Опасные соседи

– И Берди бросилась, – говорит Клеменси, – прямо к тебе. План Генри рушился на глазах. Он орал на всех. Фин просто стоял, и казалось, что он вот-вот потеряет сознание. Я буквально окаменела от ужаса. Ведь если Берди не спит, подумала я, то и все остальные тоже не спят. Мой отец не спит. В любой момент они появятся здесь, и тогда сидеть нам запертыми в наших комнатах всю оставшуюся жизнь. Мое сердце было готово выскочить из груди. Я была объята страхом. Как вдруг, я не знаю, я до сих пор не до конца уверена, что тогда произошло, но Берди внезапно оказалась на полу. Она лежала на полу, и из уголка ее глаза капала кровь. Как красные слезы. И ее волосы, вот здесь, – Клеменси указывает над ухом, – были темные и липкие. Я оглянулась на Генри. В его руке был зажат бивень.

Либби вопросительно смотрит на нее.

– Это было похоже на бивень. Слоновий бивень. Или рог оленя. Что-то такое.

Либби вспоминает поп-видео, которое показал им Фин. Она вспоминает головы животных на стенах и чучела лисиц, как будто все еще живых, на огромных подставках из красного дерева.

– И на нем была кровь, полоска крови. И он был в руках Генри. И мы все перестали дышать. На несколько секунд. Даже ты. Воцарилась гробовая тишина. Мы прислушивались, не идут ли другие. Мы прислушивались к дыханию Берди. Сначала оно было хриплым, а потом и вообще прекратилось. С ее волос вниз по виску к ее глазу стекал тоненький ручеек крови… – Клеменси кончиком пальца изображает это на своем лице. – «Она мертва?» – спросила я.

«Заткнись, – огрызнулся Генри. – Просто заткнись и дай мне подумать». Я подошла проверить ее пульс, но Генри оттолкнул меня. Оттолкнул с такой силой, что я упала навзничь. «Оставь ее, оставь ее!» – кричал он. Потом он спустился вниз, а нам приказал: «Оставайтесь здесь. Просто оставайтесь здесь». Я посмотрела на Фина. Он был весь в испарине. Я видела, что он вот-вот потеряет сознание. Я подвела его к кровати. Затем вернулся Генри. Бледный, как смерть. «Что-то случилось, – пролепетал он. – Что-то пошло не так. Я не понимаю. Другие. Они все мертвы. Все до одного».

Последнее слово Клеменси произносит еле слышно, как выдох. В ее глаза стоят слезы, она зажимает рот рукой.

– Все трое. Мой отец. Родители Генри. Мертвы. А Генри продолжал твердить: «Ничего не понимаю, ничего не понимаю. Я почти ничего им не дал. Это такое крошечное количество, не способное убить даже кошку. Ничего не понимаю». Внезапно все это, вся эта удивительная спасательная миссия, по идее, призванная подарить нам долгожданную свободу, превратила нас в пленников. Разве теперь мы можем выбежать на улицу в поисках дружелюбного полицейского? Ведь мы убили четырех человек. Четырех человек.

Клеменси на миг умолкает, чтобы перевести дыхание. Либби замечает, что ее руки дрожат.

– А еще у нас на руках остался ребенок, который требовал заботы, и все это… все это было… Ты не возражаешь, если мы выйдем на задний двор? Мне нужна сигарета.

– Нет. Нет, пожалуйста, – говорит Либби.

Сад Клеменси – целый ансамбль клумб и плетеных ротанговых диванчиков. Позднее утро, солнце уже высоко, но позади дома прохладно и тенисто. Клеменси достает из ящика кофейного столика пачку сигарет.

– Мой тайник, – говорит она.

На боковой стороне упаковки фото человека, у которого рак гортани. Либби с трудом может смотреть на это. Почему, задается она вопросом, почему люди курят? Ведь они знают, что могут от этого умереть? Ее мать курит. «Ее мальчишки», называет она сигареты. Где мои мальчишки?

Между тем Клеменси подносит спичку к кончику сигареты, вдыхает, выдыхает. Ее руки сразу перестают дрожать.

– На чем я остановилась? – спрашивает она.

59

Знаю, это звучит так, как будто это была ужасная катастрофа. Не стану спорить. Любая ситуация с четырьмя мертвыми телами далека от идеальной.

Но никто, похоже, не осознает, что без меня, господь свидетель, мы все могли бы до сих пор оставаться там, этакие скелеты не первой молодости, мимо которых жизнь идет стороной. Или уже были бы мертвы. Да, давайте не будем забывать, что всех нас могло уже не быть в живых. Согласен, все пошло не совсем по плану, но мы вырвались оттуда.Мы вырвались оттуда. Ведь, кроме меня, ни у кого не было плана, не так ли? Никто, кроме меня, не был готов шагнуть к роковой черте. Критиковать легко. Нелегко взять на себя ответственность.

На моих руках было не только четыре мертвых тела, ребенок и две девочки-подростка, но и Фин тоже. И с ним нужно было что-то делать. Но Фин вел себя как псих и был своего рода обузой, поэтому, чтобы облегчить ситуацию, я запер его в спальне.

Да, я знаю. Но мне нужно было все обдумать и взвесить. Нам было слышно, как Фин воет в своей комнате наверху.

Девчонки хотели пойти к нему, но я сказал:

– Нет, оставайтесь здесь. Вы мне нужны. Никуда не уходите.

Моей первой заботой, похоже, была Берди. Было странно видеть ее, такой маленькой и жалкой. С трудом верилось, что это тот самый человек, который несколько лет контролировал каждый наш шаг. На ней был топик, который Клеменси сшила ей по случаю дня рождения, и подаренная Дэвидом цепочка. Ее длинные волосы были собраны в пучок. Бледные глаза неподвижно смотрели на стену. Одно глазное яблоко было ярко-красным. Ее ноги были босыми и костлявыми, ногти на ногах длинными и желтоватыми. Я расстегнул цепочку, снял с ее шеи и сунул в карман.

Клеменси плакала.

– Это так грустно, – сказала она. – Это так грустно! Ведь она чья-то дочь! И теперь она мертва!

– Это ничуть не грустно, – резко возразил я. – Она это заслужила.

Мы с Клеменси подняли ее на мансардный этаж, а затем на крышу. Она была легкой, как пушинка. На другой стороне плоской крыши, где я когда-то сидел, держа Фина за руку, было что-то вроде желоба. Он был полон опавших листьев и тянулся к водосточной трубе, сбегавшей вниз по стене дома. Мы завернули Берди в полотенца и простыни и втиснули в желоб, после чего засыпали пригоршнями сухих листьев, а затем завалили какими-то старыми досками, которые там валялись.

«Похоронив» Берди, я на кухне беспристрастно уставился на три трупа. Я старался не думать о реальности ситуации. О том, что я убил собственных родителей. Мою красивую глупую мать и моего бедного сломленного отца. Я старался дистанцироваться от того факта, что из-за меня моя мама больше никогда не проведет рукой по моим волосам и не назовет меня своим прекрасным мальчиком, что я никогда больше не буду сидеть с отцом в клубе и молча пить лимонад. Не будет семьи, к которой можно вернуться на Рождество, у моих детей не будет бабушки и дедушки, не будет никого, о ком я буду беспокоиться, когда они постареют, не будет никого, кто бы беспокоился обо мне, когда я стану старше. Я стал сиротой. Сиротой и непреднамеренным убийцей.

Но я не паниковал. Держа эмоции в кулаке, я посмотрел на три фигуры на полу кухни и подумал: они же выглядят как члены секты! И я подумал: любой, кто войдет сюда сейчас, посмотрит на них, в их одинаковых черных туниках, и подумает, что они убили себя.

Внезапно я понял, что нужно сделать. Нужно, чтобы это выглядело как групповое самоубийство. Мы переделали праздничную обстановку в нечто такое, что выглядело бы не как «легкомысленная вечеринка по случаю тридцатого дня рождения», а как «очень серьезный последний ужин». Мы избавились от лишних тарелок. Мы вымыли все кастрюли и сковородки и выбросили всю старую еду. Мы расположили тела так, чтобы они лежали в одном направлении. Я прижал кончики их пальцев к пустым пузырькам, а затем поставил их на стол, по одному перед каждым стулом, как будто они приняли яд одновременно.

Мы не разговаривали.

Это было своего рода священнодействие.

Я поцеловал маму в щеку. Она было очень холодной.

Я поцеловал отца в лоб.

А потом я посмотрел на Дэвида. Он лежал рядом с ними, человек, который, как и предсказывал Фин несколько месяцев назад, сломал мою жизнь. Человек, который уничтожил нас, избивал нас, отказывал нам в пище и свободе, отобрал наши паспорта, обрюхатил мою мать и мою сестру, пытался прибрать к рукам наш дом. Я прекратил его жалкое существование и был исполнен триумфа. Но мною также владело чувство омерзения.

Посмотри на себя, так и хотелось мне сказать, посмотри на себя, каким жалким неудачником ты стал.

Мне хотелось раздавить лицо Дэвида ногой, раздавить до кровавой мякоти, однако я сумел подавить в себе это желание и вернулся в их с Берди комнату.

* * *

Мы очистили все коробки. В одной мы нашли дурацкие сумки Берди, которые она сшила, рассчитывая продать их на рынке Кэмден-Маркет, и забили их таким количеством вещей, какое только могли в них запихнуть. Мы нашли почти семь тысяч фунтов наличными и поделили их на четверых. Мы также нашли украшения моей матери и золотые запонки моего отца, платиновые зажимы для воротника и ящик с бутылками виски. Мы вылили виски в раковину и поставили пустые бутылки рядом с бутылкой шампанского у входной двери. Мы положили драгоценности в наши сумки. Затем мы сломали коробки и свалили все в кучу.

Как только в доме не осталось ничего, что могло бы поставить под сомнение идею секты, мы тихо вышли из дома через парадную дверь и направились к реке. Было раннее-раннее утро. Или около трех часов ночи. Мимо проехало несколько машин, но ни одна не замедлила скорости. Скорее всего, водители даже не заметили нас. Мы стояли у реки, в том самом месте, где мы с Фином подрались пару лет назад и где я, в конце концов, оказался под водой, и мне в темноте примерещились видения.

Я был достаточно спокоен, чтобы оценить мои первые минуты свободы за два года. Выбросив в реку пустые бутылки, шелковое белье, флаконы с духами и мешки с вечерними платьями, в которые мы для тяжести положили камни, мы пару секунд постояли, и я услышал наше дыхание. Красота и покой этих минут заслонили собой ужас происшедшего Воздух, поднимавшийся с черной поверхности реки, был полон дизельных паров и жизненной силы. Он пах всеми теми вещами, которые мы пропустили с того момента, как Дэвид Томсен переступил порог нашего дома, с того дня, когда он и его семья поселилась наверху.

– Вдохните, – сказал я, обращаясь к девчонкам. – Почувствуйте. Осознайте. Мы сделали это. Мы действительно это сделали.

Клеменси молча плакала. Она шмыгнула носом и подушечкой ладони вытерла его кончик. Но я мог сказать, что Люси тоже это чувствовала – мощь того, что мы сделали.

Если бы не ты, Серенити, она была бы слабее. Она бы оплакивала свою маму и шмыгала бы носом, совсем как Клеменси. Но, поскольку у нее была ты, она знала, что на карту поставлено нечто большее, нежели мы сами как любимые дети матери и отца. Ее подбородок был храбро – я бы даже сказал, с вызовом – вздернут. Я гордился ею.

– У нас все будет хорошо, – сказал я ей. – Ты ведь знаешь это, не так ли?

Она кивнула, и мы стояли минуту или две, пока не увидели огни буксирной лодки, шедшей в нашу сторону. Мы все трое тотчас сломя голову бросились назад через дорогу к дому.

И тогда это случилось.

Клеменси побежала.

На ней не было обуви. Только носки. У нее были большие ступни, и туфли моей матери, которые сохранила Берди, были ей малы, а туфли Дэвида – слишком велики.

Я на миг застыл, глядя, как она бежит. Пропустив пару секунд и ударов сердца в нерешительности и бездействии, я громко шепнул Люси:

– Давай быстро в дом… давай быстро в дом.

А сам повернулся на пятках и бросился вдогонку за Клеменси.

Увы, я быстро понял, что рискую привлечь к себе внимание. Даже в этот час улица не была пустынна: наступил вечер четверга, молодежь возвращалась домой, высадившись из ночных автобусов на Кингс-роуд. Как бы я объяснил, почему я, одетый в черную тунику, преследую юную испуганную девушку, тоже в черной тунике и без обуви?

Я остановился на углу Бофорт-стрит. Мое сердце, которое в течение очень долгого времени не испытывало нагрузки от быстрого бега, стучало под ребрами, как кузнечный молот. Я даже испугался, что меня сейчас вырвет. Я согнулся пополам, надрывно втягивая в себя воздух и так же надрывно выдыхая его, словно на меня накинули удавку. Я повернулся и медленно побрел обратно к дому. Люси ждала меня в коридоре. Ты сидела у нее коленях и сосала ее грудь.

– Где она? – спросила она. – Где Клеменси?

– Убежала, – сказал я, все еще немного задыхаясь. – Она убежала…

60

Либби смотрит на Клеменси.

– Куда? – спрашивает она. – Куда вы побежали?

– Я побежала в больницу. Я по указателям нашла дорогу в корпус экстренной медицинской помощи. Я видела, как люди таращились на меня. Хотя в глухую ночь в отделении неотложной помощи никто такие вещи не замечает. Там царит жуткая кутерьма, все заполнено пьяными и сумасшедшими. Все напуганы и озабочены своими проблемами. Я подошла к столу и сказала: «Я думаю, что мой брат умирает. Ему нужна медицинская помощь». Медсестра посмотрела на меня и спросила: «Сколько лет твоему брату?» «Восемнадцать», – ответила я.

«А где твои родители?» – спросила она. Я же как будто проглотила язык. Я не могла это объяснить. Я пыталась произнести какие-то слова, но они буквально застревали у меня в горле. У меня перед глазами стоял мой отец, мертвый, лежащий на полу, словно некий ненормальный святой. И Берди на крыше, спеленатая, как мумия. Я подумала: как я могу просить людей прийти в тот дом? Что они скажут? Что будет с ребенком? Что будет с Генри? И тогда я просто повернулась и зашагала прочь. Я провела ночь, перемещаясь со стула на стул в больнице. Каждый раз, когда кто-то странно смотрел на меня или, казалось, собирался что-то мне сказать, я шла дальше.

На следующее утро я помылась в туалете и пошла прямиком в обувной магазин. На мне было пальто. Я завязала волосы в хвост. Я была незаметна в той степени, в какой незаметен ребенок, гуляющий в начале апреля без обуви. У меня была сумка с деньгами. Я купила какую-то обувь. Я бродила по городу. Никто не смотрел на меня. Никто меня не замечал. Я проделала путь до вокзала Паддингтон, следуя только указателям улиц. Хотя я прожила в Лондоне шесть лет, я плохо знала город. Но я сумела добраться туда. И я купила билет на поезд до Корнуолла. Что было безумием, ведь у меня не было номера телефона моей матери. У меня не было адреса.

Я даже не знала названия ее города. Но у меня сохранились воспоминания, я помнила вещи, о которых она рассказывала, когда приезжала к нам в гости сразу после ее переезда в Корнуолл. В последний раз, когда мы видели ее, она упомянула ресторан на пляже, куда она отвезет нас, когда мы приедем к ней в гости, где продавалось голубое мороженое и коктейли-слаши. По ее словам, там было много серферов, она наблюдала за ними из окна квартиры. Она упомянула эксцентричного художника, жившего по соседству, чей сад был полон фаллических скульптур, сделанных из разноцветной мозаики. Она рассказывала про то, как на углу ее улицы можно купить рыбу с жареной картошкой, про то, как она пропустила скорый поезд до Лондона и была вынуждена ехать медленным, который полз как черепаха и делал остановки на всех восемнадцати станциях.

И да, я сама нашла дорогу. В Пенрит, на ее улицу, к ее квартире.

При воспоминании об этом к глазам Клеменси подкатываются слезы, и ее пальцы вновь тянутся к пачке сигарет. Она достает сигарету, зажигает ее и делает затяжку.

– И она подошла к двери и увидела меня.

Ее голос надламывается на каждом слове, она тяжело дышит.

– Увидев меня, она молча, ничего не спрашивая, втянула меня в дом и прижала к себе. Мы стояли так пару минут. От нее пахло перегаром. Я знала, что она не идеальна, знала, почему она не приехала за нами, но я знала, просто знала, что все позади. Что я находилась в безопасности.

Она привела меня в комнату и усадила на диван, в ее квартире все было вверх дном, повсюду были раскиданы вещи. Для меня это было нечто новое. Я привыкла жить в пустоте, с отсутствием всего, чем обычно наполнен дом.

Она убрала вещи с дивана, чтобы я могла сесть, и спросила: «Фин? Где Фин?»

Я как будто проглотила язык. Потому что правда состояла в том, что я убежала, бросив его там, запертым в его комнате. И если бы я объяснила, почему он там заперт, мне пришлось бы объяснить и все остальное. Я смотрела на нее и видела, что она потрепана жизнью, и я тоже была потрепана жизнью, и, наверно, мне следовало рассказать ей все.

Но я не смогла. Поэтому я сказала ей, что взрослые совершили групповое самоубийство. Что Генри, Люси и Фин все еще были с тобой дома. Что приедет полиция. Что все будет хорошо. Знаю, это звучит смешно. Но вспомни, вспомни, где я была, через что прошла. Мои понятия о честности и верности были искажены. У нас, детей, годами не было никого, кроме друг друга. Мы с Люси были неразлучны, близки, как родные сестры… пока она не забеременела.

– Люси? – удивилась Либби. – Люси забеременела?

– Да, – говорит Клеменси. – Я думала… Ты не знала?

Сердце Либби начинает биться быстрее.

– Знала что?

– Что Люси…

Но Либби уже знает, что она сейчас скажет, и машинально хватается за горло.

– Что Люси… кто?

– Что она твоя мать.

Либби впилась глазами в снимок рака гортани на пачке сигарет Клеменси, впитывая в себя каждую мерзкую, отвратительную деталь, лишь бы побороть подкатившуюся к горлу волну тошноты. Ее мать – не красивая светская львица с волосами Присциллы Пресли. Ее мать – девочка-подросток.

– А кто тогда мой отец? – спрашивает она, помолчав.

Клеменси виновато смотрит на нее.

– Это был… мой отец.

Либби кивает. Она почти ожидала услышать это.

– Сколько лет было Люси?

Клеменси опускает голову.

– Ей было четырнадцать. Моему отцу – за сорок.

Либби растерянно моргает.

– И это было?.. Он ее?..

– Нет, – говорит Клеменси. – Нет. По крайней мере, по словам Люси. По ее словам, это было…

– По взаимному согласию?

– Да.

– Но она была совсем юной. Я имею в виду, юридически – это изнасилование.

– Да. Но мой отец… он был очень харизматичным. Он удивительным образом умел заставить кого угодно почувствовать себя избранным. Или же наоборот, совершенно никчемным. Разумеется, было лучше находиться в числе избранных. Мне понятно, как и почему это случилось. Мне понятно, как… Но это не значит, что я это одобряю. Мне это было ненавистно. Он был мне ненавистен. Мне была ненавистна она.

На пару секунд воцаряется молчание. Либби пытается переварить услышанное. Ее матерью была девочка-подросток. Девочка-подросток, теперь женщина средних лет, затерявшаяся где-то в мире. Ее отцом был грязный старик, насильник, животное. Она молча переваривает все это, как вдруг ее телефон звякает. Либби вздрагивает и смотрит на экран. Там мигает уведомление. Ей пришло сообщение на вотсап с неизвестного номера.

– Извините, – говорит она Клеменси и берет телефон. – Вы не против?

К сообщению приложен снимок. Подпись гласит:Мы ждем тебя здесь! Вернись!

Либби узнает картинку. Это дом на Чейн-Уолк. И там, на полу, подняв руки к камере, сидит женщина – стройная, темноволосая, очень загорелая. На ней топик, ее жилистые руки сплошь в татуировках. Слева от нее – красивый мальчик, тоже загорелый и темноволосый, и обворожительная маленькая девочка с золотисто-каштановыми локонами, оливковой кожей и зелеными-зелеными глазами. На полу у их ног маленькая коричнево-черно-белая собачка с разинутой от жары пастью.

А на переднем плане фотографии, держа камеру на расстоянии вытянутой руки и улыбаясь в объектив бело-снежными зубами, стоит человек, назвавший себя Фином. Люси поворачивает телефон экраном к Клеменси.

– Это?..

– О боже! – Клеменси приближает кончик пальца к экрану и указывает на женщину. – Это она! Это Люси.

Либби кончиками пальцев увеличивает лицо женщины на экране. Люси – почти копия Мартины, женщины, которую она какое-то время считала своей матерью. У нее смуглая кожа и блестящие черные волосы, выгоревшие на кончиках до ржаво-коричневого цвета. На лбу небольшие морщины. Глаза темно-карие, как у Мартины. Как и у ее сына. У нее усталый, даже измученный вид. Что не мешает ей быть красавицей.

* * *

Через пять часов они подходят к дому на Чейн-Уолк. У двери Либби нащупывает в кармане сумочки ключи. Ей ничего не стоит просто войти. В конце концов, теперь это ее дом. Как вдруг, словно гром среди ясного неба, ее осеняет: это не ее дом. Это вообще не ее дом. Дом был предназначен для ребенка Мартины и Генри. Ребенка, который так и не родился.

Она кладет ключи обратно в сумочку и набирает номер, с которого ей пришло сообщение на вотсап.

– Алло?

Отвечает женщина. Ее голос мягкий и мелодичный.

– Это… Люси?

– Да, – говорит женщина. – А кто говорит?

– Это… это Серенити.

61

Люси кладет трубку и смотрит на Генри.

– Она здесь.

Они вместе идут к входной двери.

Учуяв кого-то за дверью, пес начинает лаять, Генри поднимает его и велит замолчать. Сердце Люси готово выскочить из груди, рука тянется к дверной ручке. Она трогает волосы, приглаживает их. Она заставляет себя улыбнуться.

И вот она здесь. Дочь, которую ей пришлось бросить. Дочь, ради которой она пошла на убийство.

Ее дочь среднего роста, среднего телосложения, в ней нет ничего от той толстощекой малышки, которую она оставила в кроватке из «Хэрродса». У нее мягкие светлые волосы, прямые, без кудряшек. Голубые глаза, но не бледно-голубые, как у малышки, которую ей пришлось бросить. На девушке хлопчатобумажные шорты, блузка с коротким рукавом и розовые холщовые туфли. Она прижимает к животу ярко-зеленую сумочку. В ушах у нее маленькие золотые сережки с хрустальными капельками, по одной в каждой мочке. Она не накрашена.

– Серенити?

Девушка кивает.

– Или Либби. Для моих коллег, – шутит она и смеется.

Люси тоже смеется.

– Либби. Конечно. Ты Либби. Входи. Входи.

Люси сопротивляется желанию обнять ее. Вместо этого она, положив ей на плечо руку, ведет ее в прихожую. Позади Серенити стоит рослый, красивый мужчина с бородкой. Она представляет его как Миллера Роу.

– Он мой хороший знакомый, – говорит она.

Люси ведет их всех в кухню, где ее дети нервно ерзают в ожидании.

– Дети, – говорит она, – это Серенити. Или, вернее, Либби. Либби и есть…

– Тот самый ребенок? – говорит Марко, вытаращив глаза.

– Да, Либби – тот самый ребенок.

– Какой еще ребенок, мама? – спрашивает Стелла.

– Тот, что был у меня, когда я сама была совсем юной. Тот, которого мне пришлось оставить в Лондоне. Тот, о котором я никогда никому не рассказывала. Она твоя старшая сестра.

Марко и Стелла сидят, разинув рты. Либби машет им рукой. Пару секунд все ощущают неловкость. Но потом Марко говорит:

– Я так и знал! Я все время это знал! Как только увидел это на твоем телефоне! Я знал, что это твой ребенок. Я сразу же догадался!

Он вскакивает на ноги и бежит через кухню. На миг Люси становится страшно, что он убегает, что он зол на нее за то, что у нее был тайный ребенок, но нет. Он побегает к Либби и крепко обнимает ее за талию. Люси поверх его головы видно, как Либби делает большие глаза – от удивления, но также и от радости. Она гладит его по голове и улыбается Люси.

Затем, по примеру Марко, Стелла цепляется за ноги Либби. Вот они, думает Люси, вот они. Ее трое детей. Все вместе. Наконец-то! Она стоит, зажав рукой рот, и по ее щекам текут слезы.

62

Я не совсем бессердечный, Серенити. Помнишь, как я, когда ты родилась, позволил тебе подержать мой палец, как я смотрел на тебя и чувствовал, как что-то расцвело во мне? Я вновь ощутил это, когда мы с тобой встретились здесь пару вечеров назад. Для меня ты оставалась той же малышкой: та же невинность, та же бесхитростность.

Но было в тебе и что-то еще.

У тебя были его голубые глаза, его кремовая кожа, его длинные темные ресницы.

Ты не очень похожа на Люси.

Ты не похожа на Дэвида Томсена.

Ты похожа на своего отца.

Оглядываясь назад, я сам себе удивляюсь: как я не смог разглядеть это, когда это происходило прямо у меня под носом? Когда появились твои светлые локоны, твои пронзительно-голубые глаза, твои пухлые губы. Как Дэвид не заметил этого? Как этого не заметила Берди? Как этого не заметил никто? Наверное, потому, что в это было невозможно поверить. Невозможно себе представить.

То, что моя сестра спала одновременно с Дэвидом и с Фином.

* * *

Я узнал это лишь на следующий день после вечеринки по случаю дня рождения Берди. Мы с Люси еще не решили, что нам делать дальше. Фин метался по комнате, и я был вынужден для его же собственной безопасности привязать его к радиатору. Для его же блага.

Люси была в ужасе.

– Что ты делаешь? – крикнула она.

– Он что-нибудь себе сломает, – объяснил я с видом праведника. – Это временно, пока мы не решим, что с ним делать.