скачать книгу бесплатно
Раздраженно глянув на Строжку, заткнув цеховую книжку за пояс, я мухой вылетел из обеденной. Дожидаться, пока Табита закурит, а по залу поплывет заветный дым, не хотелось. Не ровен час запрыгну на стол и с боем отберу окурок, точно оголодавший дворовый кот – сосиску.
Уж слишком давно я не курил. До дрожи в коленях давно.
***
Сложно нести бадью и одновременно подниматься по лестнице. Ступеньки узкие, а бадья такая гигантская, что я в ней помещусь целиком. Приходится неустанно пялиться под ноги, чтобы не скатиться кубарем вниз, ведь впереди, застилая взор, маячит это необхватное дощатое нечто. А еще воду носить…
Дневной междусобойчик с шишигой дает о себе знать, и я уже вспотел как полёвка. Мда, видел бы меня отец… Добравшись до второго этажа, опускаю бадью на пол, надеясь перевести дух.
И беззвучно ругаюсь. Прямо напротив, облокотившись спиной о дверь моей комнаты, стоит Вилка.
– От тебя убийственно пасёт. Просто убожество, – презрительно выплевывает она, не поднимая на меня холодных серо-голубых глаз. Вернее, только одного глаза: другой скрыт длинной челкой, зачесанной набок и доходящей до острого подбородка.
– А я-то подумал, день не может стать еще хуже, – парирую я, разминая затекшую поясницу. – Решила, что мне на сегодня недостаточно одного чудовища, и пришла сама?
Как будто мало того, что руки ее скрещены на груди, она еще и ногу в колене сгибает. Узкие штаны из вельвета скрипят и, натянувшись на голени, оголяют изящную лодыжку. Закрытая поза высшей степени.
– Ты слишком высокого мнения о себе, раз думаешь, что мне есть до тебя дело, – Вилка морщит нос. – А мне всё равно… пока ты не выдашь свою гнилую натуру, таборянин.
Она качает головой, и высокий хвост ее волос цвета заледеневшей нивы рассыпается по плечам
– Это очередной комплимент или что? – закатываю глаза и тоже скрещиваю руки на груди. Моя куртка согласно скрипит, точно соревнуясь в музыкальности со штанами девчонки. – Строишь из себя белую и пушистую, а язычок у тебя тоже как у таборянки.
Вилка дует на челку, и та обнажает второй глаз. Как и его брат-близнец, он смотрит на меня с нескрываемой неприязнью.
– Тебе следовало уйти, когда была возможность, – упрекает девушка. – Не боишься, что найду для тебя другой такой ошейник?
– Так хочется меня приручить? – усмехаюсь я. – Что, тётушка Табита не разрешает завести щенка?
– Нет, – она делает шаг мне навстречу, порывисто, как шквал штормового ветра. – Только хочу понять, что нужно сделать, чтобы ты исчез из нашего дома, – Вилка щурит глаза. – Заплатить? Отравить? Зарезать во сне?
– Для начала, красотка, – я вздыхаю, – дать мне вымокнуть в водичке часик-другой. Можешь потереть работяге Бругу спинку, если нечем заняться.
В ответ она неестественно смачно, по-мужски сплевывет на пол.
– Так я и думал, подруга, – я пожимаю плечами. – Кажется, любезности кончились.
Подхватив бадью на руки, я ровным шагом направляюсь к двери. Вилка настороженно, как дикое животное, обходит меня полукругом и оказывается сзади. Я же пытаюсь нащупать ключом замочную скважину.
– Зачем ты вытащил Лиха? – вдруг спрашивает она.
– Чего? – переспрашиваю я, ковыряя дверь. – Не знаю. Надо было бросить его помирать там, что скажешь? А тут Бруг что-то… – ключ проникает в отверстие, – сглупил.
– И это всё? – скалится она, вновь недоверчиво скрестив руки. – Единственное, что держит здесь таборянина, это его таборянская тупость?
Дверь поддается с натужным скрипом, и я заталкиваю бадью внутрь.
– А еще жратва, теплая постель и его таборянская Цепь, – заканчиваю я, обернувшись к Вилке лицом. – Бругу жу-у-утко дорога его Цепь.
– Мой тебе совет: получишь цепь – уходи. И помни, лишь один косяк, и…
– Непременно, подруга, – ослепительно улыбаюсь на прощание и закрываю дверь перед носом Вилки. Но замок не звякает, а дверь резко останавливает ход, будто наткнувшись на камень. Виной тому туфля Вилки, втиснутая между дверью и косяком в последний момент.
– Спасибо, – напоследок бросает Вилка. От нее это слово звучит так, словно сказано нечаянно и впопыхах. – За брата.
Туфля так же быстро исчезает из щели. А когда я наконец нахожусь с ответом, мягкие шаги уже слышатся на лестнице – отдаляясь с каждой секундой.
– Обращайся, – невольно отвечаю я, застигнутый врасплох.
И тут же запираю дверь – как бы испугавшись неуместности оброненных слов. Или того, что обронил я их самому себе.
«Не верь никому, Бруг-Бружок!» – верещит в голове тот самый голос из коллектора. – «Уж мы-то с тобой два сапога пара! Бруг и его верная куртка! И когда все киданут, твой кожаный братуха останется с тобой», – шнуровка куртки растягивается сама собой, точно в плетеной усмешке. – «Да? Да?! Ну да! Вот только достанем цепочку – и ништяк! А пока… М-м-м, отмоем твой крепкий зад до блеска».
ГЛАВА 7. Нимфа
Бруг. Рюень, 649 г. после Падения.
Шесть бехровских цехов – преступление против цивилизованного мира. Хотя их создание оправдывают борьбой с нечистыми тварями и одержимыми, цеха по сути своей являются кучкой разбойничьих банд. У каждой – свой главарь, своя философия, свои божки-покровители и даже требования к новобранцам. А единственный мотив их службы – банальная жажда наживы. Иными словами, цеховое братство – поистине олицетворение алчности, идолопоклонничества и идейной раздробленности. То есть всего того, с чем Республика поклялась сражаться.
Мацей Бжештот, «Моя Революция»
В этом городе каждый вечер ошеломляет – своим одиночеством. Людей здесь, что клопов в подстилке бродяги, и все они бесконечно чужие. Иной раз хочется выть волком, тоскливо так выть…
Но я Бруг. А Бруг не воет. Не с кем потрепаться? Ну и плевать. На улице льет как из ведра, а на душе горчит? А вот срать я хотел на это всё.
«Да, Бруги-вуги!» – поддакивает кожаная куртка. – «Шли ты их всех подальше, ведь только ты здесь настоящий красавчик! Ты – непонятый герой! И как только можно быть таким опупенным?! Ну же, спроси себя! Спроси!»
Спрашивал – а как же. Но ответ один: я просто замечательный. Так бы сказала мамаша, знай она меня. Да и батя тоже, не будь он конченым ублюдком.
О плечи тарабанят мелкие капельки. Собираются под воротом куртки в ручейки и стекают вниз. Чтобы шмякнуться затем о башмаки с окованными носами – брызжа, как слюни бойцового пса.
Дверь у хозяина великанская, а дрожит от моего башмака как забитая нищенка. Стучу снова. Без изменений. Мой спутник, не побоюсь этого слова, коллега по цеху, не подает вида. Он редко вообще вид подает, а если и подает, то вид вусмерть тоскливый. Я не жду от него многого – деда всё–таки удар хватил – но он мог бы хоть изредка улыбаться на мои шутки. Впрочем, улыбается он тоже тоскливо: перекошенным от инсульта ртом. И взгляд еще такой безучастный… Будто я пошутил когда–то давно, потом умер, а дед вспоминает моё чувство юмора с ностальгией.
– Строжка, может, у тебя хоть покурить есть? – прерываю молчание.
– А? – он поправляет очки в толстой оправе, но смотрит куда–то сквозь. – Не, у меня нету. От цигарок желчь в голову даёт… А мне хватит в голову, хе-хе. Жмых-жижа есть… Жижу будешь?
Куртка оживляется, бодро поскрипывая.
«Давай! Давай, Бруг-Бружок!» – скрипит она. – «Вмажемся по самые ноздри!»
Меня передергивает. Жижа – та же папироска, только доза медвежья. Один раз расслабишься, так потом весь вечер ни нюха, ни вкуса, ни желания жить дальше. Нет уж, хватит в нашей компании одного паралитика.
– Ладно, забудь, – вздыхаю, – в другой раз. Лучше скажи, сколько ждать еще. Не отпирают нам, черти, точно и не звали.
– Ждать нам – сколько потребуется. А ты чего это, братец Бруг? Волнуешься никак?
Строжка разлепляет губы, но выходит криво. Словно обе его щеки не могут договориться и действуют наперегонки. Неужели ухмыляется?
– Я бы чувствовал себя лучше, если бы мастер вернула мои вещи. С какой это стати я хожу на дело с голыми руками? Даже у беспризорников есть ножики.
– Ты же сам оплошал тогда, братец Бруг, – напоминает дед. – Сурьезно оплошал.
– Завалил парочку выродков, которые сами на меня полезли? Ваш город смертельно болен, раз самооборона тут вне закона.
– Убийство – всегда убийство, братец, – философски задвигает Строжка.
– Убийство. Как громко сказано! – фыркаю я. – Это была чистка. Волки – санитары леса, а я – санитар ваших улиц. Только вот волками восхищаются, малюют серых на гербах. А меня, практически героя, лишают оружия и шлют разгребать дерьмо.
– Ишь ты, герой выискался… Сказал бы, кхе, спасибо, что мастер не упекла тебя в карцер, а дала испытательный срок.
Беседа изживает себя, и безмолвие вновь обнимает наши рабочие будни. Не то чтобы мне было невмоготу стоять на крыльце чужого особняка или я боялся промокнуть… Не-а, Бруг не неженка! Просто такие вечера – они для простого мужицкого «поразмыслить». Впору стрельнуть папиросу, наконец – и курить с таким хмурым выражением лица, что никто не усомнится в тяжести твоего существования.
Колокола в соборе Двуединого отзванивают половину одиннадцатого.
– Да уж, давненько я в ночь не выходил… – дед заводит старую шарманку. Раз второй или третий за сегодня. И снова ни с того ни с сего. – Как тебя арестовали тогда, так и не берут больше старого на дела. Как же тебе, Бруг, не стыдно-то у Строжки хлеб отбирать?
– Сам же знаешь, что не стыдно.
– Экий ты! – взгляд его рассеянно блуждает где-то в районе моего уха. – А бывали времена, когда я жульё своими-то руками крутил. Вот в прошлом году еще…
Я смиренно жду окончания истории. Если задавать вопросы или огрызаться, рассказ становится только длиннее и обрастает новыми подробностями – я проверял. Причем подробности всегда разные: то ли память не та, то ли на ходу выдумывает.
– …ну и прут я подобрал, значит. Ну, такой вот, с сажень авось или поболее…
Главное, не встревать. Так он заговорится и увязнет в воспоминаниях, как в болоте.
– …ну и хрясь ему по тулову. А он, такой-сякой, всё равно встает…
Так, а вот и новые краски. В предыдущем рассказе «такой-сякой» не встал.
– …а я что? Пришлось ему показать, как у нас в городе принято. И вот тогда…
Двуединый, милостивое ты божество… Будь добр, а?
Заставь колокол биться чаще в своем гребаном соборе.
***
Нас встречает просторная прихожая. Она велика настолько, что здесь поместится скромное кабаре – со сценой для плясок, барной стойкой… А вынести отсюда вешалку и исполинский, вдвое выше меня гардероб, так влезет еще и гримерка для танцовщиц, разодетых в перья и блестки.
– Вы уж извините меня, пожалуйста, что так долго. Запирала библиотеку на втором этаже, а там и не слышно совсем, что в дверь стучатся. На то она и библиотека, чтобы тишина стояла. И дом-то объемистый, а я сегодня одна тут кручусь: господин Миртски привратнику выходной дал… Да и всем дал – чтоб вам работалось спокойно. Одна я без выходного, но мне грех жаловаться: хозяин у нас щедрый и не бьет за просто так…
Если бы ты знала, милая девушка, сколько мне пришлось выслушать, пока твои юбки подметали в кладовой. У-у-у, только спроси Строжку о прошлом – и коса твоя поседеет досрочно, а пальчики задрожат алкоголически.
– Вы, если вымокли, – запыхавшись, продолжает камеристка, – оставьте верхние платья в прихожей. Я развешу хорошенько, не опасайтесь: просохнут еще раньше, чем работу кончите.
Строжка послушно закидывает габардиновый плащ на вешалку и расправляет складки; под ним на полу становится мокро. Я пропускаю слова камеристки мимо ушей и только расстегиваю куртку. Куртка довольно урчит, называет меня «настоящим дружищем». Не бросил ее одну, молодчина. Бруг – настоящий друг!
Дед, заправляя белую сорочку в коротковатые штаны, щедро обшитые карманами, критически меня осматривает. Это дается ему с трудом – с таким-то расфокусом.
– Ты бы, кхем, расчехлился как я, – морщится тот половиной лица. – А то ж у тебя и так наружность бандитская: волос чёрен, борода как смоль. А тут еще и куртка эта… Того и гляди – разбойник, а не цеховик.
«Чего сказал?!» – надсадно верещит куртка. – «Это стиль, это имидж! Изнанка черной души Бруга!»
– Какой цех, такая и наружность, – едко замечаю я. – Зачем давать людям ложное представление?
Камеристка тут как тут – с глазами цвета гешира с молоком, слегка красноватыми от недосыпа. Невинный румянец щек, аккуратный клинышек носа – всё это симпатично. Но мало кого красит серая косынка с лоскутком паутины, случайно подцепленным где-то впотьмах. Еще менее красят мозолистые ладони, воспаленные от мыла и порошка. Девчушка пытается их прятать, сжимать в кулаках на запыленном фартуке – но иногда забывает. Кажется, таких девиц и пишут на полотнах престарелые рисовальщики. С эдакими еще одухотворенными подписями внизу: «Дама в платке», «Портрет служанки» или вовсе как-нибудь загадочно – иногда инициалами.
Увлекался б я высокохудожественной мазней, так и называл: «Камеристка госп. Миртски, несчастна, служит жлобу за гроши».
– Извините, пожалуйста, что спрашиваю, – камеристка осторожна, как молодой заяц. Не удивлюсь, если хобби господина Миртски – перегибать палку с дисциплиной, – а вы из какого цеха будете? В нашем квартале Белое братство, вроде, порядком заведует, но вы на них не очень…
Девушка останавливается на полуслове, боясь ляпнуть лишнее.
– Не очень «что»? – хмыкаю. – Не очень похожи? Оно и неудивительно, крошка, ведь Белое братство – сплошь сборище расистов и фанатиков. А мы нет – мы цех порядочный и веротерпимый… Прямо-таки образцовый! Правда же, старик?
Щеки камеристки покрывает румянец. Строжка же ёжится и втягивает седую голову в плечи, будто пытаясь спрятаться от того, что я наговорил.
– Мой братец… Мой брат по цеху имел в виду, дочка, – он судорожно ощупывает пуговицы на сорочке, – что у мастера Белого братства… Ну, у мастера, то бишь у господаря Кибельпотта, семейные неурядицы, – бегло косится в мою сторону, – и оттого их цех нынче занят.
– О-о-очень занят! – поддакиваю я. – Расизмом.
– И вот, значит, дело к нам перенаправили. А мы-то сами из цеха Хрема, в пригороде трудимся. Маленький такой цех, небольшой. Да ты про нас и не слышала небось…
– Не слышала, – коротко отвечает камеристка, нахмурившись. – А господин Хрем тоже бог? Как Двуединый или Упавший?
– Ага, типа того, – я демонстративно зеваю, – такой же молчаливый разгильдяй, только непопулярный и без храмов.
Строжка, вздрогнув, непримиримо шикает на меня:
– Коли боги не отвечают тебе, Бруг, дык в том вина тебя одного.
– Просто «Бруг»? – посмеиваюсь. – А чего вдруг не «братец Бруг»?
Старик промакивает рукавом перекошенный рот. Верно, пытается стереть с губ мое нечестивое имя.
– Оттого что ты богохульник, каких поискать.
Повисает неловкая пауза. Строжка молчит от обиды, а я – потому что не ожидал от него такого религиозного рвения. Цех цехом, но зачем так обзываться?
Замечаю, как камеристка нетерпеливо топчется на месте. Я собираюсь задать ей напрашивающийся вопрос, но меня опережает старик.
– Что, лупит тебя господарь-то?
Раз даже он заметил, то…
– Нет, что вы! – лицо камеристки наливается пунцовым и тут же зеленеет, выдавая ее с потрохами. – Просто огорчится очень, что я вас задерживаю. Извините… Пойдемте скорее, пожалуйста!
