скачать книгу бесплатно
Берн отирал ему пот на шее и на груди – если бы он проявлял такую же нежность ко мне!
– Ты сделаешь это?
Чезаре покусывал обветренные губы.
– Если таково твое желание… – прошептал он.
Но Берн еще с ним не закончил.
– Ты позволишь нам выходить в город вместе с Николой, в том числе и по вечерам, всякий раз, когда нам захочется. И будешь отдавать нам часть денег, которые получаешь на наше содержание.
В глазах Чезаре что-то промелькнуло:
– Так значит, вот в чем дело? В деньгах?
– Ты это сделаешь? – настаивал Берн, успевший тем временем надеть веревку на себя.
– Да.
– Томми, принеси из сарая еще одну веревку.
Роясь в куче инструментов, я спрашивал себя: понимает ли Берн, – или я один понимаю, – что Чезаре, хоть он и не признается в этом ни Флориане, ни самому себе, ни, возможно, самому Богу, любит его больше всех, даже больше, чем собственного сына. Пусть у них с Берном была лишь малая частица общей крови, их души были похожи, как близнецы. Между Чезаре и Николой не было такой общности. Какая тяжкая вина – любить кого-то другого больше, чем собственного сына. И какой жестокий приговор для сына – узнать, что в сердце отца он лишь на втором месте.
С этого дня у нас началось перемирие, восстановилось некое подобие нормальной жизни, но все было уже не так, как раньше. Теперь во время молитв мы брались за руки без прежнего воодушевления. После истории с пощечиной Никола помрачнел, отдалился от нас. А Флориана стала вести себя с неприкрытой агрессивностью. Сегодня я не сомневаюсь, что она предлагала Чезаре выставить нас вон, но он отказался. Как-то раз, после обеда, мы собирали помидоры, и я увидел, как она высмотрела один перезрелый и сжала его в кулаке с такой злостью, что он превратился в кашу.
Взяв топоры, мы с Берном разобрали то, что еще оставалось от домика на дереве. Кажется, мы при этом не испытали никаких эмоций. Теперь все наши надежды были связаны с тем, что находилось по ту сторону ограды.
В первый раз, когда мы решились втроем выбраться с фермы на машине, мы повернули на юг, в Леуку, просто чтобы выяснить, как далеко от дома сможем отъехать. Погуляли возле маяка, Берн утверждал, что видит за морем очертания Албании, а Никола говорил, что это невозможно. На обратном пути мы заблудились в лабиринте дорог вокруг Малье.
Вечером мы отправлялись на поиски праздника. В Специале никогда ничего не происходило, к тому же на нас там смотрели косо. Однажды, услышав где-то вдали музыку, мы доехали до городка Айени, где был праздник урожая. На улице стоял чад: там на открытых прилавках жарили мясо. Никола и Берн зажали носы, они тут же сбежали бы оттуда, если бы не радостная, возбужденная толпа и не выступление музыкальной группы. От запаха жареного мяса у меня разыгрался аппетит. Мне доводилось есть мясо, когда я приезжал на свидание с отцом; а в остальное время я о нем только мечтал; никто из ребят не знал об этом. Вообще-то я не мог сказать отцу, что живу в таком месте, где есть мясо запрещено: он бы этого не понял.
Однако Берн что-то уловил в моем взгляде.
– Я это съем! – произнес он с внезапной жадностью, которая с недавних пор овладевала им все чаще.
– Не надо! – попытался остановить его Никола.
Но Берн уже подошел к прилавку, где продавщица, совершенно не стесняясь, переворачивала на сковородке котлету.
Мы съели по булочке с котлетой; меня сразу замутило от непривычной еды, а Берн взял вторую булочку, потом третью. Он пожирал их одну за другой, вкус мяса одурял его, словно наркотик. Когда он проглотил последний кусок, губы у него лоснились от жира.
– Хочу, чтобы этот запах остался у меня в носу до завтра! – крикнул он, сияя от восторга.
Никола насупился, настроение у него испортилось.
– Какие вы кровожадные, – сказал он, когда мы шли к машине.
Несколько недель спустя мы открыли для себя Скало, примерно таким же образом, – прислушиваясь и принюхиваясь, чтобы уловить, откуда доносится музыка и пахнет едой. Словно сорвавшиеся с цепи, одичавшие собаки в поисках пищи, забав, приключений и новых несчастий.
Берн больше не просил разрешения пользоваться компьютером, ни разу не смотрел, как он работает, и, похоже, забыл о его существовании. Снятие ограничений, которого он добился, позволяло ему раз в неделю ходить пешком в городскую библиотеку Остуни и набирать там максимальное количество книг, предусмотренное правилами. Никто из нас не понимал, зачем ему столько; Чезаре был возмущен его ненасытностью, хоть и не решался бороться с этим. Для Чезаре чтение книг (за немногими исключениями) было бесполезной тратой времени и проявлением тщеславия: читать значило одевать сердце броней, делая его менее доступным для Бога.
У Берна появилась еще одна странность: в своей манере говорить он подражал стилю автора, которого в данный момент читал, словно не мог сопротивляться воздействию прочитанного, впитывал его в себя, как губка, а потом выделял из всех пор. После обеда он усаживался за домом, прислонялся к стене и погружался к чтение, сосредоточенный и неприступный.
А я в эти часы пробирался в комнату Николы. Компьютер был куплен не для того, чтобы на нем играть, но кое-какие игры были установлены с самого начала, другие нам дали ребята, с которыми мы познакомились в Скало. Мы играли по одному, без джойстика, пользуясь стрелками и стараясь не слишком сильно нажимать на них, чтобы не разбудить Чезаре и Флориану, спавших в соседней комнате.
Как-то раз мы с Николой играли, я только что уступил ему клавиатуру. Был один уровень «Принца Персии», который мы никак не могли преодолеть: кучка костей внезапно оживала, составлялась в скелет, преграждала геймеру путь и убивала его. Никола вполголоса ругался. Я сидел рядом и ждал, когда Никола будет убит, чтобы занять его место, и вдруг услышал какое-то движение за окном.
Тогда я вас и увидел.
Вы шли через пустырь, который отделяет дом от олеандровых кустов. Смуглая спина Берна с выступающими лопатками и ты, почти такая же загорелая, в оранжевом купальнике. Никола вас не заметил, он был поглощен игрой. Я уже хотел сказать ему: смотри, – но что-то удержало меня. Я смотрел, как вы скрылись за кустами. В той стороне не было ничего, кроме оливковых деревьев и укромных местечек, где можно было спрятаться.
– Давай, – сказал Никола.
– Что?
– Твоя очередь. Пристукни этот скелетище.
– Играй ты. Мне расхотелось.
Я вернулся к себе в комнату. Лег на кровать, но стоило мне закрыть глаза – и я видел Берна вместе с тобой. Я вскочил на ноги, сбежал вниз по лестнице и вышел из дома.
Прежде чем пройти через олеандры, я оглянулся на окно комнаты Николы. Стекло отражало свет, видно было плохо, но все же я заметил, что, с тех пор как я ушел, Никола не двинулся с места. Ящерица перебежала мне дорогу и полезла вверх по стволу дерева. Я прошел под тутовником, поскольку был убежден, что вы там, и, удостоверившись, что это не так, почему-то почувствовал облегчение. Значит, вы в малиннике, подумал я.
Я шел, перемещаясь из тени одного дерева в тень следующего, так, чтобы солнце светило мне в спину. Я был уверен, что потерял вас, как вдруг увидел чей-то силуэт на фоне зарослей. Я подошел поближе: это был Чезаре. Он внимательно смотрел на что-то, находившееся в зарослях бамбука, и мне показалось, что его коренастую фигуру сотрясала дрожь. На нем были только трусы и резиновые тапки, похоже, он так и вышел из дому. Я хотел окликнуть его, но он вдруг повернулся и побежал в мою сторону, раздвигая перед собой тростник.
Чезаре бежал ко мне, и странно было это видеть, потому что он никогда не бегал. Увидев меня, он опешил. Какое-то время – думаю, долю секунды, не больше – мы стояли лицом к лицу. Под отвесно падавшими лучами солнца его возбуждение нельзя было не заметить. Он прикрылся рукой и бросился вправо, то есть вправо от меня. Я не сразу понял, что скрывалось за изумрудной стеной тростника. Но чуть погодя увидел, как вы выходите из этого маленького леса, идете не рядом, а на некотором расстоянии друг от друга, так же осторожно, как раньше, когда я видел вас из окна, но лица были другими: в них читались смущение, усталость и возросшее доверие друг к другу, как будто вы только что вдвоем совершили заплыв в открытое море. Прежде чем вы успели меня заметить, я спрятался за ствол оливы.
В последующие часы мы с Чезаре старались избегать друг друга, а когда все же встречались, отводили взгляд. Кругом царило предательство: ты и Берн, Чезаре, спрятавшийся в тростнике, Никола, увлеченный своей новой жизнью в Бари. И, что хуже всего, для меня в этой истории места не было.
За ужином Чезаре прочел молитву длиннее обычной. Он держал Флориану за руку и то и дело щурился, причем так сильно, что, когда открывал глаза, на висках проступали белые жилки. После молитвы он достал из кармана сложенный лист бумаги.
– Хотел прочитать вам этот отрывок. Давно не вспоминал о нем, а сегодня вспомнил.
Действительно ли он, перед тем как начать, бросил быстрый взгляд на меня или мне это почудилось?
– «Даже и сам Отец не бесстрастен. Когда мы молимся ему, он испытывает жалость и сочувствие, не вовсе чужд они страсти любовной, бывают у него порывы нежности, которые его царственное величие, казалось бы, должно воспрещать ему».
Затем он несколько секунд простоял перед нами, молча и словно бы в нерешительности.
– Порывы нежности, которые у нас бывают… – добавил он. – У всех нас. Без исключения. Порой мы не в силах сопротивляться им. Например, летом… Жара способна искажать наши чувства, порой кажется, будто она вот-вот расплавит тебя. Нам хочется подражать Иисусу, но…
Опять он запнулся. Казалось, сейчас он был растерян еще больше.
– Уже поздно. Давайте есть.
И сел за стол, забыв перекреститься. Это случилось с ним в первый и единственный раз.
Я знал, что Чезаре выбрал эту цитату специально для меня. Иначе он, как обычно, произнес бы ее на латыни; но тут он, видно, боялся, что я поленюсь искать перевод. Ему хотелось, чтобы я воспринял сказанное ясно и недвусмысленно. Была ли это попытка оправдаться? Или просьба о прощении? Он даже не представлял себе, что я целиком на его стороне. Другие, возможно, любили его потому, что считали непогрешимым, а я вот нет. Я любил его за то, что он взял меня к себе.
Позднее, в Скало, я отошел за фургон и выпил натощак. Меня вырвало желудочным соком и немного кровью. Не помню, как мы вернулись домой, помню только, что, когда я оказался в комнате, Берн подошел к кровати, положил мне руку на лоб и спросил, не хочу ли я лимонного сока, а я сказал, чтобы он оставил меня в покое.
На следующее утро Чезаре, сидевший на скамье под лиственницей, поманил меня к себе. Он сидел с выражением лица, какое мы видели у него в лучшие дни. На нем была туника. Он хлопнул ладонью по свободному месту на скамье рядом с ним.
– Я встал сегодня очень рано, – начал он, – еще не рассвело, думаю, это было вскоре после того, как вы вернулись. Я зашел в комнату Николы, потом к тебе с Берном – давно я не делал этого. Посмотрел на вас, спящих. Это такое чудо – спящая невинность. А вы – по-прежнему воплощение невинности, хоть сами уже такими себя не считаете. Да, вы по-прежнему невинны, хоть у вас на щеках уже пробивается борода.
(Что касается меня, то настоящей бороды у меня тогда еще не было. Только пушок, который видно, если стоишь против света, – как у девчонок.)
– Я вспомнил, как мы с Флорианой приехали за тобой. Я сказал ей тогда: этого мальчика ждет необыкновенное будущее.
Он погладил нижнюю часть туники и сжал ее край между коленями. Во время бесед под лиственницей нам, мальчикам, полагалось говорить, только если к нам обращались взрослые; поэтому я молчал.
– Это было словно вчера. Сколько лет прошло?
– Восемь.
– Господи, восемь лет! А через несколько дней ты станешь совершеннолетним, то есть по всем параметрам, принятым в нашем обществе, станешь мужчиной. Но мы, кажется, уже говорили об этом.
– Да.
– Ну вот, Томмазо, значит, ты знаешь, что пора выбрать свой путь, найти свою дорогу в жизни.
(Я почувствовал, что все тело у меня обмякло от страха. Раньше я надеялся, что смогу остаться у них, пока не окончу школу, не получу аттестат.)
Чезаре обнял меня за плечи.
– Конечно, это был бы лишь один из вариантов. В случае, если бы я остался вашим – и, в частности, твоим – опекуном. Но ведь вас привлекает государственное образование, верно? Не беспокойся, ваше желание мне понятно. Понятно оно и Господу, возможно, именно он заронил его в ваши души, ибо у него насчет вас есть свои планы. А кто мы такие, чтобы противиться ему? Вообще-то в твои годы я готовился к первому далекому путешествию – на Кавказ. В кармане у меня не было ни гроша, поэтому я поехал автостопом.
Чезаре изогнул спину. Долго сидеть на этой скамейке было очень неудобно, думаю, отчасти поэтому он усадил меня сюда. Впрочем, он всегда говорил: дискомфорт заставляет мышцы работать.
– Теперь, когда ты, как совершеннолетний, пойдешь в настоящую школу, тебе нет больше смысла здесь оставаться. Я поговорил с одним моим другом, точнее сказать знакомым, у него свое дело в Массафре. Место, на мой вкус, чересчур шикарное, но очаровательное.
– До Массафры час езды на автобусе.
– Боишься, что в такой дали нет школы? Ошибаешься! – с улыбкой сказал Чезаре. И вдруг стал серьезным. Мне показалось, я снова вижу то выражение, которое вчера промелькнуло на его лице за долю секунды до того, как он резко повернул и пустился бегом.
– Ну, вот мы и договорились. Можешь перебраться туда на будущей неделе. Тебя там ждет радушный прием, к тому же мой знакомый клятвенно обещал, что работа не будет тяжелой. Днем ты будешь зарабатывать кое-какие деньги, а вечером посещать занятия в городе.
– А Флориана в курсе? – спросил я. Она могла бы уговорить его отсрочить мой отъезд хоть на сколько-нибудь.
– Конечно! Массафра – ее идея. Мне это почему-то и в голову не пришло.
– А остальные? – тихо спросил я.
– Мы им скажем позже. Если хочешь, скажем вместе. А теперь дай мне руку.
Я бессильно раскрыл ладонь, он взял мою руку и сжал в своей. У меня на языке вертелось: «Я ему ничего не скажу, обещаю тебе», но эта фраза была не из тех, что у нас дозволялось произносить под строгой сенью лиственницы.
– Помолимся за этот новый поворот в твоей судьбе, – сказал Чезаре, – да пребудет с тобою Господь в каждый миг жизни.
Но я не мог сосредоточиться на молитве. Я смотрел на дом. На Николу, который сидел на качелях и нехотя вчитывался в учебник; на Берна, который дразнил его, тыкая кулаком в зад; на гроздья помидоров и связки лука, развешанные по стенам. На оставленную на земле лопату. Я не мог поверить, что настанет день – и моя жизнь вдруг кончится.
– В «Замок сарацинов» меня отвезла Флориана, – произнес Томмазо после паузы, более длинной, чем обычно.
За эту долгую ночь – когда он говорил, а я слушала, когда он занимал половину двуспальной кровати, а я сидела на стуле, который становился все более неудобным, – за все это время мы с ним встретились взглядом только три или четыре раза. Мы предпочитали смотреть на откинутое покрывало, или на одежду, выглядывавшую из открытого шкафа, или на влажный нос овчарки Медеи.
– Значит, вот как началась твоя работа в «Замке».
Но Томмазо словно не слышал. Его голос зазвучал жестче.
– На новом месте мне не понравилось ничего. Раньше я слышал, будто пляжи на побережье Ионического моря красивее наших, но они оказались больше – и только. Море там всегда одного цвета – синего, это быстро надоедает. А наша Адриатика переливается разными цветами, бывают и зеленые полосы, и даже фиолетовые.
Он глубоко вздохнул:
– В первый день Наччи захотел узнать, что было не так с моей семьей, почему меня отдали под опеку Чезаре. Я в немногих словах рассказал ему все, а когда закончил, он сказал: «Господи! И как это мужчина может сотворить подобное со своей женой?» Тут я понял, как далеко осталась наша ферма. Там никто не упомянул бы имя Божие всуе.
Не то чтобы Наччи плохо обращался со мной, но он был непохож на Чезаре, это я понял сразу. Невозможно было представить, чтобы он принес мне травяной чай, если я замерз ночью, или уселся бы под тенистым деревом беседовать со мной. Он никогда не вел себя по-отечески. Я хоть и записался в вечернюю школу, но не пришел даже на первый урок, а он не стал меня уговаривать, похоже, ему было все равно. Как я обращался к нему в самом начале – «синьор Наччи», – так и продолжал все двенадцать лет.
До той ночи, когда случилось несчастье, подумала я. Та же мысль наверняка возникла и у Томмазо: вот почему он умолк.
– Жил я в общежитии. Когда нанимали людей на сезонные работы – летом и во время сбора винограда, – приходилось спать по семь-восемь человек в комнате, на двухъярусных кроватях. Сеток от комаров на окнах не было, поэтому ночью мы то и дело просыпались от хлопков. Хлопнув себя по руке или по шее, я всякий раз вспоминал ферму, где запрещалось убивать даже самых крошечных существ. И когда над ухом снова раздавался тоненький писк, я испытывал чуть ли не облегчение.
Когда Наччи понял, что я не гожусь ни для одной работы из тех, какие у него надо было выполнять: никогда не чистил бассейн, не умел подавать на стол и разве что разбирался в растениях – он представил меня Коринне. Он порекомендовал мне оставаться при ней «столько времени, сколько будет необходимо». Но я не уверен, что он подразумевал такой долгий срок.
Томмазо улыбнулся. Затем подтянул к себе край одеяла, чтобы потеплее укрыться. А может, подумала я, чтобы защититься от собственной остроты.
– Первое, что мне сказала Коринна, было: «Ты похож на безумного андроида из «Бегущего по лезвию». Поэтому я буду звать тебя Блэйд». Она сказала это не в шутку, а с ледяной серьезностью. К этому и свелась наша первая встреча: никакого намека на перспективы. Когда она отошла на несколько шагов, Наччи прошептал мне на ухо: «Не слушай, что она говорит. И не слишком доверяй ей. Это всего лишь наркоманка».
Моя практика под руководством Коринны длилась месяц. Я научился прямо держать спину, проходя между столиками, слегка нагибаться, подходя с подносом во время фуршета. Мы разыгрывали сценки, в которых она всегда изображала клиентку, причем клиентку привередливую, искавшую предлог, чтобы меня унизить. Выйдя из роли, она говорила: «Придется привыкнуть к этому, Блэйд. Того, что ты приносишь им бокалы, для них уже достаточно, чтобы считать себя высшими существами».
Она показала мне, как откупоривать бутылки с вином и нюхать пробку, как наливать воду; а затем, увидев, что у меня все получается лучше, чем у нее самой, она разозлилась и заявила, что уроки окончены.
По-моему, был октябрь, когда я впервые надел форму официанта. Раньше мне приходилось повязывать галстук только на заседания суда. В «Замке» праздновали свадьбу какой-то актрисы, я ее не знал, потому что уже несколько лет не смотрел телевизор. Она показалась мне какой-то растерянной среди всей этой суеты. Заметив, что она ничего не ест – ее все время отвлекали, – я тайком принес ей тарелочку с нарезанными фруктами. «Съешьте хотя бы это, иначе вам станет плохо». Она вознаградила меня улыбкой, сверкнув безупречными зубами, и погладила по щеке.
– Зачем ты это сделал? – услышал я за спиной голос Коринны, когда вернулся на кухню.
– Сделал что?
– Съешьте хотя бы это, иначе вам станет плохо, – произнесла она жалостливым тоном, передразнивая меня.
– Это было неправильно?
Коринна вылупила на меня глаза:
– Какой же ты зануда, Блэйд! Все принимаешь всерьез! – И ткнула меня кулаком в солнечное сплетение, причем достаточно сильно, как ударил бы парень шутки ради; но я тут же догадался, что ей просто захотелось дотронуться до меня и она не нашла другого способа. Затем она удалилась.
Праздник продолжался допоздна. Когда мы пришли в раздевалку, была глубокая ночь. Коринна уже успела переодеться, но она села на банкетку и смотрела, как я снимаю куртку, рубашку и, наконец, брюки.
– Хочешь увидеть кое-что интересное?