да. Аминокислоты – да. Сложные углеводороды, липиды, полимерные структуры – да, да, да. Океан Европы был богат химией, насыщен строительными блоками жизни. Но самой жизни…

Юн откинулся на спинку кресла и потёр глаза. Три недели. Восемьдесят семь проб. Ноль результатов.

Может быть, её здесь просто нет. Может быть, мы прилетели к мёртвому миру.

Он знал, что не должен так думать. Знал, что двадцать – или теперь уже двадцать пять – процентов исследованного океана ничего не доказывают. Знал все аргументы, все статистические модели, все причины для надежды.

Но надежда – хрупкая вещь. С каждым пустым образцом она становилась всё тоньше.

Дверь лаборатории открылась, впуская полосу света из коридора. Юн вздрогнул, оборачиваясь.

– Не спишь?

Доктор Северцева. Конечно. Кто же ещё бродит по станции в три часа ночи – по станционному, естественно, потому что снаружи не было ни дня, ни ночи, только вечная тьма океана.

– Работаю, – сказал Юн. Голос прозвучал хрипло – он не разговаривал уже несколько часов.

– Над чем?

– Образцы с сектора G-7. Придонные отложения у восточного склона.

Северцева подошла ближе, вглядываясь в экран. Её лицо в свете монитора казалось ещё более усталым, чем обычно, – тёмные круги под глазами, резче обозначившиеся морщины.

Она тоже не спит, понял Юн. Она тоже ждёт чего-то, что не приходит.

– Что нашёл? – спросила она.

– Ничего особенного. Стандартный набор: аланин, глицин, серин. Следы аспарагиновой кислоты. Никаких клеточных структур.

– Покажи хроматограмму.

Юн вывел на экран график – разноцветные пики на серой сетке координат. Северцева наклонилась ближе, изучая данные с той сосредоточенностью, которую он так в ней… нет, не то чтобы уважал. Боялся? Завидовал? Что-то среднее.

– Вот этот пик, – она ткнула пальцем в экран. – Что это?

Юн посмотрел. Небольшой выступ на графике, едва заметный, который он автоматически классифицировал как шум.

– Артефакт, скорее всего. Загрязнение или ошибка прибора. Слишком слабый сигнал для надёжной идентификации.

– Какое время удержания?

Юн сверился с данными.

– Двадцать три и семь десятых минуты.

– А теперь сравни с образцами из других секторов. G-4, G-5, F-8.

Он не понимал, к чему она клонит, но послушно открыл файлы. Хроматограммы выстроились в ряд – похожие, но не идентичные.

– Смотри, – Северцева указала на каждый график по очереди. – Здесь. И здесь. И здесь. Тот же пик. То же время удержания. Плюс-минус десятая доля процента.

Юн уставился на экраны. Она была права. Один и тот же сигнал – слабый, едва различимый – присутствовал в нескольких образцах. Он видел его раньше. Видел и… проигнорировал.

– Я… – он почувствовал, как кровь приливает к лицу. – Я не заметил.

– Ты классифицировал его как шум.

– Да.

– Почему?

– Потому что… – Юн замялся. Потому что он был уверен, что ничего не найдёт. Потому что ожидал неудачи. Потому что проще увидеть шум, чем рискнуть и ошибиться. – Потому что сигнал слишком слабый.

– Слабый – не значит несуществующий, – сказала Северцева. Её голос был ровным, без осуждения, но Юн всё равно почувствовал, как сжимается желудок. – Первые признаки жизни всегда слабые. Природа не кричит о себе. Она шепчет.

Юн молча смотрел на графики. Четыре образца. Четыре идентичных пика. Статистически – слишком много для совпадения.

– Что это может быть? – спросил он наконец.

– Не знаю. – Северцева выпрямилась, скрестив руки на груди. – Но я хочу узнать. Откуда эти образцы?

Юн вызвал карту.

– G-4 и G-5 – периферия «Поля Прометея». F-8 – промежуточная зона. G-7 – это… – он осёкся, глядя на координаты.

– Что?

– Это ближе к центру. К основному кластеру гидротермальных источников.

Северцева кивнула – медленно, задумчиво.

– Паттерн, – сказала она. – Чем ближе к «Полю Прометея», тем сильнее сигнал. Правильно?

Юн быстро проверил данные. Она была права. G-7, ближайший к центру, показывал самый выраженный пик. Остальные – слабее, пропорционально расстоянию.

– Это… – он не знал, как закончить предложение. – Это что-то значит?

– Это значит, что нам нужно туда, – сказала Северцева. – В самое сердце «Поля Прометея».

Юн не пошёл спать в ту ночь.

Вместо этого он сидел в лаборатории, заново анализируя все образцы, которые обработал за три недели. Один за другим, систематически, с новыми параметрами поиска.

И находил.

Тот же пик – снова и снова, в десятках проб. Слабый, но устойчивый. Паттерн, который он пропустил, потому что искал что-то другое. Что-то очевидное, кричащее, однозначное. А нашёл – шёпот.

К шести утра – станционного – у него была карта. Не официальная, не одобренная, а его собственная, нарисованная от руки на планшете. Красные точки отмечали образцы с пиком, синие – без. Красные группировались в одном месте, образуя неровный круг.

«Поле Прометея».

Юн смотрел на карту и чувствовал… что? Волнение? Страх? Надежду, которую он так старательно давил последние три недели?

Всё сразу.

Дверь открылась. Юн поднял голову – Северцева, снова она. Выглядела так, будто тоже не спала: те же тёмные круги, та же напряжённая линия плеч.

– Показывай, – сказала она вместо приветствия.

Юн развернул планшет. Она изучала карту молча, прослеживая пальцем границы красной зоны.

– Ты молодец, – сказала она наконец.

Юн не поверил своим ушам.

– Что?

– Ты молодец. Хорошая работа.

Он открыл рот, чтобы возразить – сказать, что это она нашла паттерн, что он пропустил очевидное, что без неё он бы так и продолжал смотреть сквозь данные, не видя их, – но Северцева уже отвернулась.

– Собирай всё в отчёт. Через час – совещание с Лоренцем.

– Через час? Но он же…

– Я уже договорилась.

Она вышла, не дожидаясь ответа. Юн остался сидеть, глядя на закрывшуюся дверь.

Хорошая работа.

Когда в последний раз кто-то говорил ему это? Не формально, не для протокола – а так, как сказала она? Просто, честно, без оговорок?

Он не помнил.

Юн тряхнул головой, отгоняя непрошеные мысли, и вернулся к работе. Отчёт сам себя не напишет.

Совещание проходило в кают-компании – единственном помещении на станции, достаточно большом, чтобы вместить всю команду.

Юн сидел в углу, стараясь занимать как можно меньше места. Рядом устроилась Амара – она улыбнулась ему, тёплая и успокаивающая, и он почувствовал себя чуть лучше. Чуть.

Лоренц стоял во главе стола, листая отчёт на планшете. Его лицо ничего не выражало – профессиональная нейтральность, отточенная годами командования.

– Итак, – сказал он наконец, – доктор Северцева, доктор Юн. Вы утверждаете, что обнаружили нечто значимое?

– Не утверждаем, – ответила Северцева. Она сидела напротив Лоренца, прямая, собранная, готовая к бою. – Констатируем. Данные говорят сами за себя.

– Данные говорят о неидентифицированном соединении в следовых количествах. Это не совсем «нечто значимое».

– Это соединение присутствует в сорока трёх процентах образцов. Его концентрация коррелирует с расстоянием от «Поля Прометея». Это не случайность.

Лоренц отложил планшет.

– Я не говорил, что это случайность. Я говорю, что это не доказательство жизни.

– Никто не говорит о доказательстве, – вмешался Нойманн со своего места у окна. Он смотрел в иллюминатор – на вечную черноту океана, – но голос звучал ясно. – Речь идёт о достаточном основании для дальнейших исследований. Гипотеза, которую стоит проверить.

– Гипотеза требует экспедиции в центр «Поля Прометея», – сухо заметил Лоренц. – Восемь часов в один конец. Далеко за пределами зоны безопасности.

– Четыре часа, – поправила Северцева. – Не восемь.

– Четыре туда, четыре обратно, плюс время на работу. Итого – минимум двенадцать часов автономного погружения. В районе с экстремальными термальными условиями. – Лоренц покачал головой. – Риск слишком высок.

– Риск – часть работы.

– Моя работа – минимизировать риск, доктор Северцева. Не игнорировать его.

Юн почувствовал, как сгущается атмосфера. Лоренц и Северцева смотрели друг на друга – не враждебно, но… напряжённо. Как два хищника, оценивающих соперника.

– Позвольте, – сказал он, прежде чем успел себя остановить.

Все повернулись к нему. Юн почувствовал, как пересохло во рту.

– Да, доктор Юн? – Голос Лоренца был ровным, выжидающим.

– Я… – Юн сглотнул. – Я хотел бы добавить к отчёту. Кое-что, что я заметил утром.

Он встал, подошёл к настенному экрану и вывел свои графики. Руки слегка дрожали, но голос – к его собственному удивлению – звучал твёрдо.

– Это спектральный анализ неидентифицированного соединения, – начал он. – Мы не смогли определить его структуру точно, но… – он переключил слайд, – вот сравнительные данные. Слева – наше соединение. Справа – земной белок-шаперон, участвующий в фолдинге протеинов.

– И? – спросил Лоренц.

– Паттерны похожи. Не идентичны, но… структурно близки. Как если бы это было что-то, выполняющее аналогичную функцию.

Тишина.

– Вы хотите сказать, – медленно произнёс Нойманн, – что это может быть функциональный белок? Или его аналог?

– Я хочу сказать, что это может быть биомолекула, – ответил Юн. – Не просто органика – а органика, выполняющая биологическую роль.

Северцева смотрела на него с выражением, которое он не мог прочитать. Гордость? Одобрение? Что-то ещё?

– Это спекуляция, – сказал Лоренц.

– Да, – согласился Юн. – Но обоснованная. И единственный способ проверить её – это получить образцы из эпицентра. Там, где концентрация соединения максимальна.

Он сел, чувствуя, как гулко бьётся сердце. Он сказал то, что думал. Впервые за долгое время – сказал вслух, перед всеми, не прячась за оговорками и сомнениями.

Лоренц молчал. Его пальцы постукивали по столу – единственный признак того, что он не так спокоен, как кажется.

– Мнения? – спросил он наконец, обводя взглядом команду.

– Я за экспедицию, – сразу сказала Митчелл. – Ради этого мы здесь. Не для того, чтобы сидеть в коробке и бояться.

– Сара… – начала Амара.

– Что? Это правда. Мы пилоты, учёные, исследователи. Не бюрократы.

– Я не бюрократ, – холодно заметил Лоренц.

– Я не говорила о вас, командир. Я говорила о… – Митчелл осеклась, видимо, поняв, что зашла слишком далеко. – Простите. Но я всё равно за.

– Амара? – Лоренц повернулся к геологу.

– Я… – Амара помедлила. – Я понимаю обе стороны. Риск реален. Но и потенциальная награда… – она посмотрела на карту, всё ещё висящую на экране. – Это шанс, который может не повториться.

– Профессор Нойманн?

Старый физик оторвался от созерцания океана.

– Знаете, Маркус, – сказал он задумчиво, – в тысяча девятьсот пятьдесят третьем году молодой аспирант по имени Стэнли Миллер собрал примитивную установку из стеклянных колб и провёл эксперимент, который все считали пустой тратой времени. Он пропускал электрические разряды через смесь газов, имитируя первобытную атмосферу Земли. Его руководитель, Гарольд Юри, был настроен скептически. Коллеги считали это несерьёзным.

– К чему вы…

– К тому, – мягко перебил Нойманн, – что через неделю в этих колбах появились аминокислоты. Строительные блоки жизни – созданные из ничего, кроме газа и электричества. Этот эксперимент изменил наше понимание происхождения жизни. – Он помолчал. – Иногда риск – это не то, чего следует избегать. Иногда риск – это единственный путь к открытию.

Лоренц потёр переносицу.

– Это очень красивая история, профессор. Но Миллер рисковал только своей репутацией. Мы рискуем жизнями.

– Наши жизни принадлежат нам, – сказала Северцева. Её голос был тихим, но в нём звучала сталь. – Мы все знали, на что подписываемся. Каждый из нас.

– Вы – руководитель научной программы. Не всей миссии.

– А вы – командир. Не диктатор.

Юн видел, как дёрнулся желвак на челюсти Лоренца. Северцева тоже это видела – и не отступила. Их взгляды встретились, и в воздухе повисло что-то – не враждебность, но… противостояние. Столкновение двух воль.

– Я не пытаюсь узурпировать вашу власть, Маркус, – сказала Северцева, чуть смягчив тон. – Я пытаюсь сделать свою работу. Ту работу, ради которой мы все здесь.

– Ваша работа – не убить себя и команду в погоне за призраками.

– Это не призраки. Это данные.

– Данные, которые вы интерпретируете так, как вам удобно.

– Я интерпретирую их так, как подсказывает научный метод. Гипотеза, проверка, вывод. Вы предлагаете остановиться на гипотезе и никогда не проверять?

Лоренц открыл рот, чтобы ответить, – и замер. Что-то изменилось в его лице: напряжение чуть отступило, уступив место чему-то вроде усталости.

– Доктор Чэнь, – сказал он, не отрывая взгляда от Северцевой. – Ваше мнение?

Юн почти забыл о враче – она сидела в стороне, тихая и незаметная, как всегда. Но когда она заговорила, все повернулись к ней.

– Психологическое состояние команды – нестабильное, – сказала Лин ровным голосом. – Три недели без значимых результатов. Нарастающая фрустрация. Признаки депрессии у нескольких членов экипажа. – Она не смотрела ни на кого конкретно, но Юн почувствовал, как её слова касаются и его тоже. – Экспедиция – это риск. Но продолжение текущего состояния – тоже риск. Людям нужна цель. Надежда. Что-то, ради чего стоит работать.

– То есть вы за? – уточнил Лоренц.

– Я констатирую факты. Решение – ваше.

Снова тишина. Юн видел, как Лоренц переводит взгляд с одного лица на другое – считает голоса, взвешивает аргументы.

– Волков, – сказал он наконец, обращаясь к инженеру, который до сих пор молчал. – Технически – это возможно?

Волков пожал плечами.

– «Архимед» рассчитан на двадцать часов автономной работы. Запас кислорода, энергии, систем жизнеобеспечения – с избытком. Термальная защита… – он нахмурился. – Температуры в центре «Прометея» – до девяноста градусов. Это предел, но в пределах спецификаций. Если не застрять там надолго.

– «Если».

– Всегда есть «если», командир. Я могу гарантировать, что аппарат выдержит. Не могу гарантировать, что океан не подкинет сюрпризов.

– Какие сюрпризы?

– Без понятия. В том-то и дело: мы не знаем, что там. Может, ничего. Может, что-то, чего мы не предусмотрели.

Лоренц кивнул – медленно, задумчиво.

– Хорошо, – сказал он.

Юн моргнул. Остальные тоже выглядели удивлёнными.

– Хорошо? – переспросила Северцева.

– Экспедиция одобрена, – подтвердил Лоренц. – При следующих условиях. Первое: экипаж – четыре человека. Митчелл – пилот, Северцева – научный руководитель, Юн – ассистент. Четвёртым пойду я.

– Вы? – Митчелл не скрывала удивления.

– Я. Если что-то пойдёт не так – я хочу быть там, а не ждать у экрана.

– Маркус… – начала Северцева.

– Это не обсуждается. Второе условие: строгий лимит времени. Четыре часа на дорогу, четыре на работу, четыре на возвращение. Двенадцать часов максимум. Ни минутой больше.

– Четыре часа на работу – это очень мало, – запротестовала Северцева.

– Достаточно для первичного забора проб. Если найдём что-то стоящее – вернёмся снова. Но первая экспедиция – разведка, не полномасштабное исследование. Ясно?

Северцева стиснула зубы, но кивнула.

– Ясно.

– Третье условие: постоянная связь со станцией. Каждые тридцать минут – отчёт. Если связь прервётся на час или больше – Волков начинает спасательную операцию. Без обсуждений.

– Принято, – сказал Волков.

Лоренц обвёл взглядом присутствующих.

– Вопросы? Возражения?

Тишина.

– Тогда готовимся. Старт – завтра, в шесть ноль-ноль. – Он встал. – Все свободны.

Юн вышел из кают-компании, чувствуя странную смесь облегчения и ужаса.

Они едут. Завтра. К «Полю Прометея». К месту, где, возможно – возможно – скрывается то, что они ищут.

И он – часть экипажа.

Почему я? Почему не Нойманн, не Амара, не кто-то более опытный?

Он знал ответ. Северцева выбрала его. Северцева, которая не делала ничего без причины.

– Юн.

Он обернулся. Северцева стояла в коридоре, глядя на него своими серыми глазами – непроницаемыми, как всегда.

– Да?

– Ты хорошо выступил на совещании.

– Я… – он не знал, что сказать. – Спасибо.

– Не благодари. Это факт. – Она помолчала. – Ты готов к завтрашнему дню?

Готов ли он? Юн подумал о двенадцати часах в тесном аппарате, в глубине чужого океана, далеко от любой помощи. Подумал о том, что может пойти не так. Подумал о том, что они могут найти – или не найти.

– Не знаю, – признался он честно.

Северцева кивнула – коротко, деловито.

– Честный ответ. Это хорошо. – Она двинулась по коридору, но на полпути остановилась. – Юн.

– Да?

– Никто никогда не готов по-настоящему. Мы просто делаем вид, что готовы, и идём вперёд.

Она скрылась за поворотом. Юн остался стоять в пустом коридоре, глядя ей вслед.

Мы просто делаем вид, что готовы, и идём вперёд.

Он улыбнулся – впервые за много дней.

Ночь перед экспедицией Юн провёл в лаборатории, готовя оборудование.

Пробоотборники, контейнеры для образцов, портативные анализаторы – всё нужно было проверить, откалибровать, упаковать. Механическая работа, не требующая особых мыслей, – именно то, что ему сейчас было нужно. Руки заняты, голова – относительно свободна.

Около полуночи дверь открылась. Юн поднял голову, ожидая увидеть Северцеву, – но это был Нойманн.

– Не спится? – спросил старый физик, проходя внутрь.

– Работаю.

– Вижу. – Нойманн опустился в кресло рядом, с кряхтением разминая колени. – Артрит. Проклятие старости. Низкая гравитация помогает, но не до конца.

Юн не знал, что на это ответить, поэтому просто кивнул.

– Волнуешься? – спросил Нойманн.

– Да.

– Это нормально. Я бы беспокоился, если бы ты не волновался. – Нойманн помолчал, глядя на контейнеры, которые Юн укладывал в кейс. – Знаешь, я вспоминаю свою первую серьёзную экспедицию. Антарктика, тысяча девятьсот девяносто второй год. Мне было двадцать три – чуть младше тебя. Мы искали метеориты на ледяном щите.

– Нашли?

– Нашли. Сорок два образца, включая один марсианский. – Нойманн улыбнулся воспоминаниям. – Но я не об этом. Я о том, как я себя чувствовал. Уверен был, что облажаюсь. Что все поймут, какой я на самом деле некомпетентный. Что меня взяли по ошибке.

Юн перестал укладывать контейнеры.

– И что случилось?

– Ничего особенного. Я делал свою работу. Ошибался иногда – все ошибаются. Учился. Рос. – Нойманн пожал плечами. – А потом, лет через десять, я понял кое-что важное.

– Что?

– Что все остальные чувствовали то же самое. Все. Даже руководитель экспедиции, профессор с мировым именем. Он признался мне однажды, за рюмкой водки, что каждое утро просыпается с мыслью: «Сегодня они поймут, что я шарлатан».

Юн невольно улыбнулся.

– Это… успокаивает. Как ни странно.

– Это должно успокаивать. – Нойманн встал, снова скривившись от боли в коленях. – Синдром самозванца – это не болезнь, Юн. Это признак того, что ты достаточно умён, чтобы понимать пределы собственного знания. Глупцы никогда не сомневаются в себе.

– А мудрецы?

– Мудрецы сомневаются – и всё равно идут вперёд. – Нойманн направился к двери, но на пороге остановился. – Удачи завтра. Найди нам что-нибудь интересное.

– Постараюсь.

Дверь закрылась. Юн вернулся к работе, но теперь его руки двигались увереннее.

Синдром самозванца – признак того, что ты достаточно умён.

Странное утешение. Но – утешение.

Утро пришло слишком быстро.

Юн проснулся от сигнала будильника – резкого, немилосердного – и несколько секунд лежал, глядя в потолок. Тело было тяжёлым, глаза – песчаными от недосыпа. Но адреналин уже бежал по венам, прогоняя усталость.

Сегодня.

Он встал, умылся, натянул комбинезон. Завтрак – протеиновый батончик, проглоченный на ходу. Проверка снаряжения – в десятый раз, хотя всё было готово ещё ночью.