скачать книгу бесплатно
Показалось Полине, что в этот момент, на пике страданий, душа ее от гнева и бессилия пережила клиническую смерть. Закончилась земное дежурство души, надзирательницы, посланной Всевышним для контроля за своей овцой. Душа перешагнула границу тьмы, и увидела нездешний свет: розовый, роящийся, жемчужный.
Нет, это был не свет надежды, которая обещала, что все наладится, что жизнь смертной грешницы-ослушницы вернется в свое прежнее русло. Это был свет прозрения. Свет жемчужный этот предназначался не душе, особе нетленной. Это был сигнал. Сигнал этот предназначался для нее, Полины Каравайниковой. Свет из другого, неземного мира, куда дорога вела через самоубийство, враз разрешающее все проблемы человека потерпевшего жизненную катастрофу.
Женщина эта не распознала сакральное значение жемчужного свечения в ее слишком наэлектризованном воображении, но это уже не имело значения. Сигнал был. Сигнал был благоприятный. Это уже был, какой никакой, а выход из тупика отчаяния. Если решиться пойти на этот запредельный жемчужный свет, она сохранит навечно свое человеческое достоинство.
Едва решение было принято, Полина почувствовала, что между нею и людьми пролегла черта отчуждения. Она добровольно ушла от людей, хотя шаг ее никто не одобрит. Она почувствовала себя преступником. Уже осужденным преступником, заслушивающим пространный приговор. Преступником готовящем про себя для суда свое последнее слово. Это не будет слово оправдания. Ей не в чем оправдываться.
Так закончилась самая тяжкая полоса ее жизни, полоса неопределенности, полоса телепатия между жизнью и смертью.
В тот же вечер, несколько успокоившись после принятия решения о самоуничтожении, Полина почувствовала, что вновь ощущает свое отощавшее тело. К ней возвращались реальные ощущения времени, пространства и бытия. Но каким же противоестественно тяжелым было теперь ее костлявое тело. Навалилась на грудь нечеловеческая, какая-то лошадиная усталость. Верный признак, что, впервые за три недели, она заснет без страха снова, в сотый раз, увидеть на обратной стороне век фильм о своем несчастье.
Смонтированный из обрывков вспоминаний, этот садистский фильм, тем не менее, был полон живописных подробностей. Пикантных даже подробностей. Подробности эти подтверждали, что произошедшее несчастье тоже есть неотъемлемая часть жизни человека. Только в часть эту мрачную жизни старая дева была слишком долго не посвящена.
"Вот и высплюсь пред смертью". – Удовлетворенно зевнула Полина, по привычке взбивая перед сном пуховую подушку.
На этой подушке так сладко спалось. Мама готовила ее в приданное дочери к свадьбе, которую ждала до своего последнего часа. Неудивительно, что подушка так долго сохраняла материнское тепло.
Полина натянула одеяло на голову.
"Решение о способе самоубийства можно принять и утром. На свежую голову". – Горестно запланировала Полина.
И спугнула сон.
В голову полезли мысли о том, как воспримут ее смерть на работе. Постыдную смерть. Ой, и зажужжат девки в институтской курилке. Вслух не скажут, а про себя дурой назовут. Наверняка. Придут ли коллеги на похороны, тоже под вопросом. Хотя бы цветы послали.
Умирать в качестве протеста против мерзостей жизни Каравайникова просто боялась. Как представит свое бездыханное тело, как вообразит себе, что оно валяется на земле неопрятное, никому не нужное, сплошная для всех обуза, так и заколотится сердце в протесте.
Разумеется, проще и справедливее было предать смерти насильника. Но это нужно уметь, и хорошо уметь, чтобы он сам с тобой не расправился во второй раз. Окончательно… Она не прочь была прочитать какое-нибудь пособие по умерщвлению негодяев. Можно, можно было поучиться профессиональному ремеслу убийства. Но где как достать такое пособие. А если и достанешь, – так потренироваться нужно, а на ком? Да это такая бодяга… Люди всю жизнь посвящают этому ремеслу, потому у них и получается. А женщина-любительница, – нет, нет, это блажь…
Мать честная! Стыдобища-то какая. Страшно подумать, сколько хлопот обрушится на голову сестры Варвары. За рытье могилы жуть сколько сдерут землекопы. Да еще гроб, да венки. Еще оркестр. Без оркестра похоронить родную сестру Варваре престиж не позволит. Да, оркестр обязательно будет. Живые цветы Варвара обеспечит. Неужели и для меня, "неправильного" покойника будут играть, как и для всех "нормальных" жмуриков? "Умер наш дядя и жалко нам его?" По полному погребальному чину будут хоронить, пожалуй. На меньшее Варвара не согласится. Не так воспитана. Она может быть неважной сестрой, но приличия и для нее – дело святое. Вот и хорошо. Вот и прекрасно".
" Ой, ли… Хорошо ли? Прекрасно ли? Я такую подлянку подложу Варваре… А вдруг Варвара разозлится и пойдет на поводу у ханжей? Она может психануть! Может! Все из-за тех же приличий. Ведь самоубийца бросает тень и на своих родственников! Разобидится Варвара, прямо из морга заберет позорное тело, домой не повезет. Ох, господи, пресвятая мать Орина… Искромсанную патологоанатомом, бросит меня в не строганый гроб… Ни цветочка не положит, ни слезинки не уронит… И зароют меня как безымянного бомжа на самом дальнем краю кладбища. Рядом со свалкой кладбищенского мусора".
У Полины предательски зачесался нос. Она поежилась, едва не захлюпала от жалостливой истомы к себе, бедняжке горемычной, всеми презираемой.
" Ну, да, там, на краю такая вонючая болотина. Б-р-р… Пиявки, лягушки, такие скользкие… Пожалуй, так и будет. В болоте закопают меня… А про крест православный и говорить нечего… Жуть смертная, да и только. Ни памятника надгробного, ни оградки. Будут пастись на безымянной могилке облезлые козы, твари бодучие, такие милые дьявольскому сердцу. Никто и не вспомнит обо мне, несчастной. Бр-р-р!"
Сквозь стиснутые веки просочилась слабовольная слеза… Нет, это из носа потекла светлая жижица. Как никогда заревела Полина в голос, и побрела на кухню накапать себе корвалола.
" Как быстро в несчастье портится характер. – Подумала Полина.
Какой тут сон. Каравайникова вышла на балкон, глотнуть свежего воздуха перед очередным сеансом бессонницы. Озябшие предрассветные звезды аж звенели от злости.
"Ночь – это маленькая смерть". – Подумала Полина.
Мысль ей понравилась своей трагичностью. Надо же! В этой трагичности присутствовал даже некий философический пафос. Мысль была так созвучна настроению. И снова захотелось пожалеть себя, но она стиснула зубы и подавила жалость… Посмешище. Без одного дня покойник, а берется философствовать. Подумала бы, как понадежнее совершить свое черное дело.
" Каждую ночь с нами происходит маленькая смерть".
Истомившийся за три недели безделья, мозг жаждал настоящей работы. Мозг трепетал от подвернувшейся возможности хорошенько напрячься и отмежеваться от реальности созревающего самоубийцы. Мозг жаждал абстрактного эфира вольного воображения. Мысли хотели полетать перед мгновением Икс, насильно прерывающем связь земной мысли с вечностью Вселенной. Мозгу неважно было над чем экспериментировать. Для него тоже настоящая работа была наркотиком.
"Засыпая, мы умираем… А сны – это послания от смерти с "того света". Увы, в никуда. Нет, они предназначены продолжающим тянуть свою жизненную лямку, ничего не знающим о вечном покое Того Света… Боже мой! А душа и рада, что мы становимся такими беспомощными, такими безопасными для нее. Вы только посмотрите на нее. Отдыхает душа от нашего земного сволочизма. Улетает в просторы Вселенной… Порхает как голубой мотылек. Наверное, жалуется мотылек Всевышнему, как трудно с нами бороться. Доносчица… "Там", поди, уже известно, что я надумала руки на себя наложить. Известно-то известно, но никто не торопится предотвратить глупость старой девы. А ведь я и вправду – "Невеста Бога". Что женщина ты, Всемогущий, не пожалеешь свою "Невесту", пребывающую в растрепанных чувствах по твой вине. Не нужна я тебе… Не нужна…
Город гудел утробно, откуда-то из-под земли. Как зарытый в землю мощный электродвигатель. Город гудел, переливая из пустого в порожнее мертвые сны.
"Вот и настал черный день. Утром первым делом нужно снять со сберкнижки все до копейки, что по рублику отложено на этот самый черный день. Не забыть бы написать завещание. Короткое, но толковое. Квартиру, само собой, – племяннице Карине. А то Варвара быстро промотает. А Варваре? Варваре достанется фамильное серебро и остатки прадедовского золота в царских червонцах. Господи, какая я непрактичная у тебя. Словно жить собиралась сто лет. Золото берегла. Мамины вещи, выглаженные, висят в шкафу… Папин архив сохраняю… Плюшкин в дамском платье. Даже завещания не имею. Отчего это? Эгоизм это или от обиды? Глупая я еще, господи… К смерти надо готовиться, а я делю имущество между живыми. А готовиться нужно загодя. Чтобы не суетиться в последний день. Бог с ними, с наследниками, сами разберутся. Хотя нет, не разберутся. Еще нужно тащиться к нотариусу. Завещание заверить. Чтобы никаких недоразумений ". Умереть даже по своей воле – не так-то просто. Тоже событие"…
Каравайникова хотела было перекреститься. Вернулась в спальню, требовательно взглянула на темное безразличное лицо усталого святого, скучавшего в полумраке спальни. И не посмела кощунствовать. Контакт с родительскими образами так и не наладился. Не хорошо. Не по-христиански.
"О, бабы, бабы! Вместо того чтобы отомстить негодяю, мы себя убиваем… – Полина набросила на икону свой ситцевый халатик. – Вот теперь я совсем одна и ни на кого более не рассчитываю. Ни к кому никаких претензий… И ничего хорошего в этом не вижу. Спятила баба. Некому поучить вожжами. Представляю, как будет ворчать Варвара: "Был бы мужик дома – не допустил бы греха".
Полина достала их холодильника тарелочку с остатками сотового меда. Мед затвердел. Аромат выветрился, но вкус так и остался божественным. Но мед не подсластил грустные размышления. Последние размышления самоубийцы…
"Раньше, чуть что, я сразу начинала выступать, "права качать", как выражаются приблатненные нынешние интеллигенты. Любому начальству говорила прямо в глаза, если он поступал не по совести, несправедливо… Сколько лет проработала председателем месткома… Сколько грамот, сколько подарков получила за свою честную работу на благо родного коллектива… Даже забавно, все больше часы дарили… Словно, подгоняли мое время. Сколько повоевала за права своих коллег… И все бесплатно. А когда пришел мой последний час – рядом никого. Никому ты, Полина Георгиевна, не нужна более со своей хваленой справедливостью".
Горьковатый мед защекотал горло. Каравайникова опять захотела поплакать, но и тут обнаружился недосмотр Всевышнего, – обделил слезами.
"Теперь, Полина Георгиевна, о справедливости ты и не вспоминаешь. Спеклась, милочка ты моя. Над тобой надругались, а ты и хвост поджала… Ах, Справедливость, Справедливость… Коварная ты штука. Другие женщины до умопомрачения требуют от жизни бабского счастья, а я, как ненормальная требовала Справедливости. И не обижалась, когда за глаза обо мне шептались: "эмансипетка"!
Тарелочка опустела слишком быстро. Раньше этого лакомства хватило бы еще на одну покушку.
"Я желала этой справедливости, как бабы, в самую свою знойную пору, желают мужика… О! Это самое страшное, когда в недрах женщины рождается это нестерпимое желание. Желание Справедливости. Это жгучее, стонущее от страсти чудовище пожирает мозг, женщина глупеет от своего желания. Да руки коротки настоять на своем. Увы и ах! Нормальная баба смиряется, обессиленная, беспомощная она уходит в себя, впадает в транс безразличия, как саламандра впадает в спячку… Но это обманчивое безразличие, обманчивое смирение, господа хорошие!"
Мысленная тирада эта предназначалась мужу Варвары. С трезва безответному существу. Забитому. Но буйному спьяну. Вспомнив о зяте, Полина и ему назначила часть своего домашнего скарба. Охотничье ружье Зауер с золотой насечкой и оптическим прицелом, нормально зарегистрированное, мирно почивающее в платяном шкафу, рядом с дедовским сюртуком.
А мысль все отвиливала от практических забот. Спешила в сферу абстракции, поэтических метафор, в виденческий мир воображения. Не очень ее там принимали грезы, слишком иронична она была. Ну да бог с ней… Не долго ей осталось…
"А "воще" удивительно. Вот и меня, как всякую нормальную женщину, тянет поразмышлять на тему возмездия. Отвлеченная тема, но все-таки. Не нужно обижать женщин. Не нужно. Себе дороже выйдет. В дремлющем наяву, в мозгу оскорбленной женщины, ожидающей подходящий момент, мысль о возмездии змеей скручивается в спираль. В потемках окостеневшего сознания эта мысль-змея ведет себя развязно. Знает, подлая, ее не выдадут. Порой многие годы, а то и всю жизнь она шипит и требует устроить вселенский погром. И женщина ждет подходящего случая для мести. Пока не забудет, с чего взбеленилась. Справедливость… Да на кой она мужней бабе, когда вокруг тебя детишки, когда рядом надежный добытчик мужеского пола. Какая разница как он добывает корм. Но бог с ними, клушами. Я не завидую. Неужели и я обречена до конца дней своих жить со змеей в мозгу, с неосуществленной местью? Змея будет жалить, жалить, а я терпеть, терпеть? Да нет, где там! Я не настоящая женщина, я с брачком. Я не выдержала первого же серьезного испытания на прочность. Я выродок, а у выродков инстинкт самосохранения тоже подпорчен. Я спеклась. Я скорее себя убью, чем в порядке справедливого наказания лишу жизни другого человека".
Босая Полина пошлепала в свой кабинет. Включила бронзовую настольную лампу с зеленым стеклянным абажуром. Положила перед собой белый-белый, чистый-чистый лист мелованной бумаги, отвинтила колпачок отцовского "вечного золотого пера" фирмы Паркер. Вздохнув, стала медленно, крупно выводить слово" Завещание. Перо скрипело, не оставляя следа. Чернила высохли…
"Знамение. – Грустно улыбнулась Полина ослепительному листу бумаги. – С такого вот чистого листа нормальные люди начинают после катастрофы новую жизнь, а я заканчиваю"…
Каравайникова набрала в баллончик авторучки черных чернил и упрямо уперлась пером в белое бумажное поле. " Завещание" – не дрогнувшей рукой вывела она черным по белому. Разделила свою жизнь на две неравные половины. Белую – "До Того" и черную – "После Того". Вот так, одним росчерком пера отделила общеизвестное, до дна изученное Бытие, от неведомого, но привлекательного своими тайнами Небытия.
"Вот и все. Черта подведена"…
Рука Каравайниковой все-таки дрогнула. Теперь она не сомневалась, что приняла окончательное решение. Остается достойно исполнить свое решение… Хватит нервотрепки, хватит сомнений. Сейчас нужно быть очень спокойной и рассудительной. Разделить свои вещи нужно по честному. Не дай бог обидеть кого-нибудь. Последняя воля человека должна быть в высшей степени обдуманной и справедливой. Это моя последняя обязанность на земле…
" Вообще-то золото больше нужно внучке. Ей предстоит свадьба, белое платье с фатой серебристой, белые туфельки, крупные хризантемы. И бабушкино ожерелье из крупного розового жемчуга. Обручальные кольца лучше заказать у хорошего ювелира из фамильного золота"…
Полина больше не думала о внучке как о родной девочке со своим именем и своим лицом. Она думала о внучке как о юридическом понятии "внучка. Так, вроде было легче соблюдать справедливость при дележе наследства. И для сердца легче. Пора привыкать к вечной разлуке.
"Нет, правда! Варвара это тот еще фрукт. Живет одним днем. Здесь и сейчас. А что завтра – пусть муж заботится. Как сестру похоронить по-человечески, так ее нет. Ее больше заботит, что скажут люди. Православные, конечно же, будут плеваться вслед самоубийце, это так, но я все же родная кровь".
Полина взорвалась от негодования. Она несла напраслину со зла. Что-то в глубине ее не желало умирать, даже завидовало тем, кто будет продолжать жить. Не ахти как хорошо, но жить, жить… Варвара была не такая, как она о ней подумала, но маленькая гадость, промелькнувшая в голове под занавес, ей нравилась.
– Ну и ехидна же ты, Полина Георгиевна. – Вслух произнесла Каравайникова, и отшвырнула авторучку.
Голова закружилась… Полина помассировала затылок, но возмущение на собственную злость не унималось. Плохо видя кончик золотого пера сквозь прилившую к глазам кровь, Полина жирно, широким размахом зачеркнула слово Завещание и поставила тучную точку. Налила себе рюмку коньяка… Ничего не почувствовала, выпила вторую. Головная боль начала отступать.
Полина вновь присела к столу. Скомкала испорченный лист. Достала другой. На ослепительно белом листе душистой шведской бумаги крупными, уверенными в себе буквами, составила список дел на завтра. Начинался список с завещания. И осталась довольна собой. Проверила текст, нашла две описки, аккуратно забелила ошибки корректорской краской, старательно втиснула "правильные" буквы. Осталась собой довольна. Это хорошо. Наконец-то к ней возвращается интерес к обычным житейским обязанностям, которые для хорошего человека начинаются с заботы о других. Ей хотелось, ей очень нужно было оставаться на земле до конца "хорошим человеком". Пусть она как женщина, – какая никакая, но человеком она останется только "хорошим". Хотя, завтрашнему покойнику это ни к чему, но хорошо.
Полина промокнула траурный текст малахитовым пресс-папье с серебряным орлом, распластавшимся на месте предназначенном для ручки, и пошла спать. Хорошо исполненная работа и раньше вселяла в неё чувство уверенности.
Мысли о последствиях добровольной смерти более не прибавляли страданий. Пожалуй, наоборот, ледяные простыни согрелись необыкновенно быстро. Полина именно теперь, утопая в уютной пуховой перине, стала понемногу приходить в себя. Суицид не терпит суеты. Тут нельзя быть уверенным в себе наполовину. Иначе не миновать беды и вместо вечного покоя на кладбище можно "загреметь" до конца дней в койку спинальным инвалидом.
Заснуть она не заснула, но это уже не имело принципиального значения. Главное, голова загружена серьезной позитивной работой. Она снова могла рассматривать себя и свои беды в окружении жизненного пространства как бы со стороны, объективно. Стыд более не мозолил мозги. Хорошее и плохое в ней снова были каждый на своей полочке. Сила и слабость ее по-прежнему враждовали, но эта вражда не заслоняла весь мир. Она больше не боялась в себе плохого, за что ее могли осудить ханжи.
В полудреме даже затеялось в воображении нечто похожее на судебный процесс. Вот и хорошо! Только она могла судить себя, наказывать или прощать, приговаривать или оправдывать. Приговор самоубийцы себе самому должен быть взвешенным и честным. До сего дня она была больше в роли прокурорши и судьи, винила себя даже там, где не согрешила. Довольно самобичевания. Нужно не забыть, что не только прокуроры и судьи решают судьбу человека. Прежде чем лишить себя жизни, судья слово должен дать и Защите.
" Конечно же, это проформа в моем положении обреченной, но все-таки". – Зевнула Полина, принимая любимую позу. Повернулась на правый бок, поджала ноги, ладошку сунула под щеку.
И слово Защите было предоставлено. Прежде всего, Защита потребовала Справедливости. Несправедливо подзащитной уходить из жизни, оставляя ее в распоряжении негодяя. Защита объявила, что смерть Полины Каравайниковой никак не может быть добровольной. Она наложит на себя руки вынужденно. И вынудит ее к этому не стыд, не беспросветная душевная боль, но тот, кто подвергнул ее унижению. Подонок не только надругался над душой женщины. Получалось, он еще и присвоил себе право распоряжаться жизнью и смертью тела своей беззащитной добычи.
– А это не по-божески. – Вызывающе Заявила Защита.
– Какая разница для повешенного, на какой веревке его вздернули, на льняной или конопляной. – Отмахнулся уверенный в своей непогрешимости Прокурор и Защита разом утратила свой идеалистический задор.
– Несправедливо лишать приговоренного права выбора. – Находчиво, но без всякого энтузиазма парировала Защита.
– Слишком несправедливо. Для приговоренного имеет символическое значение каждая мелочь ритуала умерщвления. – Рассеянно пробормотала себе под обвиняемая, женщина средних лет миловидной наружности.
Судья и прокурор удивленно уставились на женщину, словно на постороннюю в судебном процессе.
– Кто это тут права качает? – Нахмурился прокурор.
– Из потомков "бывших". Полина Георгиевна Каравайникова. – Доложила секретарь суда, как две капли воды похожая на ассистентку Жанну, стажировавшуюся у Каравайниковой. – Рост 170, вес 62, талия 50, бюст № 5, – бубнила Жанна, – зеленоглазая, русая, ранее не привлекалась, в порочащих связях не замечена, незамужняя, лингвист по профессии.
– Несправедливость, однажды случившись на этом свете, продолжит преследовать свою жертву и на Том свете. – Снова подала голос подсудимая.
– Да хватит вам Каравайникова носиться со своей Справедливостью, надоело! – отмахнулась судья. Она взглянула на часы, подаренные Каравайниковой Обкомом профсоюза в 1980 году, и заерзала в кресле, поправляя под собой изящную бархатную подушечку.
Процесс затягивался. Защита устала от безнадежных прений. Судья устала от наивности Защиты, от занудливой обвиняемой, не соизмеряющих свое абстрактное прекраснодушие с непреложным Законодательством Человеческой Судьбы, написанным самим Всевышним.
Воцарилось гробовое молчание. Полина почувствовала, что всхрапнула во сне и встрепенулась.
– Попрошу не богохульствовать! – Напыщенно потребовал прокурор.
– Свят, свят! – Перекрестилась Судья.
– Не будет покоя мученице и Там. Не получит она райского блаженства. Адское чистилище в преисподней ждет самоубийцу. Высокий суд должен помнить, что у нас он самый гуманный в мире. Нужно пожалеть одинокую несчастную женщину. – Лишь из упрямства дерзила честолюбивая Защита.
– Да сколько можно. В конце-то концов… Не заслужила я преисподней. Этот скот и на Том Свете будет приставать ко мне. – Дремотно обронила обвиняемая.
– А вот оскорблять не надо! Не вам, подсудимая, решать, куда ангелы пошлют свидетеля вашего позора. – Напомнила высокомерно Судья.
– Не много же жалости у ваших ангелов. – Философски, совсем неуместно вставила свое словечко подсудимая.
– Забываетесь милочка, – возвысила гневный голос судья. – Жалость унижает человека! Неужели жалость важнее справедливости!?
– Не знаю… – Потерянно обронила подсудимая.
– Да, да! Как мы забыли! Вызовите, наконец, свидетеля! – Потребовал прокурор, как прокукарекал.
– Да это же он! Он самый! Это он! – Вскрикнула обвиняемая, не дождавшись появления в кинозале негодяя-свидетеля. И проснулась.
Сердце билось как загнанное. Проснулся и кот, примостившийся в ногах. Полина положила его себе на грудь. Кот свое дело знал туго. Он сообразил, что у хозяйки стресс и заурчал особым, убаюкивающим, прямо-таки колдовским урчанием.
Вскоре Полина перестала чувствовать свое сердце.
Унижение поколебало уверенность Полины в себе. Восстановить равновесие могло только прошлое, если оно достойное.
Полина любила вспоминать. Больше потому, что бесконечно любила мать и отца, в течение месяца один за другим умерших во сне, тихой, чистой смертью. Так же чисто прожили родители и свою долгую жизнь.
"А вот у дочери смерть чистой не будет" – безразлично подумала Каравайникова.
Раньше стыдиться ей было нечего. В трудную минуту это была верная отдушина. Всю свою жизнь она стремилась жить по совести, по справедливости. Не мешать другим, не вырывать кусок из чужого горла, не подличать ради карьеры. И стремление к справедливости даже в мелочах жизни отблагодарило ее с торицей.
Благодаря обостренному чувству справедливости, Каравайникова сознавала себя женщиной порядочной, во всех смыслах. Полина была счастлива этим скромным, неброским достижением. Достижению этому не завидовали, оно не плодило врагов. Если не кичиться. Чего не скажешь про тех несчастных пройдох, кто отдал свою порядочность за прибавку к жалованию. Часто не такую уж и большую прибавку, чтобы изо дня в день лебезить перед начальством. О, Господи! Масляно заглядывать в начальственные глаза, изучать каждую гримасу на жирной физиономии, изводя себя сомнениями: угодил или не угодил.
Кот полчасика отдежурил свое и опять перебрался в ноги, где не так тепло, но зато спокойнее. Полина то и дело включала ночник, взглядывала на часы. С прошлым у нее все было в порядке, но сон все равно не хотел сменить гнев на милость.
" Нет, в самом деле, несправедливо отдавать негодяю право распоряжаться твоей жизнью и смертью". – Думала Полина, постепенно раздражаясь.
К пяти часам утра самоубийство уже не казалось лучшим выходом из тупика. Скорее самоубийство – подарок негодяю. Как хорошо, исчезает самый важный свидетель его мерзостей. Стоит ли торопиться? Скорее наоборот. Справедливость требует возмездия.
" Я устрою этому подонку другой суд. Свой суд, где я буду свидетелем, а не он. И обвинителем буду я. И мне не потребуются ни адвокаты, ни прокурор, ни судья, ни заседатели. Я сама буду за них в одном лице". – Яростно подумала Полина и опешила.
"Как все просто может разрешиться. Смерть подлеца решает все проблемы даже радикальнее, чем самоубийство. Если спокойно разобраться, если не травить себя упреками, мол, это самосуд, самоуправство, то возмездие, возмездие не такое уж противное дело! Оно не отменяет так приглянувшийся тебе выход через самоуничтожение. Успеется! Помоги Справедливости свершиться, а дальше – как знаешь. Можешь и не лишать себя жизни, можешь и покаяться, и принять наказание, и ратовать за правосудие… Но это потом… После того, как Справедливость восторжествует. В конце концов, – уничтожить негодяя – это мой долг перед Справедливостью".
Нет, это еще не приговор негодяю. Скорее – сырая Идея, которую еще следовало наполнить жизнью. Прочувствовать ее во плоти, при дневном свете. В потемках яростной бессонницы эта идея была слишком хороша. Она слишком рьяно вдохновляла на подвиг самопожертвования ради торжества Справедливости, чтобы быть реальной. Возможно, утром Идея убийства обидчика распадется в первых лучах зари как демонский фантом, посеяв в душе еще больший ужас. Ужас страха за себя, в злобе докатившуюся в своем ночном бреду до роли убийцы. А, может быть, идея возмездия вовсе не бред? Пусть-ка еще посостязаются самоубийство и месть за право владеть ее сердцем, руководить и направлять её последующие действия.
Казалось бы, появилось ощущение, что не такое уж безвыходное у нее положение, но пришла другая напасть. Стало ясно, – одной, без помощи со стороны, ей не осилить акт возмездия. Нужен технический помощник или сообщник. Позарез требовалось решать и эту проблему.
Придется, все-таки, пропустить свою Идею через сторонние мозги. Поделиться, к кем угодно, перед кем угодно выговориться, выплеснуть зажатую в сердце правду о себе, – без пяти минут Судье и Палаче. Изреченная, Правда из намерения превратится в руководство к действию. Собственно, сообщник уже есть. Наркоманка Жанна в долгу у меня. Уж как извинялась за предательство в парке. И я не разгласила ее пристрастие к марихуане. Жанна на "крючке", из нее нетрудно сделать послушного зомби. Можно даже совершить возмездие ее руками… Какая, все-таки, это мерзость – месть. Она сделает меня палачом! Только подумала, а уже чувствую себя замаранной подлостью с ног до головы.
"Так что же, все-таки, выбираем самоубийство" или не выбираем? – Вернулась Полина к исходной точке своих размышлений, совершив полный круг сомнений.
"Господи, сколько же мороки! Все слова, слова, мысли, мысли, сомнения, сомнения, – никакой конкретики. Да соберитесь же вы с духом! Если Вы, мадам, брезгуете ролью палача Справедливости, если вам дороже жизни ваше чистоплюйство, так ступайте себе на балкон – перевалитесь через перила – и финита – ля – комедия".
Во дворе зашаркала метла дворника. Тоже не спится человеку.
"Убить паразита – неблагородно? А себя угробить – благородно"? – Полина почувствовала, как от возмущения зашевелились на макушке волосы.
"Ой, ли! Ты спятила, мать! Не такая уж я несчастная, чтобы искать спасение на том свете. Я прожила достойную жизнь и тем заслужила право иметь свой взгляд на Справедливость. Весь мир должен об этом узнать немедленно. Вот действительно пойду сейчас на балкон и закричу: не виновата я! Это будет великая Исповедь. Исповедь мстителя, преодолевшего в себе интеллигентское слюнтяйство. Больше того! Преодолевшего зов самоубийства! А то, что со мной случилось – ошибка в программе судьбы. Если Судьба запросто допускает такие ошибки, управление Судьбой нужно брать в свои руки".
Тело Полины свела судорога. Кот спрыгнул с кровати и отправился на половичок в прихожую, под теплый бочек песика Тотьки.
