На полпути в ад

– Боже правый! – воскликнул он.

– Господи, док! – поразился Бад. – Чтобы ты пошел на такое?

– Что вы несете, черт вас дери, шуты безмозглые! – взъярился доктор. – Вы на что намекаете?

– Источник! – пробурчал Бад. – Как это я сразу не понял, что источником тут и не пахнет.

Доктор взглянул на цементную заплату, на кирку, на вытянувшиеся лица друзей. Его собственное лицо побагровело.

– Уж не спятил ли я? – вопросил он. – Или это спятили вы? Вы намекаете на то, что я… что я Айрин… мою жену… так, ну ладно! Идите отсюда! Да, идите и зовите шерифа. Скажите, пусть явится сюда и начнет копать. Давайте, шагом марш!

Бад и Бак переглянулись, переступили с ноги на ногу и снова застыли.

– Идите, идите, – настаивал доктор.

– Прямо не знаю, – вымолвил Бад.

– Ну, вообще-то побудительные мотивы у него были, – заметил Бак.

– Бог свидетель, – согласился Бад.

– Бог свидетель, – подтвердил Бак. – И ты свидетель. И я. И весь город. Только докажи это суду присяжных.

Доктор приложил руку к голове.

– Что такое? – воскликнул он. – Это еще что? Куда вы клоните? На что намекаете?

– Вот тебе и на, оказались на месте преступления! – задумчиво произнес Бак. – Сам видишь, док, как вышло. Тут надо как следует мозгами пошевелить. Мы ведь с тобой давние дружки. Кореша, можно сказать.

– Кореша-то кореша, но подумать надо, – подхватил Бад. – Дело ведь серьезное. Да, были побудительные мотивы, но закон есть закон. И по закону могут привлечь за соучастие.

– Ты что-то сказал про побудительные мотивы, – непонимающе произнес доктор.

– Сказал, – согласился Бак. – И ты – наш друг. Если считать, что у тебя смягчающие вину обстоятельства…

– Надо тебя как-то выручать, – сказал Бад.

– Смягчающие вину обстоятельства? – переспросил доктор.

– Раньше или позже, кто-нибудь все равно бы тебя просветил, – заверил его Бак.

– Могли просветить и мы, – признал Бад. – Только… Знаешь, думали, а за каким чертом?

– Могли, – подтвердил Бак. – И едва не просветили. Пять лет назад. Когда ты на ней еще не женился. И полгода не прошло, как ты здесь поселился, но мы как-то к тебе прониклись. Думали, надо бы тебе намекнуть. Говорили между собой об этом. Помнишь, Бад?

Бад кивнул.

– Вот ведь как бывает, – сказал он. – Насчет дома Джессона я тебе сразу все выложил на тарелочке, все как есть. Ни за что бы не позволил, док, чтобы ты его купил. Ну, а женитьба – это штука деликатная. Могли сказать, да не сказали.

– Да, тут мы виноваты, – откликнулся Бак.

– Мне уже пятьдесят, – сказал доктор. – Наверное, для Айрин я староват.

– Да будь тебе хоть двадцать один, будь ты хоть Джонни Вейсмюллер[5], ни черта бы не изменилось, – уверил его Бак.

– Я знаю, многие считают, что идеальной женой ее не назовешь, – сказал доктор. – Может, так оно и есть. Она молода. Полна жизни.

– Да перестань ты! – резко бросил Бак, глядя на сырой цемент. – Ради бога, док, перестань.

Доктор провел рукой по лицу.

– Не всем нужно одно и то же, – сказал он. – Я суховат. Про меня не скажешь, что у меня душа нараспашку. А Айрин – она человек живой, общительный.

– Это точно, – согласился Бак.

– А хозяйка из нее никудышная, – продолжал доктор. – Сам знаю. Но ведь мужчине не только это требуется. Она умеет наслаждаться жизнью.

– Угу, – поддакнул Бак. – Что было, то было.

– Это меня в ней и привлекает, – пояснил доктор. – Потому что самому мне этого не дано. Ну хорошо, нельзя сказать, что она очень умна. Пусть даже она дурочка. Мне все равно. Пусть лентяйка. Пусть она неорганизованная, у нее семь пятниц на неделе – пусть! Я сам организован так, что дальше некуда. Зато она умеет наслаждаться жизнью. И это прекрасно. Значит, она сохранила детскую наивность.

– Да. Если бы это было все, – сказал Бак.

– Но, – продолжал доктор, выкатывая на него глаза, – тебе, похоже, известно что-то еще.

– Это известно всем, – уточнил Бак.

– Скромный, приличный человек приезжает сюда и берет в жены местную потаскушку, – с горечью произнес Бад. – И никто ему ни слова. Все просто наблюдают.

– И посмеиваются, – добавил Бак. – А мы с тобой, Бад, вместе с остальными.

– Мы ей сказали, чтобы наперед поостереглась, – вспомнил Бад. – Мы ее предупредили.

– Кто ее только не предупреждал, – сказал Бак. – Но потом всем опостылело. Когда дело дошло до шоферни…

– Но мы, док, мы никогда, – взволнованно доложил Бак. – Особенно после твоего приезда.

– Город будет за тебя, – заверил Бак.

– Толку от этого, если судить будут в суде графства, – заметил Бад.

– Господи! – внезапно воскликнул доктор. – Что же мне делать? Что же мне делать?

– Давай как-нибудь ты, Бад, – сказал Бак. – У меня звонить в полицию рука не поднимется.

– Спокойно, док, – заговорил Бад. – Не убивайся. Слушай, Бак. Когда мы сюда вошли, на улице никого не было, верно?

– Вроде никого, – подтвердил Бак. – Но что мы в погреб спустились, этого точно никто не видел.

– Значит, в погреб мы не спускались, – подытожил Бад, подчеркнуто обращаясь к доктору: – Ты понял, док? Мы покричали наверху, покрутились в доме минуту-другую и убрались восвояси. А в погреб не спускались.

– Если бы это было так, – с тяжелым сердцем выдавил из себя доктор.

– Ты просто скажешь, что Айрин пошла прогуляться и так и не вернулась, – поучал Бак. – А мы с Бадом поклянемся, что видели, как она ехала из города с каким-то типом… ну, допустим, в «бьюике». Все поверят, не сомневайся. Мы это провернем. Только попозже. А сейчас нам надо смываться.

– Главное, ты запомни. Стой на своем. Мы сюда не спускались и вообще тебя сегодня не видели, – повторил Бад. – Пока!

Бак и Бад поднялись по ступенькам, осторожничая сверх всякой меры.

– Ты лучше эту… эту штуку прикрой, – посоветовал Бак на прощанье, полуобернувшись.

Оставшись один, доктор сел на пустой ящик и обхватил голову руками. Он так и сидел в этой позе, когда дверь веранды снова хлопнула. На сей раз он не вздрогнул. Просто стал вслушиваться. Открылась и закрылась дверь в дом. Женский голос прокричал:

– Э-гей! Э-гей! Я вернулась.

Доктор медленно поднялся.

– Я внизу, Айрин! – откликнулся он.

Дверь в погреб отворилась. У основания ступеней стояла молодая женщина.

– Представляешь! – воскликнула она. – Опоздала на этот дурацкий поезд.

– О-о! – понимающе воскликнул доктор. – Назад шла через поле?

– Ну да, как последняя дура, – посетовала жена. – Надо было голоснуть и перехватить поезд через две-три остановки. Да мне сразу это в голову не пришло. В общем, зря только ноги била. А вот если бы ты меня сразу подбросил до станции, я бы поспела.

– Возможно, – не стал спорить доктор. – Ты на обратном пути никого не встретила?

– Ни единого человечка, – ответила она. – А ты свое месиво месить кончил?

– Боюсь, все придется переделать, – высказал опасение доктор. – Спускайся сюда, дорогая, посмотришь сама.

Вечерний цветок[6]

Обнаружено в блокноте, который за 25 центов приобрела в универмаге «Брейсис» мисс Сэди Бродрибб.

21 МАРТА. Сегодня я принял решение. Раз и навсегда поворачиваюсь спиной к миру буржуазии, который ни в грош не ставит поэта. Ухожу прочь, рву связи, сжигаю мосты…

И вот свершилось! Я свободен! Свободен, как пылинка, что пляшет в луче солнечного света! Свободен, как комнатная муха, что путешествует первым классом на громадном океанском лайнере! Свободен, как мои стихи! Свободен, как пища, которую буду вкушать, как бумага, на которой пишу, как отороченные овечьей шерстью удобные шлепанцы, которые я буду носить.

Еще утром у меня только и было денег, что на трамвайный билет. А сейчас я здесь, ступаю по этому бархату. Вы, конечно, сгораете от желания узнать, где же он, этот рай; наладить сюда поездки, все здесь испоганить, прислать сюда своих родных и близких, а то выбраться и самим. Впрочем, этот дневник едва ли попадет вам в руки раньше, чем я отдам концы. Так что могу и рассказать.

Я нахожусь в гигантском универмаге «Брейсис» и счастлив так, как бывает счастлива мышь, что забралась в самую середину огромной головки сыра. Я счастлив – и мир больше ничего обо мне не услышит.

Весело, весело заживу я теперь, ничего мне не страшно позади свернутых в рулоны ковров, которые окружают меня почти глухой стеной, этот потаенный уголок я намерен выстлать стегаными пуховыми одеялами, покрывалами из ангоры и роскошными темно-синими подушками. Гнездышко будет укромнее некуда.

Я проник в это святилище сегодня, ближе к вечеру, и вскоре услышал, что шаги вокруг стали стихать – пришло время закрывать магазин. Теперь моя задача предельно проста – увернуться от бдительного ока ночного сторожа. Уворачиваться – это мы, поэты, умеем.

Я уже провел свою первую мышиную разведку. Тихонько, на цыпочках, пробрался до отдела канцтоваров и, соблюдая меры предосторожности, метнулся назад, прихватив с собой лишь вот эти письменные принадлежности, предметы первой необходимости для поэта. Сейчас я их отложу и отправлюсь в поход за другими вещами, насущно необходимыми: пища, вино, мягкая кушетка, ладно скроенная домашняя куртка. Эта келья будит в моей душе нужные струны. Здесь я буду писать.

НА ДРУГОЙ ДЕНЬ, РАННЕЕ УТРО. Наверное, нет в мире человека, который испытал бы столь сильные, столь противоречивые чувства, какие выпали на мою долю вчера вечером. В это невозможно поверить. И все же… Как интересна становится жизнь, когда события принимают подобный оборот!

Как и намеревался, я выполз из своего убежища и застал невиданную дотоле картину: свет и тьма соперничали за право владения этим большущим магазином. Центральный лестничный пролет был наполовину освещен; ярко-лилово, будто на гравюрах Пиранези[7], в переменчивой игре света и тени нависали круговые галереи. Изящная паутина лестниц, летучие стрелки перекидных мостов – реальность граничила со сказкой. Шелка и бархат излучали мерцание, какое исходит от привидений, полуобнаженные манекены жеманно улыбались и простирали руки в обезлюдевший воздух. Никаких признаков жизни, лишь холодно поблескивают кольца, клипсы и браслеты.

Я полз вдоль поперечных проходов, совершенно объятых тьмой, и ощущал себя мыслью, которая бродит по мозговым извилинам спящей кордебалетки, мечтающей выбиться в солистки. Разумеется, мозг у нее куда меньше, чем универмаг «Брейсис». К тому же в универмаге сейчас, в отличие от ее мозга, нет мужчин.

Ни одного – кроме ночного сторожа. Я совершенно о нем забыл. Прокравшись через открытое пространство антресольного этажа и обняв стойку, на которой висели греющие душу и тело пледы, я услышал равномерный гулкий стук – так могло стучать и мое собственное сердце. Но тут мне со всей очевидностью открылось – стук идет извне. Это были шаги, и звучали они всего в нескольких футах от меня. В мгновение ока я схватил пышную накидку, замотался в нее и застыл, выбросив одну руку, подобно Кармен, исполненной глубочайшего презрения.

Мне повезло. Он прошел мимо, позвякивая своим нехитрым снаряжением на цепочке, мурлыча что-то себе под нос, на глазах словно чешуя – след преломившихся лучей сверкающего дня. «Иди себе в тщете мирской», – прошептал я и позволил себе беззвучно усмехнуться.

И тут же усмешка замерла на моих губах. Сердце екнуло. Страх снова подкатил к горлу.

Я боялся пошевельнуться. Боялся повернуть голову и посмотреть по сторонам. Чувствовал: за мной наблюдает нечто, и это нечто видит меня насквозь. Это была не просто паника, какую способен пробудить в человеке простой сторож. Первый импульс был естественным: оглянись! Но глаза отказывались повиноваться этому импульсу. Я словно прирос к месту и продолжал смотреть прямо перед собой.

Глаза пытались убедить меня в том, во что мозг отказывался верить. И они своего добились. Я понял, что смотрю прямо в чьи-то глаза, глаза человеческие, только большие, какие-то плоские, светящиеся. Как у существ, предназначенных для ночной жизни, которые выползают из своих укрытий в зоопарке при искусственном голубом свете, имитирующем свет луны.

Обладатель этих глаз находился от меня в десятке футов. Сторож прошел между нами, причем к нему он был ближе, чем ко мне. И все-таки его не заметил. Но и я, судя по всему, смотрел на него несколько минут подряд. И не заметил тоже.

Он стоял, чуть откинувшись на низкий помост, где на полу, усыпанном красновато-желтыми листьями и отороченном пышными домоткаными рюшами, красовались свежелицые восковые девушки в ярких спортивных костюмах в елочку, мелкую и крупную клетку. Он прислонился к юбке одной из этих Диан, и складки юбки скрывали его ухо, плечо и отчасти правый бок. Сам он был одет в неяркий, но модный костюм из шотландского твида с богатым рисунком, расписную с кружевами рубашку оливково-розово-серого цвета, замшевые туфли. Он был бледен, как существо, извлеченное из-под могильного камня. Длинные, худые руки кончались свободно висевшими ладонями, походившими не на ладони вовсе, а на эдакие прозрачные плавники или дымчатые шифоновые облачка.

Он заговорил. Это был не голос, но какой-то подъязычный посвист.

– Для новичка совсем неплохо!

Я сообразил, что он делал мне комплимент – не без легкой издевки – по поводу моей довольно дилетантской попытки замаскироваться. Заикаясь, я вымолвил:

– Простите. Я не знал, что здесь еще кто-то живет.

Оказалось, что я против воли пытаюсь имитировать его свистящее подшепетывание.

– О да,– поддержал меня он.– Здесь живем мы. И это прекрасно.

– Мы?

– Да, все мы. Смотрите!

Мы стояли у края первой галереи. Он обвел вокруг длинной рукой, указывая на все пространство магазина. Я взглянул. Но ничего не увидел. И ничего не услышал, кроме тяжелых шагов сторожа, удалявшихся куда-то в бесконечную даль, кажется, к подвальному этажу.

– Ну что, видите?

Знаете, бывает такое чувство, когда пристально всматриваешься в глубь полутемного вивария? Видишь какую-то кору, голыши, несколько листьев – больше ничего. И вдруг камень испускает вздох – оказывается, это жаба. А вот и хамелеон, а вот и свернувшийся кольцом уж, а это богомол затаился среди листьев. Оказывается, вся эта застекленная штуковина кишмя кишит жизнью. И думаешь: а вдруг и здесь, по эту сторону стекла, то же самое? И, поеживаясь, глядишь себе на рукав, смотришь под ноги.

Это самое чувство охватило меня и в магазине. Я огляделся и ничего вокруг не увидел. Огляделся второй раз – и увидел пожилую даму, она выбиралась из-за громадных часов. А вот три девушки, стареющие инженю, донельзя истощенные, они жеманно улыбались перед входом в парфюмерный отдел. Волосы торчали тонким пушком, эдакой блеклой осенней паутинкой. Мужчина, такой же хрупкий и бесцветный, с внешностью полковника-южанина, он стоял и разглядывал меня, а сам при этом поглаживал усищи, которым могла бы позавидовать любая креветка. Из-за портьер и занавесей выплыла убогая дамочка, не исключено, имевшая литературные пристрастия.

Все они обступили меня, попархивая и посвистывая, будто кисея покачивалась на ветру. Глаза широко распахнуты и лучатся, но как-то плоско. А радужная оболочка начисто бесцветная.

– Совсем свеженький!

– Это же детектив! Надо позвать Людей Тьмы!

– Я не детектив. Я поэт. Я распростился с мирской суетой.

– Он поэт. Он пришел к нам. Его нашел мистер Роско.

– И он нами восхищается.

– Надо познакомить его с миссис Вандерпэнт.

Меня отвели к миссис Вандерпэнт. Она оказалась местной матроной преклонных лет, почти совершенно прозрачной.

– Так вы поэт, мистер Снелл? Здесь вы найдете вдохновений. Я, пожалуй, могу претендовать на звание местной долгожительницы. Пережила три слияния и один капитальный ремонт – избавиться от меня им не удалось!

– Дорогая миссис Вандерпэнт, расскажите, как вы вышли на свет божий и вас едва не купили, приняв за картину Уистлера[8].

– Ну-у, это было еще до войны. Тогда я была поплотнее. Да, святая правда – приняли за картину, совсем уж покупать собрались, но у кассы вдруг спохватились – рамы-то нет. А когда за мной вернулись…

– …ее уже не было.

Их смех напоминал стрекот кузнечиков – вернее, привидений кузнечиков.

– А где Элла? Где мой бульон?

– Уже несет, миссис Вандерпэнт. Сейчас, минутку.

– Прямо наказание, а не девчонка! Знаете, мистер Онелл, кто она? Найденыш! Она не совсем нашего круга.

– В самом деле, миссис Вандерпэнт? Поразительно!

– Много лет, мистер Снелл, я жила тут совершенно одна. Когда в восьмидесятые годы наступили кошмарные времена, я решила укрыться здесь. Я была тогда молоденькой девушкой, и многие, спасибо им за доброту, даже называли меня красоткой, но мой несчастный папа обанкротился. В те дни для молоденькой девушки в Нью-Йорке «Брейсис» значил многое, поверьте, мистер Снелл. Мне казалось ужасной сама мысль, что приходить сюда наравне со всеми я больше не смогу. И я перебралась сюда навсегда. Я по-настоящему встревожилась, когда после кризиса тысяча девятьсот седьмого года тут начали появляться другие. Но скоро успокоилась, ибо это оказались милейшие люди! Судья, полковник, миссис Билби…

Я поклонился. Меня представляли.

– Миссис Билби пишет пьесы. Она из старого филадельфийского рода. Вам с нами будет очень уютно, мистер Снелл.

– Для меня это большая честь, миссис Вандерпэнт…

– Ну и, разумеется, вся наша милейшая молодежь пришла сюда в двадцать девятом. Их несчастные папы решили расстаться с жизнью, прыгнув вниз с крыш небоскребов.

Я вовсю раскланивался и присвистывал. На представление ушло немало времени. Кто бы мог подумать, что в «Брейсисе» живет так много народу?

– А вот наконец и Элла с моим бульоном.

Тут я заметил, что молодежь не так уж и молода, несмотря на их улыбки, вежливые ужимки, платьица инженю. А вот Элле еще не было и двадцати. Одетая во что-то поношенное, она тем не менее напоминала живой цветок на французском кладбище или русалку среди коралловых полипов.

– Иди сюда, глупенькая!

– Миссис Вандерпэнт тебя заждалась.

Бледность ее была не такая, как у них; не мертвенная бледность чего-то, лежавшего под могильным камнем, лишь изредка способная вяло блеснуть. Ее бледность была сродни жемчужной.

Элла! Жемчужина этой самой далекой, самой сказочной пещеры! Маленькая русалка! И кто она здесь? Девочка на побегушках, ей перекрывают воздух существа, у которых вместо пальцев побелевшие от смерти… щупальца! Красноречие изменяет мне.

28 МАРТА. Итак, я довольно быстро свыкаюсь с моим новым полуосвещенным миром, с моим странным обществом. Постигаю замысловатые законы тишины и маскировки, которые довлеют над внешне независимыми прогулками и сборищами полночного клана. Как люто ненавидят они сторожа – именно его существование вынуждает их соблюдать эти законы, вносит ложку дегтя в бочку меда их праздных бдений!

– Гнусное, вульгарное создание! От него разит этим наглым солнцем!

На самом деле это вполне привлекательный молодой человек, для ночного сторожа даже очень молодой – не удивлюсь, если окажется, что его ранили на войне. Но местная публика готова разорвать его на части.

А со мной они очень милы. Им льстит, что в их рядах появился поэт. И все же я не могу ответить им взаимностью. У меня слегка стынет кровь в жилах, когда я вижу, с какой неизъяснимой легкостью даже пожилые дамы паучихами перебираются с одного балкона на другой. Или меня коробит оттого, что они унижают Эллу?

Вчера мы весь вечер провели за бриджем. А сегодня будут ставить пьеску миссис Билби «Любовь в царстве теней». Хотите верьте, хотите нет, но к нам в гости на спектакль стройными рядами придет другая колония – из «Уанамейкерса». Видимо, люди живут во всех больших магазинах. Считается, что приглашенным оказана большая честь, ибо мое новое общество – отъявленные снобы. Они с ужасом рассуждают о парии, который оставил заведение высокого пошиба на Мэдисон-авеню и теперь влачит жалкое и сумбурное существование в захудалом кафетерии. И с какой трагедией они пересказывают историю обитателя «Альтманса» – тот столь пылко возлюбил висевшую на манекене клетчатую куртку, что в критическую минуту появился из тьмы и вырвал ее из рук покупателя. Как я понял, вся колония «Альтманса» в страхе перед расследованием была вынуждена перебраться резко вниз по социальной лестнице, в грошовую забегаловку. Что ж, пора собираться на спектакль.

14 АПРЕЛЯ. Мне удалось поговорить с Эллой. Раньше я не осмеливался – меня не покидает чувство, что хоть одна пара белесых глаз украдкой за мной наблюдает. Но вчера вечером, во время спектакля, на меня вдруг напала икота. Мне строго было велено идти в подвал и разрешиться от недуга там, среди мусорных ящиков, куда сторож не заглядывает никогда.

И вот там, во мраке, где стойко ощущался запах крыс, я услышал сдавленное рыдание.

– Что это? Это ты? Это Элла? Что с тобой, дитя мое? Почему ты плачешь?

– Они даже не разрешили мне посмотреть спектакль.

– И это все? Право, не нужно так расстраиваться.

– Я так несчастна.

И она поведала мне свою трагическую историю. Что вы об этом скажете? Когда она была маленькой девочкой, шестилетней сопливой девчонкой, она забрела в дальний угол магазина и где-то под прилавком заснула, а мама ее тем временем примеряла новую шляпку. Когда девочка проснулась, магазин был погружен во тьму.

– Я начала плакать, и тут они все повыходили и взяли меня. «Если мы ее отпустим, она все расскажет», – волновались они. А другие предлагали: «Нужно позвать Людей Тьмы». – «Пусть остается здесь, – решила миссис Вандерпэнт. – Будет мне исправной служанкой».

– А кто эти Люди Тьмы, Элла? Когда я здесь появился, они их тоже поминали.

– Вы разве не знаете? О-о, это ужасно! Ужасно!

– Расскажи, Элла. Поделись со мной.

Ее всю затрясло.

– Знаете гробовщиков, из фирмы «Конец пути», они ходят по домам, когда люди умирают?

– Да, Элла.

– Так вот, в их похоронном бюро, как и здесь, как в «Гимбелсе», как в «Блумингдейлсе», живут люди, такие, как эти.

– Какая мерзость! Но чем же они там пробавляются, в этом похоронном бюро?

– Мне почем знать? Туда присылают покойников, для бальзамирования. И те, кто там живет… они просто кошмарные! Даже наши и то перед ними робеют. Но если кто-то умирает или сюда, на свою беду, забирается какой-нибудь взломщик, забирается и видит наших и может кому-нибудь рассказать…

– Так, так. Продолжай.

– Тогда наши посылают за теми, за Людьми Тьмы.

– Боже правый!

– Да, наши убирают труп в отдел медицинских товаров… труп или взломщика, связанного накрепко, если это взломщик – и посылают за теми, а сами все прячутся… потом те приходят… Господи! Я их однажды видела. Прямо черная тьма, тьма на двух ногах. Стра-ашно!

– А потом?

– Они заходят, где лежит покойник или бедняга-взломщик. У них там есть воск… и все прочее, что надо. А когда они уходят, на столе остается лежать восковой манекен. А уж потом наши его одевают, в костюм там или купальник, и ставят рядом с остальными манекенами, и никто ничего не замечает.

– Но они ведь тяжелее других, эти манекены? Должны быть тяжелее.

– Нет. Совсем не тяжелее. Я думаю, там таких уже много – бывших покойников.

– Господи помилуй! И что, они и с тобой хотели так обойтись, с малым ребенком?

– Да, но миссис Вандерпэнт сказала, что я буду ее служанкой.

– Мне не нравятся эти люди, Элла.

– Мне тоже. Так хочется увидеть живую птичку.

– Сходи в отдел зоологии.

– Нет, это не то. Мне надо, чтобы она сидела на ветке с листочками.

– Элла, давай встречаться почаще. Будем приползать сюда и встречаться здесь. Я расскажу тебе про птичек, и про ветки, и про листочки.

1 МАЯ. Последние несколько вечеров в магазине только и разговоров было, что о грандиозном слете в «Блумингдейлсе», отовсюду доносился взволнованный шепот. Наконец долгожданная ночь наступила.

– Еще не переоделся? Ровно в два выходим. – Роско назначил себя (либо был назначен) моим поводырем и охранником.

– Роско, я ведь совсем новичок. Как подумаю, что надо выйти на улицу, у меня поджилки трясутся.

– Чепуха! Бояться нечего. Выскальзываем наружу по двое или по трое, встаем на тротуаре, ловим такси. Ты что, в старые времена никогда ночью на улицу не выходил? А коли выходил, значит, нас видел, и не раз.

– Боже правый, верно! Еще часто чесал в затылке: кто же это такие? Вон, значит, кто. Но, Роско, я весь в поту. И дыхание перехватывает. Боюсь, не простыл ли.

– Раз так, тебе лучше остаться. Не ровен час чихнешь, вся вечеринка может пойти насмарку.

Я решил довериться их жесткому этикету, который во многом диктовался боязнью быть обнаруженными, и оказался прав. Скоро все они ушли, прошуршав, как листья, косо летящие на ветру. Я тут же переоделся во фланелевые брюки, парусиновые туфли и модную спортивную рубашку – весь этот товар поступил в магазин только сегодня. Потом нашел уединенное местечко, вдали от накатанного маршрута сторожа. Там в поднятую руку манекена я вложил широкий лист папоротника, который изъял в отделе цветов, – сразу получилось молоденькое весеннее деревце. Ковер был песчаного цвета, как песок на берегу озера. Белоснежная салфетка; два пирожных, каждое украшено вишенкой. Оставалось только вообразить себе озеро и найти Эллу.