скачать книгу бесплатно
Червяк Тим откашливается, тем самым привлекая моё внимание.
Червяк Тим голосом мальчика Тима – звонким, но несколько тягучим – отчетливо произносит:
– И ты все еще стоишь на месте?
Часть 2
Я бегу.
Сквозь размытые обрывки кирпичного пейзажа и натужной работы моих легких проникает видение полузабытого воспоминания.
Крутой глиняный обрыв коричневым ковром падает к покрытому зелёной тиной озеру. По берегу озера, сохраняя уважительное расстояние, на брезентовых стульчиках сидят рыбаки. Пустые корзинки для улова, серые змеи удочек, невидимые в лучах солнца лески. Появляющиеся и исчезающие концентрические круги на воде.
Я и Тим, беззаботные мальчишки, шагаем по краю обрыва. В руках Тима его любимая игрушка – Витрувианский человек[12 - Витрувианский человек – знаменитый рисунок обнаженного мужчины в двух проекциях. Автор рисунка Леонардо да Винчи.]. Витрувианский человек забавно шевелит своими восемью плюшевыми конечностями в такт шагам Тима. На застывшем, даже мертвом, лице Витрувианского человека отражение жестокой глупости мира.
Я и Тим останавливаемся на рыхлом острие обрыва. Внизу, лаская пальцами рукоять удочки-змеи, на брезентовом стульчике притаился рыбак. В ожидании клёва он нервно теребит свой брезентовый кепи.
Тим затыкает Витрувианского человека за пояс хлопчатобумажных шортиков. Поднимает увесистый глиняный ком с земли, взвешивает его на ладони. Тим смотрит на ком, на рыбака. В глазах Тима я вижу тот огонь желания шалости, который не загасить и угрозой смертной казни. Тим в последний раз складывает в голове уравнение высота-ком-траектория-рыбак; кидает мне лукавую улыбку. И глиняный ком срывается с руки Тима. Ком рисует в воздухе плавную дугу, после чего миллионом осколков разбивается о покрытую брезентовым кепи голову рыбака.
В тот день я впервые по-настоящему бежал. Желчная горечь из живота подступила к горлу. Легкие раздувались, словно кузнечные меха. Надпочечники извергали адреналин. Голова затуманена жгучим страхом. Но я был исполнен первобытного восторга.
Я бегу. И вот это, затерянное среди пластов лет, ощущение одновременно жгучего страха с первобытным восторгом вновь наполняет меня. Микрон абсолютной свободы выкраденный у жизни.
Я чувствую, как мои ноги наливаются цементом, как легкие нестерпимо жгут. Быть может останавливаться смерти подобно, однако смерти подобно и продолжать бег.
Я прижимаюсь к зеркальной стене. За стеной, очевидно, бурлит жизнь непринужденного вечернего отдыха.
Секунды проваливаются с неимоверным грохотом, сокращают дистанцию между мной и Ними.
– Кхм, – откашливает на шее Тим, – заглянем? – и Тим указывает глазами на зеркальную стенку.
За зеркальной стенкой несколько десятков людей. Люди пестро одеты, в их одеждах преобладают жгучие цвета. В руках у людей изящные бокалы; люди ведут тихие беседы между собой. В атмосфере витает ожидание.
Моё появление, – в неразлучном тандеме с запахом, – встречается робкими взглядами и редко наморщенными носиками. Люди одновременно смещаются в сторону от меня, но делают это так, чтобы меня не обидеть. Разговоры затихают, свет становится ярче.
Из-под тяжелой бархатной занавеси выходят мужчина и женщина. Они обнажены по пояс. В их руках букеты цветов. У мужчины пять желтых роз. У женщины – полностью закрывая большую колышущуюся грудь – охапка лилий. Мужчина садится на стол, женщина на стул. Оба долго смотрят друг на друга. Их лица обездвижены, их лица – выжженное плато.
Мужчина протягивает свой букет роз, женщина почти неуловимым движением бровей букет отвергает. Настаёт черед женщины предложить букет. Мужчина остается хладнокровным; и букет из лилий сохраняет тайну роскошной груди. Действо с предложением цветов длится ещё какое-то время. Свет над актерами периодически меняется в интенсивности: то наливаясь добела, то угасая до бледного свечения.
– Антракт, – говорит выглянувший из-за бархатной занавеси низенький человек с залысиной, – антракт, господа.
Актеры на сцене замирают. Зрители аплодируют не очень громко: экономят силы, чтобы в полной мере отдать должное по окончании спектакля.
Я сижу на велюровом пуфе, с нескрываемым облегчением натирая руки одеколоном, пусть в данный момент это совсем уже не важно. Они рядом. Им остается всего ничего, и я окажусь в Их полном распоряжении. Возможно, по этой причине Они не спешат, растягивают. Пытаются психологически меня истощить, обнажить нерв.
Тим на шее уснул.
Я вижу, как в поле моего зрения появляется женский силуэт. Я фокусирую взгляд. Передо мной высокая девушка. Её руки сплошь инкрустированы плетеными серебряными браслетами. Утонченные пальцы в россыпи золотых колец с крупными камнями. Девушка плотно затянута в глянцево-черный латексный корсет, переходящий в латексные бриджи. Девушка оставляет левую ногу на вылете, открывая мне чудесный вид на вязь татуировок, покрывающих внутреннюю сторону бедра. В контексте данного заведения, эта девушка совсем не кажется мне чем-то неуместным.
– Думаю, нам пора. Совсем скоро Они, – «Они» девушка произносит небрежно, словно «Они» назойливые, но весьма привычные насекомые, – будут здесь.
Второго акта я решаю не ждать.
Я стараюсь держаться чуть позади девушки, чтобы мой запах не беспокоил её обоняние. В проплывающих мимо стеклах я вижу наше отражение: сгорбленный и худощавый силуэт меня в кильватере статных и великолепных её форм.
Я собираюсь с мыслями. И мысли неизменно упираются в одно: моё положение овечки на привязи булавкой колет в мышцу гордости.
– Вы, – я откашливаю в кулак скованность, – вы не обессудьте, что я плетусь веревочкой позади. Мой запах, знаете ли, весьма обескураживающий.
Она снижает скорость, на ходу берет меня под руку.
– Не стоит волнений. Запахи меня ну вот никак не беспокоят, – она потирает утонченным пальчиком свой точеный носик, а затем смотрит на меня. – Мармарис. Так меня зовут. А он милый, – Мармарис поглаживает голову спящему на моем на плече Тиму. – Вам следует просто идти со мною. Тут недалеко, – Мармарис неопределенно машет изящной рукой куда-то налево. – Идемте; и не задавайте вопросов, всё расскажут позже.
Булавка насквозь пробивает мышцу гордости. Уже почти не больно. Я покорно следую на поводке по запутанной сетке городских улиц.
Полотно рекламы флагом плещется над серой площадью, зажатой внутри жилого массива. На флаге пухлый мужчина с беспричинной радостью обнимает банку маринованных грибов.
Размышление о маринованных грибах подступает к моему горлу привкусом тошноты. Я подавляю тошноту, и вспоминаю, как на одном из дней рождения Тима мы наелись маринованных грибов. Захваченные духом мальчишеского соперничества я и Тим ложку за ложкой проглатывали сдобренные черным перцем и виноградным уксусом маслята и лисички. Слизкий маринад тек по нашим подбородкам, и ни один из нас не хотел признавать поражение. Я помню то чувство абсолютной дурноты, охватившее всё мое тело. Помню жестокий спазм точно в середине живота. Помню медленно наступающее облегчение. Помню накатывающий благодатный сон, унесший тошноту за пределы сознания.
Из воспоминания меня вырывает Мармарис.
Вырывает из моего последнего воспоминания.
– Нам сюда, – подсказывает она.
Мы проходим насквозь погруженный в сумерки двор.
Редкие фонари выхватывают латексные одежды Мармарис из полумрака, что делает ее, с одной стороны, привлекательной, а с другой – совершенно не принадлежащей этому миру.
В луче очередного фонаря материализуется рваное жерло входа на заброшенную станцию метро. Вход напоминает провал грота усыпанного сталактитами и сталагмитами. Я проскальзываю в грот, стараясь не зацепиться за каменные наросты.
Подошвы туфель стучат по ребристому металлу ступенек обездвиженного эскалатора.
Длительный спуск по эскалатору сопровождается закладыванием ушей и едва уловимым образом гибкой спины Мармарис. Она бесшумно ступает несколькими ступенями ниже в нарастающую световую яму.
Яркий, при этом не жгущий сетчатку, свет льется из длинных ламп. Сводчатый потолок усыпан битой кремовой плиткой. Стены украшены фресками с сюжетом на темы рабочих. Вот рабочий в каске грозит кому-то кочергой. А вот рабочий с пустым лицом выжидающе смотрит куда-то в будущее.
Пролетариат на стенах сменяется фресками неизвестной мне геральдики: вьющиеся знамена и монументальные в своих размерах звезды, молоты, серпы.
Стены с геральдикой резко обрываются, и мы оказываемся в хорошо освещенном холле.
На заляпанной серой краской стене холла висит эпических размеров картина. Подпись на раме полотна гласит: «Перманентная кастрация». На самой картине дородная работница в цветастом платке и синем комбинезоне режет жирную колбасу, поступающую из автомата футуристической конструкции. Толстые куски колбасы идут по ленте и попадают в утробу с белозубым ртом. Невразумительная, пугающая и отталкивающая фантазия.
В тягостном расположении мыслей я, вслед за Мармарис, покидаю холл и картину.
Мы погружаемся в узкий коридор, в конце которого беснуется разъяренным зверинцем площадь.
Площадь буквально усыпана бабуинами. Бабуины одеты в отчаянно красные рубахи с распашным воротом. Этот вызывающий, горящий цвет одежды, вкупе с неугомонным движением бабуинов, создает некое странное ощущение дикой всепоглощающей пляски огня.
Транспаранты с броскими лозунгами покрывалом укутали площадь. Я читаю несколько лозунгов: «Бей с размаху в толстое хайло – эту бессовестную морду буржуя», «Не отдавай буржую свои руки – пусть сам их в мозоли трет», «Буржуй не украл – день не прожил».
– Мы в «Лампочке», – говорит мне в ухо Мармарис. – Особо не обращай внимания, бабуины – убежденные Гомонисты. Эти парни сидят тут столько, сколько я себя помню. И столько же вынашивают планы, как им свергнуть неизвестно что и установить неизвестно что своё. При этом они еще ни разу, ну вот провалиться мне на месте, ни разу не высунули нос со станции. Однако книжки замечательные пишут.
Мармарис по ходу нашего движения поднимает с плитки пола толстую книгу. Я смотрю на императивное название: «Вырисовываются силачи гомоняне![13 - Вырисовываются силачи гомоняне! – аллюзия к статье В. В. Маяковского «Будетляне: рождение будетлян», в которой он так называл людей будущей России. В целом «будетляне» – группа русских писателей-футуристов, а так же направление в русском авангардном искусстве 1910—1920—х годов.]»
Мармарис небрежно бросает книгу на место.
– А почему – Гомонисты? – спрашиваю я, провожая книгу взглядом.
– От слов «гомон», «гомонить». Гомон – их основной метод.
Мы останавливаемся в середине площади, где в ряд стоят стиральные машины. Место верхних крышек машин занимают потертые от частого использования рулетки. Над стиральными машинами помигивает красным вывеска «Лампочка».
– Ты! Да – ты! – бабуин, с личиной замшелого рецидивиста, пальцем огромного кулака указывает в мою сторону. – Сразу видно, что на стройках родины ты не бывал!
Бабуин подбоченивается, красная рубаха на груди идет дугой.
– Штык, не нужно на ровном месте бросать в людей необоснованными инсинуациями, – осаживает бабуина Мармарис.
Бабуин Штык надувает щёки, затем обнажает желтые клыки в зевке.
– А что это по нему так видно? Чистой воды интеллигент.
Меня почему-то задевает определение «интеллигент». Я решил постоять за себя.
– Вы, Штык, обвиняете меня в интеллигентстве. А вам самому, как я заметил, интеллигентское совсем не чуждо.
Глаза Штыка чуть не лопнули от накатившего гнева. Бабуин с трудом спохватился, взялся за контрнаступление.
– Надеюсь, уточнишь? – вкрадчивым голосом спросил Штык.
– Картина в холле. «Перманентная кастрация». Картины вашему брату не свойственны, не находите?
Штык прыснул.
– Не картина это.
– Тогда – что же?
– Побуждение к действию.
– Не очень заметно.
– Наша задача, – гомонистов, конечно, – перманентно кастрировать. Кастрировать действительность, философию, желание к рассуждению. Вплоть до тотальной кастрации, когда даже сама кастрация исчерпает самое себя. Мы должны свести мир к понятному. Производственный автомат – понятен!? Более того – прозрачен. Колбаса – понятна!? Могу уверить, что не сложнее пареной репы. Только сделав мир понятным, мы встанем над всем что есть. Вне ярлыков. Вне классов. «Перманентная кастрация» сугубо об этом. Поэтому плакат и есть побуждение к действию.
– Многословно, – я равнодушно веду плечом.
На шее зашевелился Тим. Он вытягивает свое червячное тело к Штыку, презрительно изучает пролетарский анфас.
– Вот скажите: вы уверенны в собственной концепции модели социальной конструкции. Вы уверены, что красный – это цвет лучшего мира, а общее на всех благо, благо для каждого конкретного индивида? – едко спрашивает Тим.
Штык подходит к стиральной машине-рулетке, устанавливает шарик, бросает фишку на «зеро» и крутит барабан. Шарик подпрыгивает несколько раз и ложится в паз «29», черное.
– Раз за разом по больному колену, – сокрушенно выдыхает Штык. – Мы им про поступок, они нам анализ. Мы им предлагаем оружие в руки взять, а они в библиотеку за исторической справкой трусят. Интеллигенция, не иначе. Нет, нельзя так готовить фундамент революции.
– А как же, по-вашему, «фундамент революции» необходимо готовить? – не унимается Тим.
С этим вопросом Штык полез внутрь стиральной машины, чем предоставил к наблюдению свои красные, в тон рубахе, ягодицы. Вынырнул, расправил поверх рулетки затрепанный ватман. На ватмане наброски схемы и пространные аббревиатуры. К Штыку подтянулись еще трое бабуинов, с такими же личинами видавших виды рецидивистов. Бабуины что-то защелкали на своем языке. Штык сжал руку в кулак, остановив привычный для бабуинов гомон.
– Я скажу, – Штык установил палец на неровном круге в правом углу ватмана. – Это основа. В основе: идеологическая составляющая, – он повел лохматой рукой по комнате, как бы показывая, что идеологическая составляющая присутствует в полном объеме, – и силовая составляющая. Она тоже в наличии. Остальное – действие. – Штык в приступе гордости снова выпятил грудь под красной рубахой.
– А программа для электората? Например, проекты безостановочной ловли ветра, развитие красивых предприятий, тапки со встроенным телевизором, полные склады гречаных хлопьев. И вот чтобы так – честно, без популизма!
Бабуины снова защелками, обсуждая поступившую информацию.
– Крамольные вещи глаголешь, говарищ! – Штык почесал скудную шевелюру на затылке; бабуины одобрительно защелкали его словам. – Это какие такие рабочему человеку телетапки нужны?! Рабочему человеку радость одна – отлил чугун на заводе, домой пришел, лоханку щей влупил, жене сперматозоид поставил для продолжения трудовой династии, и с утра снова к станку. Вот это правильная жизнь. Без упрека! А телетапки только сосредоточиться мешают на вещах действительно нужных. – Штык фыркнул на Тима. – И вообще, что за выражения: «электорат». За такое морды бьют! Либераст!
– Ну тебя, Штык, – фыркает Мармарис.
Штык в один прыжок забирается на стиральную машину-рулетку. Выпучивает глаза. Отбивает на груди своим громадным кулаком короткую дробь. Театрально вскидывает свой подбородок к потолку.
– «Реформатор и фломастер»! – объявляет Штык в неожиданно наступившей тишине. И взвизгивающее принимается декламировать.
Твердой рукой
Оставляю в назидание свой императив
Категорический.
Да и пусть, собаки, знают,
Что почерк мой отнюдь не
Каллиграфический.
Руке мозолистой не пристало быть
Рукой мягкой поэта лирического,
Лапа мозолистая для того,
Чтоб знали подъезды блекло крашенные —
Что вас в говно втоптали!
Сжимаю фломастер,
Уверенным взглядом по сторонам кидая,
В буржуйских парадных
Наглядный такой и крупный член
Торжественно сохраняю.
И выползая из хором весь себе толстый
Буржуй
От жира, как блин, лоснящийся.
Увидит херяку – и матом
Отравится.
А я, дома пирожки уплетая,
Кукиш ему в окно —
Знай, мол, падла, нашу стаю!
И снова фломастер одеколоном тройным
