За гранью. Поместье

Глава 3

Проснуться и слушать, как пробуют голоса птицы, почувствовать, что зима миновала, – что может быть приятнее?

В первое утро в своем доме Джип проснулась под щебет и писк то ли воробья, то ли какой-то еще птички, утонувшие вскоре в целом хоре куда более искусных певцов. Казалось, что в саду собрались все пернатые обитатели Лондона. На память пришли стихотворные строки:

Все природы милой дети,Собирайтесь в пышном цветеПред невестой с женихом!Хор воздушных духов – птички,Сладкогласные певички,Все слетайтесь здесь кругом![11]

Джип повернулась и посмотрела на мужа. Голова утопает в подушке, наружу торчат только густые всклокоченные волосы. По ее телу пробежала дрожь, как будто рядом лежал совершенно чужой мужчина. Неужели он всю жизнь проведет с ней, а она – с ним? Неужели это их общий дом? Непривычная кровать, незнакомое и в то же время постоянное жилище – здесь все выглядело не так, как она себе это представляла: серьезнее и тревожнее. Осторожно, чтобы не разбудить мужа, Джип выскользнула из постели и встала между портьерой и окном. День еще не вступил в свои права, далеко за деревьями разгоралась заря, и на всем лежал розовый отсвет раннего утра. Можно вообразить, что ты в деревне, если бы не тихое бурчание пробуждающегося города и не пелена низкого тумана, путающегося под ногами лондонского дня. Джип подумала: «Я хозяйка этого дома. Я здесь всему голова и обо всем должна позаботиться. Как там мои щенки? Кстати, чем их кормят?»

Начался первый хлопотливый час, за которым последовали многие другие, ибо Джип решила быть старательной хозяйкой. Ее разборчивость требовала совершенства, однако щепетильность запрещала требовать того же от других, особенно от прислуги. Их-то зачем лишний раз дергать?

Фьорсен был совершенно не приучен к порядку. Джип быстро заметила, что муж просто не в состоянии оценить ее усилия по созданию домашнего уюта. Из гордости она не просила его о помощи и, возможно, поступала мудро, потому что проку от него все равно не было. Его девизом было жить аки птицы небесные. Джип и сама была бы не прочь так пожить, но что тогда делать с домом, тремя слугами, трапезами по нескольку раз на день, двумя щенками и отсутствием опыта в подобных вещах?

Она ни с кем не делилась своими тяготами и от этого еще больше страдала. С консервативной до мозга костей Бетти, с большим трудом принявшей Фьорсена, как в прошлом Уинтона, следовало держать ухо востро. Но больше всего Джип заботил отец. Хоть ее и тянуло к нему, ожидание каждого его визита нагоняло тоску. Первый раз Уинтон приехал к ней, как в те давние времена, когда она была маленькой девочкой, в такое время дня, в какое, по его расчетам, «этого субчика» не должно быть дома. При виде отца под шпалерами у Джип застучало сердце. Она сама открыла дверь и с порога бросилась ему на шею, чтобы скрыть свое лицо от проницательных отцовских глаз. И тут же заговорила о щенках, которым дала клички Хвать и Брось. Какие они милашки! От них ничего невозможно утаить, тапочки изорваны в клочья, шельмы умудрились пробраться в горку с фарфором и там заснуть! Она сейчас все ему покажет.

С отцом под руку и болтая без умолку, Джип поднялась наверх, спустилась вниз, вышла в сад, показала ему кабинет и под конец – музыкальный салон, имевший отдельный вход из переулка. Салон был гордостью дома. Фьорсен мог здесь спокойно репетировать. Уинтон вел себя спокойно и лишь время от времени отпускал дельные замечания. В дальнем конце сада, отделенного стеной и узким проходом от другого участка, Уинтон неожиданно сжал плечо дочери и произнес:

– Ну так что, Джип? Как тебе живется?

Долгожданный вопрос, наконец, прозвучал.

– А-а, неплохо. Местами даже чудесно, – сказала она, не глядя ему в глаза. Он тоже отвел взгляд. – Посмотри, отец, какую дорожку протоптали здесь коты.

Уинтон закусил губу и повернул обратно. В его голове роились горькие мысли. Дочь решила держать его в неведении, сохранять беззаботный вид, но его-то не проведешь!

– Полюбуйся на мои крокусы! Сегодня наступила настоящая весна!

И это было правдой. Появилась даже пара пчел. Вылезли молодые листочки, такие прозрачные, что солнце легко просвечивало их насквозь. Фиолетовые крокусы с тонкими прожилками и оранжевыми язычками в самом центре походили на чашечки, наполненные солнечным светом. Ветви качал ласковый ветер, то тут, то там шуршали одиночные прошлогодние листья. Трава, голубое небо, цветки миндального дерева – все сверкало в лучах весеннего солнца. Джип заложила руки за голову.

– Как хорошо, когда весна!

Уинтон же подумал: «А она изменилась: стала мягче, живее, в ней появилось больше яркости, солидности, больше гибкости в теле, теплоты в улыбке. Но счастлива ли она?»

Чей-то голос произнес:

– А-а, очень приятно!

Фьорсен подкрался в своей типичной кошачьей манере, и Уинтону показалось, что Джип поморщилась.

– Отец считает, что в музыкальном салоне следует повесить темные портьеры, Густав.

Фьорсен отвесил поклон:

– Да-да, как в лондонском клубе.

Уинтон, взглянув на дочь, заметил на ее лице немую просьбу и, выжав улыбку, сказал:

– Вы, как я вижу, уютно здесь устроились. Рад видеть вас еще раз. Джип превосходно выглядит.

И опять этот поклон – как он их ненавидел! Фигляр! Нет, он никогда не сможет привыкнуть к этому субъекту! Однако сейчас не время проявлять норов. Выдержав ради приличия паузу, Уинтон попрощался и в одиночестве пошел через незнакомый район, в котором знал только стадион для крикета «Лордс», ощущая в душе сомнения и опустошенность, раздражение и смешанную с ним решимость всегда быть под рукой, если его ребенку понадобится помощь.

После ухода Уинтона не прошло и десяти минут, как появилась тетка Розамунда. Она опиралась на трость с загнутой ручкой, благородно прихрамывая, ибо тоже страдала от наследственной подагры. Некоторым людям свойственно стремление помыкать друзьями, и добрейшая душа осознала в себе его силу только после того, как племянница выскочила замуж. Тетя Розамунда жаждала вернуть Джип под свое крылышко, участвовать в ее делах, обхаживать ее, как прежде. И тетина непринужденная болтовня не могла этого скрыть.

Джип заметила, что Фьорсен слегка передразнивает тетушкину манеру речи, и у нее запылали уши. Угрозу на несколько минут отвел разговор о щенках: их достоинствах, носиках, нахальстве, питании, после чего пародирование возобновилось. Когда тетка Розамунда несколько поспешно попрощалась и ушла, Джип, сбросив с лица маску, замерла у окна гостиной. Фьорсен подошел, обнял ее сзади и, резко выдохнув, сказал:

– Эти сиятельные люди часто будут нас посещать?

Джип отодвинулась к стене:

– Если ты любишь меня, то почему обижаешь людей, которые меня тоже любят?

– Потому что я ревную. Я ревную тебя даже к щенкам.

– Их ты тоже намерен обижать?

– Возможно. Если они будут слишком много времени проводить с тобой.

– Думаешь, мне хорошо, когда ты обижаешь тех, кто меня любит?

Он сел и усадил Джип на колени. Она не сопротивлялась, но и ничем не отвечала на его ласки. И все это, стоило в доме появиться первому гостю! Это уж слишком!

Фьорсен хрипло сказал:

– Ты меня не любишь. Если бы любила, я бы почувствовал любовь на твоих губах, увидел в твоих глазах. Ах, Джип, люби меня! Ты должна меня любить!

Однако любовь не возникает по приказу: вынь да положь! – и Джип его слова не тронули. Они показались ей глупостью и дурным тоном. Чем больше она отдавала свое тело, тем больше закрывалась ее душа. Если женщина ни в чем не отказывает мужчине, которого по-настоящему не любит, это значит, что над очагом пары сгущаются тучи. Фьорсен тоже это чувствовал, но сдерживать свои эмоции умел не лучше двух щенков.

И все же первые недели в новом доме проходили в целом счастливо, хлопоты почти не оставляли места для сомнений и сожалений. На май было назначено несколько важных концертных выступлений. Джип ожидала их с большим нетерпением и все, что мешало подготовке, отодвигала на задний план. Словно стремясь оправдаться за инстинктивное нежелание отдать мужу свое сердце, о чем она про себя никогда не забывала, Джип щедро, беспрекословно отдавала ему все свое время и энергию. Она была готова аккомпанировать целыми днями, с утра до вечера, подобно тому, как с первой же минуты предоставила себя в распоряжение его страсти. Отказав ему в таких вещах, она бы упала в собственных глазах. Правда, у нее бывало свободное время по утрам, потому что Фьорсен имел привычку не вылезать из постели до одиннадцати и никогда не начинал упражняться раньше полудня. В эти ранние часы Джип разбиралась с заказами и покупками. Это занятие является единственным видом «спорта» для многих женщин, объединяющим в себе стремление к идеалу, состязание во вкусах и знаниях со всем миром и тайную страсть сделать свой и без того прекрасный дом еще лучше. Отправляясь за покупками, Джип всегда ощущала слабый ток, бегущий по нервам. Она не любила, когда к ней прикасались чужие пальцы, но даже это не мешало ей получать удовольствие, вертясь перед высокими зеркалами, в то время как продавец или продавщица сначала с притворным, а потом неподдельным восхищением прикасались кончиками пальцев к изгибам ее тела, приглаживая ткань там, подкалывая булавкой здесь, и непрестанно повторяя в нос «модом», «модом».

Иногда по утрам она совершала конные прогулки с отцом. Уинтон заезжал за ней и после возвращения оставлял дочь у дверей, не заходя в дом. Однажды после катания по Ричмонд-парку, где как раз настала пора цветения каштанов, они, перед тем как разъехаться по домам, решили позавтракать на веранде гостиницы. Прямо под ними цвело еще несколько фруктовых деревьев, солнечный свет, падавший с голубых небес, серебрил извивы реки и золотил распускающиеся дубовые листья. Уинтон, куря после завтрака сигару, смотрел поверх макушек деревьев на Темзу с полями и лесом на другом берегу. Украдкой взглянув на него, Джип очень тихо произнесла:

– Ты когда-нибудь ездил верхом с моей мамой, отец?

– Всего один раз – в том самом месте, где мы были сегодня. У нее была вороная кобыла, а у меня гнедой…

Да разве можно забыть, как он, спешившись, стоял рядом с ней вон в той роще на холме, через которую он проехал сегодня утром с дочерью.

Джип протянула через стол руку:

– Расскажи о ней, отец. Она была красива?

– Да.

– Черноволосая? Высокая?

– Совсем как ты, Джип. Только немного… – Он не знал, как описать разницу. – Она чуть больше походила на иностранку. Я тебе не говорил? Одна из ее бабушек была итальянкой.

– Как ты в нее влюбился? Внезапно?

– Так же внезапно, как… – Он высвободил руку и положил ее на перила веранды. – Вот как коснулся моей руки этот солнечный луч.

Джип тихо проговорила, словно сама с собой:

– Да, кажется, мне это пока неведомо. Пока.

Уинтон с шумом втянул сквозь зубы воздух.

– И она тоже влюбилась в тебя с первого взгляда?

Майор выпустил длинную струю дыма:

– Человек легко верит в то, во что ему хочется верить. Но мне кажется, все так и было. Она не раз говорила это сама.

– Как долго вы пробыли вместе?

– Всего один год.

– Мой бедный отец, – едва слышно проронила Джип и вдруг добавила: – Страшно представить, что ее погубила я. Эта мысль не дает мне покоя!

Уинтон, почувствовав себя неловко от неожиданного признания, поднялся, и черный дрозд, напуганный резким движением, прекратил свою песню.

– Нет, я не хочу иметь детей! – вдруг решительно сказала Джип.

– Если бы не это, у меня не было бы тебя, Джип.

– Нет, все равно не хочу. И я не хочу… не хочу так любить. Меня это пугает.

Уинтон долго, ничего не говоря, смотрел на нее, смущенно хмуря брови, словно раздумывал о прошлом.

– Когда тебя настигает любовь, – ответил он наконец, – ты бессилен. Когда она приходит, остается только принять ее, и неважно, несет она тебе погибель или нет. Поедем обратно, дитя мое?

Джип вернулась домой еще до полудня, торопливо приняла ванну, оделась и спустилась в музыкальный салон. Стены этого помещения были задрапированы позолоченным тюлем, на окнах – серебристо-серые портьеры, на диване – покрывало, прошитое серебристыми и золотистыми нитями, а камин прикрывала кованая медная решетка. Все помещение было выдержано в серебристо-золотистых тонах за исключением двух капризов – блестящей ширмы возле пианино, раскрашенной павлиньими хвостами, и синей персидской вазы, в которой стояли цветы разных оттенков красного.

Фьорсен, стоявший у окна в облаке табачного дыма, даже не обернулся. Джип взяла мужа под руку и сказала:

– Извини, дорогой. Но сейчас только половина первого.

На лице Фьорсена застыла обида на весь мир.

– Мне очень жаль, что тебе пришлось возвращаться, но, надеюсь, нагулялась ты вволю.

Выходит, ей уже и с отцом нельзя проехаться верхом? Что за эгоизм и глупая ревность! Джип молча отвернулась и села за пианино. Она не умела терпеть несправедливость, совершенно не умела! К тому же к сигаретному дыму примешивался запах бренди. Пить с утра – как это противно! Джип сидела у пианино и ждала. Так и будет, пока он игрой не развеет туман дурного настроения. Потом он подойдет, будет лапать ее за плечи и тыкаться губами в шею. Все так и будет, однако таким поведением он не заставит полюбить его. И Джип неожиданно спросила:

– Густав, что именно тебе не нравится в моем поведении?

– У тебя есть отец.

Промолчав несколько секунд, Джип расхохоталась: Фьорсен в этой позе был похож на надутого ребенка, а он подскочил к ней и зажал рот. Джип бросила взгляд поверх руки, вонявшей табаком. Сердце металось между раскаянием и негодованием. Фьорсен, не выдержав ее взгляда, опустил глаза и убрал руку, после чего Джип как ни в чем не бывало спросила:

– Ну так что, начнем?

Он хрипло ответил «нет» и вышел в сад.

На сердце Джип остался тревожный, неприятный осадок. Как она дошла до того, чтобы стать участницей столь отвратительной, мелочной сцены? Она продолжала сидеть за пианино и раз за разом повторяла один и тот же пассаж, не понимая даже, что играет.

Глава 4

Росек все не показывался в их маленьком доме. Джип гадала, не передал ли Фьорсен ее реплику графу, но, если спросить мужа, он, конечно, все будет отрицать. Она уже усвоила, что Фьорсен говорил правду только в тех случаях, когда она была ему выгодна, и помалкивал, если могла навредить. Что касалось музыки и любого вида искусства, тут на него можно было положиться, но если Фьорсена что-то задевало, его прямолинейность становилась несносной.

На первом концерте Джип подстерегал неприятный сюрприз: Росек сидел по другую сторону прохода, в двух рядах за ее спиной, и беседовал с юной девушкой, чье лицо – круглое, прекрасной формы – напоминало полупрозрачную алебастровую маску. Голубые глаза девушки не отрываясь смотрели на графа, губы были чуть приоткрыты, на лице застыло глуповатое выражение. Смех тоже звучал глуповато. И все же ее отличали прекрасные черты, гладкие светлые волосы, бледный, благородный цвет кожи и белая округлая шея. Осанка незнакомки была настолько идеальной, что Джип не могла оторвать от нее глаз. Тетушку она решила с собой не брать. Если бы Фьорсен увидел ее с «этой деревянной англичанкой», это могло вызвать у него злость и помешать выступлению. Джип хотелось вновь испытать чувства, которые нахлынули на нее в Висбадене. Сознание, что она помогала делать звуки, трогавшие сердца и эмоции множества слушателей, еще совершеннее, наполняло ее тайным удовлетворением. Она долго ждала этого концерта, поэтому теперь сидела, едва дыша, отрешившись от окружения, тихая, кроткая, источающая благодушие и энтузиазм.

Фьорсен выглядел хуже некуда, что с ним всегда бывало при первом выходе на сцену; смотрел холодно, настороженно, вызывающе. Наполовину отвернувшись от зала, скрипач длинными пальцами подкручивал колки и трогал струны. Странно было сознавать, что всего шесть часов назад она лежала с ним в одной постели. Какой там Висбаден! Нет, Висбаденом здесь даже не пахло! А когда он наконец заиграл, прежние чувства тоже не появились. Джип слишком много раз слышала его игру и знала, откуда происходят эти звуки. Знала, что их жар, сладость и благородство – порождение пальцев, слуха, разума, но никак не души. У нее больше не получалось плыть на волнах музыки в новый мир, слышать в ней рассветный бой колоколов и шорох срывающихся капель вечерней росы, ощущать божественную силу ветра и солнечного света. Романтика и упоение, насыщавшие душу в Висбадене, не желали возвращаться. Джип про себя отмечала слабые места, на которых Фьорсен, да и она тоже, спотыкался во время репетиций. Ее отвлекали воспоминания о его капризах, ипохондрии, несвоевременных ласках. Она перехватила взгляд мужа – похожий на висбаденский и одновременно не такой. В нем сохранился любовный голод, но преклонение, душевное единение исчезли. Джип подумала: «Это из-за меня или оттого, что он может теперь делать со мной что хочет?» Еще одно крушение иллюзий, и, пожалуй, самое жестокое. Но, услышав аплодисменты, Джип оттаяла и зарделась, с головой окунулась в радость, вызванную успехом мужа. В антракте она впервые в жизни прибежала за кулисы, в гримерную – это волшебное место для посторонних. Фьорсен как раз возвращался после выхода на бис, и при виде жены выражение скуки и презрения исчезло с его лица: он поднес к губам и поцеловал ее руку. За все время замужества Джип никогда еще не чувствовала себя такой счастливой. С сияющими глазами она прошептала:

– Превосходно!

Фьорсен – тоже шепотом – ответил:

– Вот как! Теперь ты меня любишь, Джип?

Она закивала. В этот момент она действительно любила его. Или так ей казалось.

Начали приходить люди, среди них – учитель музыки месье Армо, все такой же седой и словно выструганный из красного дерева. Пробормотав Фьорсену: «Merveilleux, tres fort»[12], он повернулся к бывшей ученице.

Значит, она вышла замуж за Фьорсена – вот те раз! Невероятно, просто невероятно! И каково быть с ним постоянно рядом – немного чудно́, не так ли? А как у нее дела с музыкой? Все старания пойдут насмарку. Ах какая жалость! Не пойдут? Ну, тогда она должна снова посещать уроки. Месье Армо постоянно похлопывал ее по руке, будто играл на пианино; его пальцы, способные извлекать ангельские звуки, словно проверяли плоть бывшей ученицы на упругость, как если бы он сомневался, не засохла ли она от долгого бездействия. Месье Армо, похоже, действительно соскучился по своему маленькому другу и был рад встрече. Всегда падкая на похвалы, Джип улыбалась в ответ. Появились новые посетители. Она увидела, что Росек говорит с Фьорсеном, алебастровая девушка тихо стояла рядом и с полуоткрытым ртом смотрела на Фьорсена во все глаза. Идеальная фигура, хотя чуть-чуть коротковатая, кроткое личико, превосходно очерченные приоткрытые губы, словно готовые принять сладкий леденец. На вид не больше девятнадцати лет. Кто она такая?

Кто-то чуть ли не в самое ухо сказал:

– Как поживаете, миссис Фьорсен? Мне наконец-то повезло опять с вами встретиться.

Пришлось обернуться. Если Густав и передал ее слова, этот хлыщ с холеным лицом-маской, вкрадчивым внимательным взглядом, настороженной собранностью и льстивой манерой разговора ничем себя не выдал. Почему он ей так неприятен? Джип обладала острым чутьем, природной сметкой, которой нередко в избытке наделены не слишком интеллектуально развитые люди, ее «антенны» тонко чувствовали фальшь. Чтобы хоть что-то ответить, она спросила:

– Кто эта девушка, с которой вы говорили, граф? У нее такое милое лицо.

Росек улыбнулся – эта улыбка вызывала у нее неприязнь еще в Висбадене. Перехватив взгляд графа, Джип увидела, что Фьорсен говорит с девушкой, чьи губы просили леденца пуще прежнего.

– А-а, это юная балерина Дафна Глиссе, ей прочат большое будущее. Порхающая голубка! Она вам понравилась, мадам Джип?

– Очень недурна собой, – с улыбкой ответила она. – Могу предположить, что и танцует она превосходно.

– Не желаете ли прийти однажды и посмотреть ее выступление? Она пока только готовится к дебюту.

– Спасибо. Я, право, не знаю. Хотя танцы я люблю.

– Хорошо! Я все устрою.

А Джип подумала: «Нет-нет! Я не хочу иметь с тобой никаких дел! Почему я покривила душой? Почему не сказала, что я терпеть не могу танцы?»

Позвонили к окончанию антракта. Зрители заторопились обратно в зал. Девушка подошла к графу Росеку.

– Мисс Дафна Глиссе… миссис Фьорсен.

Джип с улыбкой протянула руку. Девушка воистину была писаной красавицей. Мисс Дафна Глиссе улыбнулась в ответ и тщательно, словно недавно брала уроки правильного произношения, выговорила:

– Ох, миссис Фьорсен, как прекрасно играет ваш муж, вы согласны?

Дело было не только в вымученно-отчетливом произношении – в словах, произносимых идеальными губами, не хватало чего-то еще: то ли души, то ли чувства. Джип стало жалко девушку – как если бы у прекрасного цветка вдруг обнаружился изъян. Приветливо кивнув, она повернулась к Фьорсену – он уже собирался выходить на сцену. Интересно, на кого ее муж смотрел со сцены: на нее или на эту девушку? Джип улыбнулась ему и поспешила прочь. В коридоре Росек сказал:

– А почему бы не сегодня вечером? Приезжайте ко мне с Густавом. Она станцует для нас, и мы все вместе поужинаем. Дафна восхищена вами, мадам Джип, и с удовольствием выступит перед вами.

Джип хотелось оборвать его, бросив: «Я не хочу приезжать к вам. Вы мне неприятны!» – но она лишь смогла выдавить:

– Спасибо. Я… я спрошу у Густава.

Сев на свое место, Джип отерла щеку, которой коснулось дыхание графа. На сцене выступала молодая певица, Джип всегда нравились такие черты, как у нее: рыжие, как золото, волосы, голубые глаза – полная противоположность ей самой. Песня, которую исполняла девушка, «Вершины Джуры», странным образом передавала боль сердца, разбитого несчастной любовью:

И солнца лишили сердце мое.

На глаза Джип навернулись слезы: песня тронула что-то сокровенное в душе, отозвавшись неудержимой дрожью. Как там говорил отец? «Когда тебя настигает любовь, ты бессилен».

Любовь и ее настигла, но она отказывалась любить!

Певица закончила выступление. Ей вяло похлопали. А ведь она прекрасно пела, да и песня, лучше которой еще поискать. Чем же она им не угодила? Слишком драматично, слишком мрачно, не подходит к случаю? Недостаточно красиво? Джип стало жалко девушку. Еще и голова разболелась. Ей хотелось незаметно уйти после окончания концерта, но не хватало смелости. Придется весь вечер терпеливо сидеть у Росека, изображая веселье. Почему она упрямится? Откуда эта зловещая тень на всем вокруг? Однако ощущение, что она сама виновата, выбрав жизнь, не позволяющую, несмотря на все ее усилия, почувствовать себя в надежной гавани даже в родном доме, приходило к ней не первый раз. Ведь ее никто силой не тащил в эту клетку!

По дороге к Росеку Джип скрыла от мужа подавленность и головную боль. Фьорсен чувствовал себя как сорванец после уроков, упивался аплодисментами, передразнивал ее старого учителя музыки, издевался над слепым обожанием толпы, над Росеком и приоткрытыми, словно чего-то ждущими губами юной танцовщицы. В такси он обхватил Джип за талию, прижал к себе и, как какой-нибудь цветок, понюхал ее щеку.

Росек снимал второй этаж старомодного особняка на Рассел-сквер. В доме с порога ударял в нос вездесущий запах ладана или каких-то похожих на ладан благовоний. На стенах в темном холле в алебастровых чашах, привезенных с востока, горел электрический свет. Все жилище Росека напоминало берлогу заядлого коллекционера. Хозяин любил черное – стены, диваны, рамы картин, даже часть изразцов были черного цвета, мерцала тусклая позолота, слоновая кость и лунный свет. На круглом черном столике в золоченой вазе стояли подобранные в тон лунному свету веточки пушистой вербы и лунника. На черной стене слабо светилась вырезанная из слоновой кости маска фавна, а в темной нише – серебряная статуэтка танцующей девушки. Прекрасный интерьер, но какой-то загробный. Джип всегда восхищалась всем новым и живо реагировала на любую красоту, но тут вдруг ощутила, что ее тянет на свежий воздух, к солнечному свету. Выглянув в окно с черными портьерами, она с облегчением увидела заходящее на западе теплое солнце и его отблески на деревьях вокруг площади. Джип представили мистеру и миссис Галлант, мужчине с мрачным лицом циника и хитрым недобрым взглядом, и крупной пышнотелой даме с голубыми назойливыми глазами. Маленькой танцовщицы с ними не было. Росек сообщил, что она ушла переодеться в неглиже.

Граф демонстрировал свои сокровища – скарабеев, рисунки Ропса, посмертные маски, китайские картинки, причудливые старинные флейты – с таким видом, будто впервые встретил человека, способного оценить их по достоинству. А Джип не могла выбросить из головы слова «une technique merveilleuse». Ее чутье улавливало утонченную порочность этого дома, похоже, не знавшего никаких табу за исключением дурного вкуса. Она впервые видела вблизи золотую богему, отвергавшую бескорыстие, душевный порыв и борьбу истинной богемы, не позволяющую представителям последней, словно те были жалкими пешками, проникать на поля, куда позволено ходить одним слонам. Джип, однако, болтала и улыбалась, и никто не смог бы угадать, что нервы у нее натянуты как струны, как если бы ей пришлось дотронуться до мертвеца. Показывая ей алебастровые чаши, хозяин дома ласково положил свою ладонь на запястье Джип и мягко, словно кошачьей лапкой, провел по нему пальцами, прежде чем убрать их и поднести к своим губам. Вот она, значит, какая его technique. Джип из последних сил подавила желание расхохотаться. И Росек это заметил – о, еще как заметил! Он бросил на нее быстрый взгляд, провел той же рукой по гладкому лицу, и – гляди-ка! – на нем вновь появилось уже знакомое невозмутимое и бесстрастное выражение. Смертельно опасный коротышка!