скачать книгу бесплатно
– Почему без церкви нельзя? – она спрашивает, наклонив голову набок и улыбаясь.
– Я не люблю секс, когда он… про то, как друг о друга трутся два тела. Это скучно, не имеет никакого смысла.
– Ископаемое, – вздыхает Робин и снова тянется вперёд, осторожно дотрагиваясь своими губами до его.
В этот раз она пробует и изучает. Требует покорности и неподвижности, задаёт молчаливые вопросы и получает на них значимые ответы. Марк понимает, он готов отвечать. У каждого свои проверки.
***
Марку двадцать семь, и звездой политической журналистики его Робин назвала не из лести. ВВС продлила бы его контракт с удовольствием – а ведь у них не то, чтобы кадровый голод.
Марк худощавый, невысокий и гибкий. Он не сбивает предметы на ходу, протискивается в любую щель и великолепно катается на коньках. Собственно – на всём, что требует баланса. Ролики, скейт – пожалуйста.
У него каштановые волосы, которые он отпускает чуть ниже ушей, длинный подбородок и прямой нос, голубые глаза. Он носит бледно-розовые рубашки, потому что они ему идут, и тёплые серые кардиганы – потому что в офисе холодрыга в любое время года.
И всё же, как на его взгляд, этих достоинств маловато, чтобы по-настоящему зацепить Робин. Она и сама – звезда в профессии. У неё родословная от времён Болингброка и настоящий фамильный замок. Утверждает, что без привидений, но Марк ей не верит. Привидения водятся даже в некоторых квартирах, что уж говорить о замке.
В общем, Марк уверен, что она, и правда, бросит его через пару недель, наигравшись. И он на это почти надеется, потому что в противном случае рискует влюбиться. Куда там – хуже. В Робин нельзя просто влюбиться – в ней можно только утонуть, она будет обволакивать, проникать в каждую пору, в каждый изгиб тела или мысли.
А Робин не устаёт.
Она работает вне штата, поэтому появляется в офисе или в студии, когда ей надо, и исчезает, когда пожелает. Она пишет разгромную статью, в которой расписывает негативные экономические последствия вторжения в Ирак и утверждает, что это пора заканчивать. Она в целом за Брауна, считает его сильным экономистом, но уверена, что британской армии в Ираке делать нечего, а подданным пора перестать финансировать убийства из своих налогов. Она называет статью: «Скинулись на войну по-быстрому», – и её печатают в «Гардиане», а потом перепечатывают в «Таймс».
Марк тратит два часа, чтобы объяснить, почему сейчас выводить войска неразумно, но в итоге Робин посылает его по далёкому адресу, подкрепляя жестом указание, куда он должен пойти. Робин не приемлет полутонов и ненавидит политику, хотя и отлично в ней разбирается. Её мнение: «Экономика честнее, цифры не врут, в отличие от этих рож в телевизорах».
Но когда работа её не занимает, Робин обращает на Марка всё внимание. Она впихивает ему ключ от своего пафосного таунхауса в Ислингтоне. И поясняет с каким-то неожиданным смущением: «Двоюродный дед завещал…». Словно ей внезапно стало неловко жить в старом доме викторианской эпохи.
Её квартира – типично-английский хламовник, и Марка она приводит в восторг. Он как раз способен оценить эти разномастные чашки, которым больше ста лет, но которые спокойно стоят в сушилке над раковиной. И кривоногое громадное кресло, кое-где поеденное молью. И бесконечную библиотеку. И памятный чемодан пра-пра-пра-кого-то, пахнущий нафталином, сухой кожей и историей.
Робин утверждает, что у неё бардак, но в этом заявлении есть доля кокетства. Она любит свой дом – просто сомневается, что другие способны такую любовь понять.
Марк объявляет огромную фарфоровую кружку с покрытым глазурью оленем своей и пьёт из неё холодный сладкий чай. Литрами.
Он понятия не имеет, каким образом Робин оказывается в его съемной крошечной квартирке на севере. Но, зайдя внутрь, она ведёт себя по-кошачьи. Сначала скромничает, боится лишний раз тронуть вешалку для одежды или обувницу, а потом, внезапно осмелев, разваливается на кровати.
С этого момента секретов и тайников от неё быть не может – она суёт нос в каждый угол, разглядывает Маркову коллекцию крошечных лягушек на рабочем столе, находит в шкафу смешной жёлтый пиджак и требует:
– Померяй!
Марк отказывается, но, конечно, уступает напору Робин, надевает пиджак прямо на голое тело. Робин хохочет и шлёпает его по заднице, но вдруг замирает, заглядывает в глаза, трётся носом о подбородок. Шепчет:
– Тебе идёт.
– Так и буду ходить, в зелёной шляпе и красном пиджаке.
– Почему красном?
Марк не поясняет, заменяя ответ поцелуем. Он не понимает, как выдирать из себя Робин, пустившую корни где-то в его внутренностях.
– Что тебя там ждёт? – бормочет Робин, пряча лицо в отвороте дурацкого пиджака. – Зачем тебе?..
– Родители. Дом.
Он знает, что звучит жалко. Он не хочет принимать того решения, которое ждёт от него Робин. Может. Но понимает, что будет жалеть о нём. Он любит Лондон, он здесь уже почти свой. Но «почти» это – уже не изменится. Как бы великолепно он ни владел английским, носители языка всё равно улавливают жестковатые нотки в акценте. И как бы безупречно он себя ни вёл, ему непременно ткнут в то, что он другой.
Он хочет домой.
И не представляет себе, как оставит Робин.
– Дурак ты, Марк.
Он согласен – дурак. Он купил билет на самолёт. И понемногу прощается с местными друзьями-приятелями.
У Робин руки никогда не пахнут кремом или духами, только типографской краской – она любит листать газеты, свежие, прокатанные станком. Говорит, что не верит Интернету, утверждает, что это убийство настоящей журналистики. А если кто не согласен – так она готова заключить пари лет, скажем, на десять.
Марк на пари не соглашается, вместо этого целует её руки и ведёт гулять в Ридженс-парк. В ту самую секретную беседку. Чёрт знает, почему про неё забыли, но она выглядит так, словно садовник не подходил к ней многие годы. Плетистые розы одичали, газон потерял всякий стыд и растёт как сорная трава.
С собой у Марка бутылка вина, холодная курица и виноград. И бокалы, конечно, он же не варвар – пить испанское розовое из горла. Робин молчалива и задумчива.
– Ты можешь приехать на Рождество, – тихо произносит она, ставя бокал на трухлявую скамейку. – Увидишь поместье. Расскажешь мне про привидения.
– Расскажу. И покажу, – легко соглашается Марк. – А ещё могу слать тебе открытки в Фейсбуке каждое утро. И зарегистрируюсь в этом твоём Твиттере.
Под конец его ответа Робин уже возмущённо шипит, а Марк вдруг замолкает, привлекает её к себе, целует в беззащитный висок и шепчет:
– Прости меня. Хочешь, сыграем в эту игру на равных? – он отодвигается и предлагает, без шуток, совершенно искренне: – Поехали со мной.
Робин злится – в общем-то, он и рассчитывал на такую реакцию. На равных ей не хочется, ей неприятно, и Марк её не винит, но подчёркивает:
– Я серьёзно.
У Робин кривятся губы, в глазах мелькает что-то такое ломкое, болезненное. И она предпочитает поцелуй ответу.
Работа заканчивается. Редакция закатывает огромную вечеринку по случаю расставания, и Марка пытаются споить скотчем. Он обычно не позволяет таких экспериментов над собой, а тут расслабляется – да и надо же на прощание повеселить коллег.
Веселье в том, что напоить Марка пока удалось только одному человеку, и то – при помощи подлых приёмов. Алкоголь слегка поднимает настроение, окрашивает паб, в котором они устроились, в более мягкие сливочные тона, но не бьёт ни по мозгам, ни по ногам.
– Я говорил, надо было водку брать! – возмущается Тони, фотограф. – Литра полтора!
Марк, расстегнув воротничок и закатав манжеты, покачивает скотч в стакане, наблюдая за плачевными попытками главного питока редакции добраться до туалета. Бедолагу качает как неопытного матроса в шторм. Всё потому, что масса тела – это, конечно, важно, но правильный метаболизм – важней.
– Куда в тебя только влезает? – возмущается Робин.
Она тоже здесь, слегка навеселе, но ей идёт – в манерах появляется больше томности. Она добреет, расслабляется.
Тони пытается помочь ей прикурить, а Робин отбивается и вздыхает, что ещё неделя – и всё, вот так в пабе не покуришь. Штрафовать начнут, как в Уэльсе. И вообще, отстой – этот ваш двадцать первый век. Он забирает из жизни всё самое красивое, что в ней было. Письма, газеты, кофе с сигаретой на веранде…
Она замолкает, не закончив списка, и Марк гладит её по плечу.
У него самолёт завтра вечером. И это уже не исправить.
Он ненавидит прощаться. Ни с людьми, ни с городами. Поэтому не идёт в какое-нибудь секретное место, а пьёт чай с молоком из картонного стаканчика на ступенях Собора святого Павла.
Не считая особых мест, это – лучшее в городе. Главное, чтобы собор оставался за спиной, нависал всей своей громадой.
Вокруг людно, как всегда – студенты, туристы. Киношники встречаются. Марк залипает, разглядывая влюблённую парочку. Совсем юные, им, может, лет по семнадцать. Мальчишка нарочито басит, а девочка натягивает платье на острые коленки. В них нет ничего особенного, но всё равно щемит в груди – столько наивной настоящей нежности.
Марк улыбается, переводит взгляд и ещё минут десять наблюдает за тем, как бабушка терпеливо водит за ручку крепкого любопытного малыша в матросском костюмчике. Каждый шаг – достижение. Малыш серьёзный, дует щёки.
Как-то внезапно представляется, что у него, Марка, тоже может быть ребёнок. И даже будет. Непременно.
У чая с молоком удивительно неприятный вкус в этот день. Не идёт, горчит.
Робин всё нет – у неё интервью, и она за рулём. Опоздает часа на полтора. Марк не возражает, ему нравится ожидание – больше, чем спешка. Он любит застывшее время.
Он будет скучать. Но сможет вернуться, и для этого не нужны никакие самолёты. Закрыть глаза – и он снова окажется на ступенях старого собора, в этом мгновении. Будет пахнуть поздней весной, магнолиями, крепким чаем и сухой пылью.
Вы знали, что в Лондоне осадков в год выпадает меньше, чем в Москве? Вот и стереотипы про дождливый город на Туманном Альбионе.
Робин появляется внезапно, от неё оглушительно пахнет цитрусовыми духами, и вся она – сплошные краски и акценты. Даже глаза накрасила в честь интервью – Марк отмечает ровные тонкие стрелки.
– Ты бы хоть куда-нибудь зашёл!
– Не хотелось. Я люблю сидеть здесь. Кажется, что через мои глаза протекают все эти жизни. Не важно.
Марк вскакивает с места и бережно целует Робин. Это ещё не последний поцелуй, но близко к тому – поэтому он горчит и ломит что-то в районе солнечного сплетения.
Робин тянет его обедать, потому что последний раз ела вчера, а сегодня весь день на кофеине. И вообще, ему тоже нельзя питаться святым духом. Особенно перед самолётом!
– Отвезу тебя в аэропорт сама, – объявляет она, морщась, пока Марк оплачивает счёт. – Дурацкие такси, ещё опоздаешь!
Лондонское такси – это не привычные Марку с детства бомбилы, которые дерут какие-то адские деньги за то, что делают пять кругов вокруг аэропорта. Лакированные чёрные кэбы полностью оправдывают бешеный ценник и довозят до места чётко, быстро, без лишних разговоров. В общем, у Робин нет никаких причин волноваться – но Марку приятна её забота, и он, конечно, соглашается.
Они вязнут в пробках и приезжают в Хитроу за два часа вместо запланированных трёх, Робин ругается на себя, на того придурка-лягушатника на красном Рено. Она становится удивительно предсказуемой, когда злится, и Марка это веселит. Он смеётся, потому что иначе начнёт совершенно жалко шмыгать носом.
Ему нужно уехать, пора уезжать, но расставаться с Робин больнее, чем с друзьями, городом и квартирой.
Робин ждёт, пока он сдаёт багаж и получает посадочный талон, а потом тянет в уголок, за колонну, обнимает изо всех сил, прячет лицо в сгибе шеи.
Её волосы под ладонью, её тело прижато так близко, что, если постараться, можно почувствовать биение сердца в рёберной клетке. Вдруг Робин отстраняется и начинает ржать, чуть ли не истерически. Из глаз брызжут слёзы, и подводка смазывается.
– Что?!
– Дурак, ты, Марк! Вот и всё.
– Дурак, – соглашается он послушно, а Робин всё хохочет.
– Совсем дурак. Не делай этого страдальческого лица, послезавтра встретишь меня из аэропорта.
– Что? – снова переспрашивает он, сбитый с толку. – Встретить тебя…
– Из аэропорта. Что тут неясного? – Робин пожимает плечами. – Решила на месяц съездить, посмотреть эту твою Москву. Вдруг понравится? Ох, видел бы ты себя сейчас!
Марк не видит, но представляет, насколько ошалело выглядит.
– Ты сумасшедшая, знаешь? Какой аэропорт, какой рейс?
Она отвечает, умудряясь перепутать примерно половину звуков в названии «Шереметьево», а потом круто меняет тему, словно про поездку ей больше говорить неинтересно. Всё решено, всё понятно – что тут обсуждать?
Нелепо, но теперь расставаться с Робин труднее. Словно от того, что новая встреча уже через два дня, разлука становится в разы болезненней. И разжать пальцы, отпустить руку – как отрезать.
Его лечит самолёт. Перелёт – состояние особое, ни с чем не сравнимое. Особенно если летишь один. Как медитация, растянутая на долгие часы. Марк никогда не читает в самолёте и очень редко спит. Глядя в иллюминатор, если сидит у окна, или на серую обивку сидения спереди, он нарочно пытается не думать ни о чём. Не концентрируется. Не решает проблем, не пишет, даже мысленно, свежую статью, а позволяет себе просто быть.
Иногда одолевают мысли. Навязчивые диалоги, которых никогда не было, воспоминания, образы – нестрашно. Если принять их и пропустить через себя, они уйдут, оставив после себя пустое пространство очищенного сознания.
Нельзя выйти из самолёта тем же человеком, что и зашёл в него. Хоть на капельку, а поменяешься.
Марк совсем не думает про Робин или про Лондон. Его заполняет Москва, те люди, которых он встретит, те места, которые увидит. Ему тревожно, будто его могут не узнать, не принять и не понять. Будто может так оказаться, что он стал чужим там, откуда уехал.
Ему грубит женщина на паспортном контроле, и он, подмигнув, желает ей «ошеломительно-прекрасного дня». В целом, ему везёт, и он не нарывается из-за этого на проблемы вроде теста на наркотики. Он бы его, конечно, прошёл, но нервы жалко.
Везение продолжается – багаж долетел до места назначения в целости и сохранности, по крайней мере, внешне. И, вытащив огромный чемодан, Марк преисполняется оптимизма. Москва его хорошо встречает.
Русская речь бьёт по ушам, он отвык слышать её в таких количествах. И слегка подзабыл, что соотечественники не любят улыбаться попусту.
Всё равно, они ему нравятся – эти хмурые мужчины и женщины с прыткими любопытными детьми, с разномастным багажом.
Ему надо поменять деньги и купить симку – старая заблокирована уже давно. Он едва не приходит в ужас, не сумев сразу найти российскую банковскую карту, но успокаивается – на месте. Просто не на том, но какая разница?
Волоча чемодан, он пытается сориентироваться в гигантском терминале, найти банкомат или обменник. Его одолевают таксисты, и он просто шутки ради отмахивается от них, бормоча: «Don’t understand!» И да, ему весело, когда они пытаются перейти на английский. Отвратительная выходка, да, Марк в курсе.
– Эй, Мелкий, подбросить? – вдруг спрашивают его, и на плечо ложится тяжёлая рука.
Марк почти успевает её скинуть, а потом оборачивается, взвизгнув, отпускает чемодан и кидается на шею здоровенному, заросшему серой щетиной мужику.
– Володька!
Он обнимает его так, словно это его единственный шанс не упасть.
– Мелкий!
Да, Володя такое не любит. Но Марку можно. Он Мелкий, он «липучка-обнимучка», ему простительно. Володя озвучивает детское прозвище, ворчит и строго шевелит бровями, а Марк не может перестать улыбаться. И, разорвав объятия, продолжает держать брата за рукав водолазки.
Если поставить их рядом, покажется, что разница в возрасте – все десять лет, а не два года. Володя суров как сибирские снега, у него глубокая складка между бровями, ужасная щетина, а светлые волосы подстрижены совсем коротко. Он большой, хмурый, и от него пахнет машиной.
– Как ты вообще меня нашёл в этой толкучке?
– Ты тут единственный придурок в розовом, – фыркает Володя и добавляет: – Батя сказал, когда ты прилетаешь. А эта толкучка, считай, мой дом родной. Ну, пошли. Дай сюда. Да забей, деньги, симки – всё в городе.
