Воспоминания (1915–1917)

Вследствие сего придерживаться листа припасов не представлялось возможным, и при раскладке придерживаются только пропорциональности вкладывания в котел зависимости от имеющихся на лицо продуктов. Хлеб и мясо в настоящее время имеются в достаточном количестве, также и фуража для лошадей.

При осмотре мясных порций, предназначенных для учебной команды полка, обнаружено, что порции весьма неравномерны, некоторые весили до 32 золотников, а были весом и 22-х, причем и по качеству были очень разнообразны. Происходило это, по-видимому, оттого, что, во-первых, на весь полк только двое весов для вешания порций и мелких продуктов, а во-вторых, что режут порции неопытные рабочие, а артельщик мало надзирает за ними. При этом мною было обращено внимание на отсутствие фартуков и неопрятность рабочих, деливших порции и отделявших мясо от костей, заведующий обозом I разряда мне доложил, что полотно для фартуков получено, задержка была в нитках и иголках, которые также теперь получены, и к шитью фартуков приступлено.

При осмотре мною расположения обоза I разряда все найдено порядке.

Свиты генерал-майорДжунковский».

Только я покончил с продовольственным делом, как начальник дивизии возложил на меня другую работу – наблюдение за обучением в учебных командах по подготовке унтер-офицеров в полках. Это новое поручение сопряжено было с постоянными разъездами – фронт дивизии занимал 15 верст в длину и 10 в. в глубину, учебные команды были раскинуты на всем протяжении. Это было очень трудно, отнимало все время с утра до позднего вечера, но зато я, в короткое время, обстоятельно сам изучил службу и когда мне пришлось в начале декабря, через месяц по моему приезду на фронт, вступить во временное командование дивизией, вследствие отъезда генерала Редько, я был уже в курсе решительно всех дел дивизии.

В это же время в нашу дивизию пришло пополнение, к счастью, из Сибири, а то последние полгода нам присылали самый разнородный элемент, половину неграмотных, плохо обученных, так что приходилось их обучать заново. Этот пришлый элемент, особенно из фабричных мест, вливаясь в войска, имел отвратительное влияние на стрелков, вследствие чего было сделано распоряжение комплектовать сибирские войска сибирскими же пополнениями. Сибиряки сразу выделялись, у них и взгляд был совсем другой, живой, сметливый, среди них было мало безграмотных, и к делу относились они с большей сознательностью.

Вместе с начальником дивизии я ездил смотреть это вновь прибывшее пополнение. Редько почти с каждым поговорил, и я, идя за ним, учился у него как надо говорить с людьми. Он удивительно умело предлагал им всевозможные вопросы, говорил таким ясным простым языком, вообще каждое его посещение какой-нибудь части всегда оставляло надлежащий след – он требовал от каждого сознательного отношения к делу, чтобы каждый знал и понимал, для чего от него требуют то или другое.

К обозным и каптенармусам, выдавшим хозяйственную часть, он бывал беспощаден. Как-то раз он встретил походную кухню, рядом с которой шел каптенармус. Остановив ее, он попробовал пищу, проверил мясо и вдруг заметил рядом с мясом теплые портянки. Тотчас позван был начальник хозяйственной части, каптенармусу приказано было снять одну нашивку (разжаловать в младшие унтер-офицеры) и отослать в строй.

Другой раз он, поверяя припасы в одном из полков, обратился к каптенармусу с вопросом: «Сколько ты денег послал на родину?» «Десять рублей». «Почему так мало?» «Я только неделя, что каптенармус», – чистосердечно с наивностью ответил каптенармус. Редько вышел из себя, приказал немедленно лишить его унтер-офицерского звания и перевести в строй в другой полк.

К строевым же он относился очень хорошо, но не выносил лжи, не дай Бог, если кто-нибудь скроет что-нибудь или скажет неправду – такой человек для него уже конченый. Он говорил всегда, что надувать можно только интенданство, т. к. иначе люди будут голодать, что плох тот командир, который надеется на интенданство, его часть всегда будет разута, раздета и голодна.

Георгиевский праздник

26 ноября в день Георгиевского праздника был парад георгиевским кавалерам из 31-го полка по случаю его полкового праздника, а также и 2-й батареи. Это был первый парад при мне, полк был построен в лесу, где нашлась большая удобная поляна, после молебствия полк и георгиевские кавалеры проходили церемониальным маршем, я проходил на правом фланге полка. Затем были здравицы, на мою долю выпал тост за начальника дивизии, как кавалера «георгиевского» оружия. За мое здоровье тост провозглашен был командиром полка, который пожелал, чтобы моя грудь украсилась Георгием. Погода была отчаянная, то дождь, то снег с сильным ветром. Оттуда проехали на позицию 2-й батареи. У самых орудий, замаскированных еловыми ветвями, был устроен шатер для молебна, после чего артиллеристы прошли церемониальным маршем в пешем строю. По окончании в одной из халуп в импровизированной столовой состоялся завтрак, меню было самое разнообразное, присутствовали все, не бывшие в наряде, офицеры бригады.

Так было хорошо, уютно, оживленно, дружно, тосты следовали один за другим, касаясь главным образом боевых воспоминаний. Только к вечеру мы двинулись к себе, немцы в это время открыли пальбу из орудий, было удивительно красиво наблюдать разрывы шрапнелей среди темноты, разрываясь, эти шрапнели освещали нам путь, не причинив никому вреда. Наши не отвечали, и немцы скоро умолкли.

Я вступаю первый раз во временное командование дивизией

28 ноября начальник дивизии был вызван в штаб армии и я, вследствие приказа по корпусу, вступил первый раз в командование дивизией не без волнения. Первый раз я самостоятельно принял доклад начальника штаба и дивизионного интенданта[143][144]. В этот же день на мою долю выпало произвести опыты с светящимися снарядами и гасителями.

Светящиеся снаряды выпускали из гаубиц, они разрывались на воздухе на довольно большой высоте, освещая немецкое расположение, вспышки горели на воздухе больше минуты, что было вполне достаточно для наблюдения за падением наших снарядов, которые пускались батареями один за другим вслед за светящимися. Это было очень красивое зрелище. Затем были опыты с гасителями – это снаряды, огонь которых гаснет еще в канале орудия, так что почти не видно совершенно, как он вылетает из орудия и как летит. Опыты удались вполне, у немцев в то время таких снарядов не было и для них появление таковых у нас было совершенной неожиданностью. Когда мы уже возвращались домой, немцы стали громить в отместку наши окопы, но, к счастью, без результата.

На другой день я был у обедни на ст. Залесье, служба шла в зале 1 класса, после чего пил чай в поезде Гучкова. К обеду приехал мой друг Веревкин – виленский губернатор, переведенный в Ревель. Я ему очень обрадовался, мы с ним дружески поговорили, он посидел у меня после обеда часок и уехал.

Встреча с москвичами

30 ноября я все утро поверял обучение учебных команд и пополнения полков и, найдя много неправильного, вызвал к себе командира полка, указав им на все недочеты.

Посетив землянки последних пополнений, я был приятно удивлен, встретив в одной из них до 160 уроженцев Московской губернии. Можно было подумать, что их нарочно прислали ко мне. Я велел им выстроиться, спросил, не помнит ли кто из них меня? На это раздались голоса, страшно тронувшие и взволновавшие меня: «Так точно, вы изволите быть Жонковский, наш губернатор», «Владимир Федорович»… «Где же вы меня видели?» – спросил я. «Вы приезжали к нам на наводнение», «Вы были у нас на освящении памятника», «Вы были у нас в школе» и т. д. Удивительно мне это было приятно, и глядели они так радостно и бодро.

Я им сказал несколько слов о том, что, очевидно, сама судьба столкнула меня с ними, что мы вместе будем бить немца и что они должны помнить, что т. к. я считаю их родными мне, то буду краснеть за всякий их дурной поступок, и потому прошу их меня не подводить и стараться служить примером другим, показать, как служат москвичи. С большим подъемом провожали они меня, когда я с ними простился.

Возвращение начальника дивизии

3 декабря возвратился начальник дивизии. Слава Богу, эти пять дней его отсутствия и моего командования дивизией прошли благополучно. За его отсутствие я позволил себе сделать одно крупное распоряжение, и я не знал, как Редько отнесется к нему. При посещении моем 32-го полка, стоявшего в резерве, я пришел в ужас от того, как он был разрешен, во-первых, он был раскинут на протяжении 4 верст, во-вторых часть землянок настолько была ужасна, даже офицерские, в которых, когда я вошел, на полу стояла вода и с потолка капало от сырости. Увидев это, я тотчас распорядился свести весь полк в одно место в сосновый лес, где имелись готовые землянки для 2-х батальонов, и приказал построить там же другие для других 2-x батальонов, для чего отменил на время все занятия и командировал еще сапер для руководства работами. Я несколько тревожился, как бы мне не влетело за отмену занятий, но начальник дивизии, напротив, меня очень поблагодарил за мое энергичное распоряжение. При этом он мне передал, что в штабе армии все очень интересовались моей службой, расспрашивая его, а Эверт ему наговорил по моему адресу очень много лестного.

В этот вечер к нам перебежали три наших мужичка Пермской губ., бежавшие из плена. Я пишу «мужички», т. к. солдатского вида у них не было вовсе, нельзя было даже подумать, что они когда-нибудь были солдатами.

Я их допрашивал, оказалось, что они работали в 25 верстах от нашей линии на жел. дороге, в числе 600 человек, все наши. Я спросил, почему они бежали? Они ответили, что плохо кормили, давали во ½ ф. хлеба в день, а что палками били, то это еще терпеть можно, также и когда за воровство на час времени подвешивали[145]. Я спросил, бежали ли бы они, если бы кормили хорошо, они ответили: «Зачем же тогда бежать?» Грустно было слышать такие ответы, убеждаться в полном отсутствии сознательности.

6-го декабря в день именин государя один из полков в дивизии, а именно 32-й, праздновал свой полковой праздник и т. к. он стоял в резерве, то можно было устроить настоящее празднество. Накануне в местной церкви дер. Михневичи была отслужена всенощная и панихида по убиенным, а в самый день праздника обедня, после чего состоялся парад в присутствии корпусного командира. Полк был выстроен покоем на огромном поле у опушки леса, в котором полк был расположен в землянках. В строю было 4000 человек.

Сначала приехал я, поздоровался с полком, удивительно приятно бодрящее чувство охватывает, когда в ответ на приветствие раздается бодрое единодушное «здравие желаем» нескольких тысяч человек, сразу по тону ответа чувствуется настроение части. Затем приехал Редько и, наконец, корпусный командир Трофимов. Погода была хмурая, это было очень кстати – тучи помешали вражескому нашествию аэропланов. После молебствия священник связал чудное слово, простое захватывающее, затем полк прошел церемониальным маршем. Проходили блестяще, лучше было трудно, корпусный командир благодарил несколько раз. После его отъезда начались здравицы. Начальник дивизии произнес речь очень дельную и содержательную, но чересчур длинную, это было большим ее недостатком, а тем более что ведь только половина всех людей могли его слышать, а понять его речь могли не более четверти. Командир полка[146][147], провозглашая мое здравие, пожелал мне поскорее получить дивизию, что вышло не особенно удачно.

По окончании парада направились к землянкам, пробовали пищу. Люди получили суп с рисом ¾ фун. мяса, ½ фун. сала, ячневую кашу с изюмом и по белой булке. Надо было удивляться изворотливости полков, чтобы на позиции суметь приготовить все это на такое количество. В бывшей еврейской корчме, отведенной под офицерское собрание, состоялся обед, на который приглашены были и врачи и сестры двух отрядов «гучковского» и Гродненского. Сестер всех посадили за генеральский стол, т. к. незадолго перед тем вышел приказ Эверта по поводу ухаживания за сестрами. Приказом воспрещалось офицерам и классным чинам ухаживать за сестрами «в каком бы виде таковое не выражалось». А т. к. про генералов не было упомянуто, то и посадили сестер среди генералов, тут же сидела и старушка мать одного из офицеров, приехавшая с Кавказа навестить сына.

Обед был обильный, закуски, суп с зеленью и кулебякой, поросенок с кашей, гусь с капустой и вместо пирожного очень вкусный крюшон, белое и красное вино с яблоками. Оригинальный напиток, но вкусный и не крепкий. Вернулись к себе только в 5 часов.

На другой день я, по поручению начальника дивизии, осматривал передовой перевязочный отряд дивизии, пробовал пищу в команде гренадер 30-го полка (так назывались команды, вооруженные ручными гранатами) и присутствовал на обучении рот пополнения рассыпному строю. Ночью же отправился в окопы, мне хотелось ознакомиться с жизнью в окопах в это время, днем ведь служба в них замирала, оставались одни наблюдатели, ночью же шли и работы и занятия, все люди были на ногах. С 9 ½ часов вечера и до 7 утра я успел обойти линию окопов всей дивизии, меня сопровождал начальник штаба. Начали с правого фланга, где производились работы по выносу окопов на ½ версты вперед.

Пройдя вперед за проволочное заграждение, мы осмотрели произведенные работы, а затем направились к району соседних рот, которые не знали о нашем прибытии. Тени наши за проволокой показались наблюдателям подозрительными и со всех сторон были высланы цепи, чтобы нас окружить. Хорошо еще, что не открыли стрельбу. Проверив секреты, находившиеся впереди, мы вернулись в окопы и продолжали обход, успев к утру пройти всю линию в 15 верст. Было очень трудно идти, т. к. перед тем была оттепель и земля замерзла колдобинами. Везде я нашел все в большом порядке. Немцы нас не трогали, несмотря на то что мы довольно близко подходили к их проволочным заграждениям, но когда я приказал одному пулеметчику выпустить пол-ленты по окопам немцев, а проходя мимо пушки Гочкиса[148], пустить в них парочку гранат, то немцы в отместку открыли довольно сильный ружейный огонь, но впустую. Когда мы выходили из окопов, подъехали походные кухни с утренней пищей для стрелков. Я попробовал, пища оказалась прекрасной.

Около 10 декабря зима наконец, по-видимому, установилась, а то все время была распутица, то снег, то дождь, людям в окопах приходилось очень тяжело от таких перемен погоды. 10 декабря был первый сильный мороз, температура опустилась до 17°. В этот день начальник дивизии поехал в дивизионный обоз и взял меня с собой, пришлось проехать на автомобиле 15 верст, благодаря моему чудному полушубку я не ощущал вовсе холода. Дивизионный обоз, о котором я не имел до того никакого понятия, представлял собой огромное учреждение – более 1000 повозок – оно было главной продовольственной базой дивизии.

Начальник дивизии при мне произвел на выдержку проверку разных припасов, все оказалось на месте и все в большом порядке. Оттуда заехали в Пермский лазарет, обошли раненых, напились чаю у сестер и вернулись домой. На обратном пути нас застала сильная метель, которая продолжалась три дня, снегу навалило целые горы, окопы с трудом удавалось расчищать. В самую сильную метель я отправился проверить запасы продовольствия в обозах II-го разряда. Первый раз поехал в санях, которые купил за 25 рублей у одного крестьянина. Меня конечно в такую пургу не ждали, но все оказалось в большом порядке, я осмотрел обозы всех 4-х полков, лошадей, повозки, цейхгаузы, пробовал пищу. В 2-х полках пища была на редкость чудная, кашевары получили от меня по рублю. Не обошлось и без комичности – начал я с 32-го полка, где меня, конечно, не ждали, пища была чудная, но кашевары были в засаленных грязных фартуках, в 31-м полку кашевары уже успели надеть белый чистый передник сверх засаленного, в 30-м – оба кашевара были в белых рубахах и передниках, а в 29-м – кроме снежной белизны фартуков и рубах, кашевары были в чудных с иголочки новых поварских колпаках, как мне показалось, даже накрахмаленных.

Я рассказывал об этом, смеясь, начальнику дивизии и сказал, что очевидно, если бы было еще несколько полков, то, пожалуй, костюмы кашеваров продолжались бы украшаться crescendo[149]. Но пищу подменить не успели, и в 29-м полку она была хуже, за что старательному кашевару от меня влетело.

Приказ по армии

Я уже писал выше о приказе Эверта, воспрещавшем офицерам и классовым чинам ухаживать за сестрами, теперь же последовал дополнительный относительно врачей. Генералов оставили в покое, очевидно, их считали, по возрасту, уже не опасными, а про пословицу «седина в бороду, а бес в ребро» Эверт позабыл. Одновременно получили в штабе и совершенно секретную бумагу, чтобы не принимать и не передавать никаких сведений о Распутине, об его жизни, поступках и вообще говорить о нем. Это было и смешно, и возмутительно, и просто не умно – у нас и так никогда никто не интересовался и не говорил о Распутине, а с получением этой бумаги, которую все же читали писаря, начались всевозможные, закулисные толки и, во всяком случае, не в пользу династии. Меня это распоряжение страшно расстроило и вывело несколько из спокойной колеи, как новое подтверждение, что Россия-матушка катится под гору.

14 декабря прибыл целый возок с вещами из склада императрицы на мое имя для дивизии, благодаря хлопотам моей дорогой сестры. Я был страшно счастлив, что мог их раздать своим стрелкам. Я лично, с разрешения начальника дивизии, распределил все вещи между четырьмя полками, сотней казаков, ротой сапер, командой при штабе и семью батареями. Все были в таком восторге, вещи присланы были самые нужные. Накануне, по случаю воскресного дня, я был в церкви у обедни в местной церкви, много крестьян исповедовалось и причащалось. Жаль было на них смотреть, все они были разорены, жили в сфере огня, и каждый день случайно попавшим снарядом последнее их имущество могло быть уничтожено, а сами они искалечены. Много я передумал, глядя на них, когда они подходили к святому причастию, на их лицах отражалась вся их внутренняя скорбь и в тоже время отсутствие какого-либо ропота.

После обедни я сидел дома, обдумывал, как устроить елку у нас в штабе. Благодаря суровому и необщительному характеру начальника дивизии царил какой-то гнет, а это очень тяжело действовало на настроение. Начальника дивизии все сторонились, и между ним и чинами штаба стояла какая-то стена. Вот я и задумал устроить елку, чтобы несколько оживить атмосферу, разбить эту стену. Редько, к моей радости, пошел мне навстречу и принял устройство елки очень близко к сердцу. Я переговорил со всеми офицерами и предложил каждому внести некоторую сумму сообразно получаемого содержания. С прапорщика, получавшего 100 руб. жалованья в месяц, пришлось 3 руб., с меня 40 руб., с начальника дивизии – 50 руб. Суммы для каждого необременительные. Таким образом, все чины штаба являлись хозяевами на предстоящем празднике. Решено было пригласить врачей и сестер трех отрядов Красного Креста и представителей от всех полков и частей дивизии. Т. к. мне, благодаря моей связи с чинами корпуса жандармов, облегчены были сношения с Петроградом по пересылке и грузов, и багажа, то я предложил взять на себя все хлопоты по покупке всего необходимого чрез мою сестру и пересылке к нам.

Вступление во временное командование дивизией

15 декабря в приказе по 3-му Сибирскому армейскому корпусу было отдано следующее:

«Отъезжая сего числа с разрешения командующего армией в г. Минск, приказываю во временное командование корпусом вступить начальнику 8-й Сибирской стрелковой дивизии генерал-лейтенанту Редько, а во временное командование 8-й сибирской стрелковой дивизией командиру бригады этой же дивизии Свиты его величества генерал-майору Джунковскому.

Командир корпуса генерал-лейтенант Трофимов».

Отсутствие Трофимова предполагалось в течении 5 недель, так что на все это время мне пришлось взять на себя всю ответственность по сложной работе управления дивизией. Я успокаивал себя тем, что все чины штаба и начальники частей дивизии считали меня уже своим и относились ко мне с большой предупредительностью и потому у меня была какая-то уверенность, что они не подведут меня, а напротив, будут мне помогать всеми силами для выполнения возложенной на меня задачи.

На фронте в то время было затишье, боевых столкновений не ожидалось, но зато на позициях шли усиленные работы по их укреплению; все время свыше сыпались суровые приказы, присылали недовольные депеши, что работы идут очень медленно, а между тем, благодаря непогоде работать было трудно, земля промерзла местами до ½ аршина, а настоящего инструмента не было, приходилось работать кирками – молотами, при ударе коими отлетал небольшой комок мерзлой земли. Кроме того и кирок этих было мало, а покупать их не разрешалось, боялись поднятия цен. Вот и приходилось мучиться над этим вопросом как быть? Работы шли при этом на совершенно открытой местности, что еще более их осложняло, т. к. производить их можно было только с наступлением темноты, днем немцы обстреливали, и даже в светлые лунные ночи было далеко не безопасно.

Работы эти отнимали, таким образом, массу времени и разбалтывали людей, что вредно отражалось на настроении части, и я все усилия употреблял, чтобы с ними поскорее покончить, зачастую лично посещая их, т. к. надо было заняться строем, сколотить людей; в это время в роты были влиты пришедшие пополнения (за последние месяцы до 8000), поэтому надо было дать время ротным и взводным изучить своих людей, подготовить их, серьезно заняться ими, воспитать, т. к. большинство пополнения представляли из себя едва-едва обученных мужичков, которые при первом полете «чемодана» могли самым добродушнейшим образом удрать.

А тут еще было объявлено, что фронт дивизии с 20 декабря будет удлинен и на позиции в окопах будут стоять 3 полка, вместо двух, и только один в резерве – для работ и занятий должно было таким образом остаться еще меньше людей. Кроме этих забот по строевой части, приходилось все время тревожиться по продовольственной части – никогда нельзя было быть уверенным, что подвезут достаточное количество продовольствия и фуража.

Каждый день приходилось с тревогой ждать доклада дивизионного интенданта о том, подвезли ли по железной дороге требуемое количество? В первые дни моего вступления в командование дивизией был кризис с хлебом, который доставляли из корпусной хлебопекарни из Минска; произошла заминка, пришлось перейти на сухари, а при стоянке на месте это представляло собой крайне нежелательное явление, возбуждавшее далеко не желательные толки. Все время приходилось нажимать на интендантство – в этом отношении я совершенно не стеснялся и чуть только мне казалось, что есть опасность чего либо недополучить, то сейчас же я посылал одну депешу грознее другой, умышленно сгущая краски.

А раз и с интендантством у меня был такой случай – стали присылать мясные туши, замороженные и не отделенные от кожи. Приходилось туши оттаивать, для чего вносить их или в землянки, или в избу. Процедура отнимавшая много времени, а кроме того при оттаивании текло, при снимании кожи отпадали куски, которые тут же падали, все это вымыть бывало иногда прямо невозможно, и в избе или землянке получалась целая зараза. Полки взвыли и действительно были правы. Я приказал тогда дивизионному интенданту послать депешу корпусному, что по моему приказанию полки не будут принимать туши с кожей. Дивизионный интендант взмолился, говоря, что если он подпишет такую депешу, то его съест корпусный интендант. Тогда я сам подписал депешу и вызвал к себе начальников хозяйственных частей, запретив им принимать такие туши. Если же других не будут присылать, то обойтись своими средствами, покупать мясо или варить из консервов. Одну партию интендантство прислало, ее не приняли, в следующий раз прислали уже мясо, отделенное от кожи. Редько меня очень благодарил, что я так поступил. Только такими приемами удавалось поддержать равновесие в деле продовольствия.

А на позициях в окопах с питанием людей было очень сложно. Наша дивизия занимала окопы на совершенно открытой местности, и потому кухни были очень отдалены от позиции, у одного из полков кухни были в 10 верстах. Приходилось, таким образом, ежедневно лошадям делать два раза по 20 верст. Это совершенно выбивало их из сил. Подвозить кухни к окопам можно было только в темноту – обед к 6 часам вечера, ужин к 6 утра, а когда бывала яркая лунная ночь, то всегда являлась опасность, что кухня не доедет, что немцы обстреляют.

Такие случаи бывали, но, к счастью редко, при мне таковых было только два, когда снаряд угодил прямо в походную кухню. Я все же распорядился перевести все кухни на расстояние не больше 4 верст, устроив для них надежные убежища.

Все вот эти вопросы страшно волновали, ни минуты нельзя было оставаться покойным, а мне, как новичку в этом деле, представлялись всякие ужасы и каждый недочет какой-нибудь, даже мелочный не давал мне покоя.