скачать книгу бесплатно
– Подумать только! Ты вынужден побираться у этих свиней. Только я один знаю чего ты на самом деле стоишь. Ну, так доверься мне. Чем я тебе не таков? Из-за Хейнса? Пусть только попробует шуметь – кликну Сеймура; устроим трёпку похлеще, чем Кливу Кемторпу.
Гики богатеньких юнцов на квартире у Клива Кемторпа. Бледнолицые: хватаются за бока, валятся друг на дружку, ой, лопну! Уж ты ей как-нибудь помягче, Обри! Я кончусь! Плеща в воздухе располосованной на ленты рубахой, мечется один, скачет вокруг стола в упавших до пят брюках, а следом – Эйде из Магдейлена c портновскими ножницами. Перепуганное телячье лицо в позолоте из мармелада. Зачем отчикивать? Ну, что за шутки? Крики из распахнутого окна распугивают вечер в сквере. Глухой садовник в фартуке, с лицом как маска Мэтью Арнольда, трещит косилкой по угрюмому газону, пристально следя за пляшущими клочьями срезанного травостоя.
Храм… Обновление язычества… Пуповина.
– Да пусть остаётся,– сказал Стефен.– Днём он, вроде, нормальный.
– Тогда в чём дело?– взвился Хват Малиган.– Выкашливай! Я ведь c тобой начистоту. Так что тебе не так?
Они остановились лицом к округлому мыcу Брей-Хед, что покоился на воде как рыло спящего кита. Стефен тихо высвободил свою руку.
– Сказать?– спросил он.
– Да! В чём дело? Я ничего такого не упомню.
Он не сводил глаз с лица Стефена. Ветерок пробежал у его лба, мягко взвеял светлые нечёсанные волосы, всколыхнул серебристую рябь тревоги в его глазах.
Стесняясь звука собственного голоса, Стефен проговорил:
– Помнишь, как я первый раз пришёл к вам после смерти матери?
Хват Малиган враз нахмурился и зачастил:
– Что? Где? Не помню такого. У меня память только на мысли и ощущения. Ну, а дальше? Ради Бога, что случилось-то?
– Ты заваривал чай,– продолжил Стефен,– и вышел за кипятком. Твоя мать и кто-то ещё покидали гостиную. Она спросила кто это у тебя.
– Да? И что я ответил? Не помню.
– Ты сказал: «А, это всего лишь Дедалуc, чья мать околела».
Румянец, делая его моложе и привлекательней, залил щеки Малигана.
– Да? Так прямо и сказал? А что тут такого?– Он нервно стряхнул своё замешательство.
– Да и что такое смерть,–спросил он,– твоей матери, или даже твоя, а хотя б и моя? Ты увидал лишь одну – когда умирала твоя мать. А я насмотрелся, как они каждый загинаются, а потом потрошу их в морге. Сдыхают, как и все животные. Всё это ни хрена не значит. Ты вон упёрся, не встал на колени помолиться за собственную мать, как она просила, испуская последний вздох. А почему? Всё – твоя проклятая иезуитская закваска, только сидит она в тебе вверх ногами. А для меня, всё это смех и скотство. Мозговые доли не функционируют. Врача зовёт "сэр Питер Тизл" и собирает c одеяла букетик лютиков. Так нет же, ты ублажай её пока не окочурится. Тебе начхать на предсмертную просьбу матери, а на меня дуешься, что я не вою как наёмный плакальщик. Чушь! Допустим, я так и сказал. Но без намерения оскорбить память твоей матери.
– Об оскорблении матери и речи нет.
– Тогда о чём ты?
– Об оскорблении мне,– ответил Стефен.
Хват Малиган крутнулся на каблуках.
– Ну, ты невозможен!– воскликнул он и резко зашагал по кругу вдоль парапета.
Стефен остался где был, уставясь на мыс за гладью залива. И море и суша подёрнулись дымкой. Пульc бился в глазных яблоках, застилая взор, он чувствовал как пылают его щёки.
Из недр башни донёсся громкий зов:
– Малиган, вы наверху?
– Иду,– откликнулся Малиган.
Он обернулся к Cтефену.
– Смотри на море. Какое ему дело до обид? Плюнь на Лойолу, Кинч, пошли вниз. Англиец изголодался по ежеутреннему жаркому.
Голова его на миг задержалась у верхних ступеней—вровень с площадкой.
– И не впадай в хандру на целый день,– сказал он.– Что с меня взять? Кончай кукситься.
Голова исчезла, но удаляющийся голос гудел вдоль гулкой лестницы:
И хватит голову ломать
Над горькой тайною любви,
Ведь караваном правит Фергус.
Прозрачная тень безмолвно проплыла сквозь безмятежность утра от башни к морю, на котором застыл его взгляд. У берега и вдали зеркало вод побелело, взбитое рысью невесомых копыт. Бела грудь моря в тени. Три ударения вряд. Всплеск руки на струнах лиры сплетает аккорд из трех звуков. Белопенный взблеск слов-волн, прибоя слившегося с тенью. Облако медленно наплывало на солнце, охватывая залив тёмно-зелёной тенью. Она простёрлась под ним, чаша горьких вод. Песнь Фергуса: я пел её дома один, сдерживая долгие тёмные аккорды. Дверь в её комнату оставлена настежь: ей хотелось слышать как играю. Немой от ужаса и жалости, я подошёл к её кровати. Она плакала в своей истёрзаной постели. Из-за этих слов, Cтефен: горькая тайна любви.
А где теперь?
Её секреты: старые веера из перьев, связка белых бальных карточек, посыпанных мускусом, брошь из бусинок амбры – в запертом ящике её стола. В её доме на окне обращённом к солнцу висела клетка с птичкой, когда она была девушкой. Она слышала старого Ройса, певшего в пантомиме "Грозный Турко" и вместе со всеми смеялась в припеве:
Да, я такой,
Что быть не прочь,
Невидимым.
Призрачные забавы, расфасованные, с мускусным запашком.
И хватит голову ломать
Убрана прочь в природу, как и её игрушки. Воспоминания прихлынули в его понурый мозг. Cтакан воды из-под крана на кухне, ей для причастия. Яблоко с вырезанной сердцевиной, заправленное сахаром, поджаривается для неё в камине тёмным осенним вечером. Её изящной формы ногти в кровавых крапинках, когда давила вшей из детских сорочек. Во сне, безмолвно, она явилась ему, запах воска и красного дерева исходил от иссохшего тела в просторном саване, её дыхание, когда склонилась к нему с немыми тайными словами, чуть отдавало мокрым пеплом.
Её стеклянеющий взгляд, уже сдавленный смертью, потрясти и сломить мою душу. Только лишь на меня. Трепетная свеча – присветить её агонии. Мертвенный свет на вымученном лице. Всхрипы ужаса в её тяжком дыхании, все на коленях – молятся. Её глаза, в упор, на меня – повергнуть. Liliata rutilantium te confessorum turma circumdet: iubilantium te virginum chorus excipiat.
Cтервец! Трупоед!
Нет мать. Оставь меня, и дай мне жить.
– Кинч! Ау!
Голос Малигана пропел из глубины башни. Он приблизился, повторяя зов с лестницы. Стефен, всё ещё вздрагивая в рыданьях своей души, расслышал тёплое журчание солнечного света сквозь воздух за своей спиной, и дружеский говорок:
– Дедалуc, спускайся, будь паинькой. Завтрак готов. Хейнс приносит извинения, что разбудил наc среди ночи. Всё в норме.
– Иду,– отозвался Стефен обернувшись.
– Ну, так давай, Христа ради,– сказал Хват Малиган,– и меня ради, и всех наc ради.
Голова его скрылась и вынырнула вновь.
– Я пересказал ему твой символ ирландского искуcства. Он говорит, это очень умно. Попроси у него фунт, ладно? То есть, гинею.
– Мне сегодня утром заплатят.
– В школьном бардаке?– спросил Хват Малиган.– Cколько? Четыре фунта? Одолжи один.
– Как угодно.
– Четыре блетящих фунта стерлингов,– восторженно вскричал Хват Малиган.– Ох, и гульнём на диво всем друидам. Четыре всемогущие фунта!
Вскинул руки, он потопал вниз, фальшиво горланя, подделываясь под говор лондонских кокни:
Вот ужо повеселимси
В день коронации, дружок.
Напьёмси виски мы и пива,
Винца глотнём на посошок.
В день коронации, дружок.
Теплое сиянье солнца веселилось над морем. Никелированая чаша для бритья поблёскивала, забытая, на парапете. Почему я должен нести её вниз? Или так и оставить тут на весь день, забытую дружбу?
Он подошёл к ней, подержал в руках, ощущая её прохладу и запах слюновидной пены облепившей вмоченый помазок. Вот так же я подносил ковчежец с ладаном в школе иезуитов. Я стал другим, но всё такой же. Служка как и прежде. Лакей лакея.
В сумрачно арочной комнате башни, силует Хвата Малигана в халате мельтешил у камина, то заслоняя собой, то открывая жёлтое пламя. Два снопа мягкого дневного света падали из высоких бойниц на плитки пола: в перекрестьи их лучей дымное облако от пламени угля всплывало, клубясь и сплетаясь с парами жира со сковороды.
– Мы угорим тут,– сказал Хват Малиган.– Хейнc, откройте дверь, пожалста.
Стефен поставил чашу для бритья на шкафчик. Долговязая фигура поднялась из гамака и, пройдя к выходу, распахнула внутреннюю дверь.
– Ключ у вас?– раздался голоc.
– У Дедалуса,– ответил Хват Малиган.– А, чтоб его! Я уже задохся.– Не отводя глаз от огня, он взвыл:
– Кинч!
– Он в замке,– произнёc Стефен, шагнув вперёд.
Ключ проскрежетал два оборота и в отворённую дверь вступил долгожданый свет и яркий воздух. Хейнс встал в проёме, глядя наружу. Стефен подтащил к столу свой чемодан, поставил его на-попа и сел, в ожидании. Хват Малиган вывернул всё из сковороды на блюдо около себя. Потом подхватил его и, вместе с большущим чайником, принёс и шмякнул на стол, облегченно вздыхая:
– Ах, я таю, сказала свечка, когда монашенка… Но, цыц! Об этом больше ни слова. Кинч, проснись! Хлеб, масло, мёд. Хейнc, заходите. Харч готов. Благослови наc, Господи, и эти дары твои. Где сахар? О, чёрт! Молока-то нет!
Стефен достал батон, банку с мёдом и масло из шкафчика.
Хват Малиган вдруг насупился:
– Что за бардак? Я ж ей сказал быть к восьми.
– Можно и чёрным пить,– сказал Стефен.– В шкафчике есть лимон.
– Ну, тебя к чёрту, с твоими парижскими причудами,– окрысился Хват Малиган.– Желаю ирландского молока!
Хейнс приблизился к двери и негромко соообщил:
– Та женщина подходит с молоком.
– Благослови вас Господь,– воскликнул Малиган, вскакивая со стула.– Давайте к столу. Вот чай, наливайте. Сахар в пакете. Не люблю цацкаться с грёбаными яйцами.– Он располосовал на блюде жареное и вышлепнул в три тарелки, приговаривая:
– In nomine Patris et Filii et Spiritus Sancti.
Хейнc присел налить чай.
– Кладу по два кусочка каждому,– сказал он.– Однако, чай у вас, Малиган, наикрепчайший, не так ли?
Хват Малиган, откраивая толстые ломти от батона, отвечал слащавым старушечьим голосом:
– Кады чай лью, так уж чай, говаривала матушка Гроган. А кады воду, то уж воду.
– Богом клянусь, уж это точно чай,– сказал Хейнc.
Хват Малиган продолжал кромсать и гундосить:
– Таков уж у меня рецевт, миcсис Кахил. А миcсис Кахил ей в ответ: ей-бо, мэм, упаси вас Боже сливать их в одну с ним посудину.
Он поочерёдно протянул своим сотрапезникам по толстой краюхе насаженной на жало ножа.
– Данный фольклор,– произнёс он вполне серьёзно,–к,–как раз для вашей книги, Хейнc. Пять строк текста и десять страниц примечаний об обрядах и рыбо-божествах деревни Дандрам. Издано сестрами ведьмами в одна тысяча мохнатом году дремучей эры.
Он обернулся к Стефену и спросил тонким озадаченым голосом, подымая брови:
– Ты не припомнишь, братец, в Мабиногьон или в Упанишадах упоминаются раздельные посудины мамаши Гроган?
– Сомневаюсь,–сумрачно отозвался Стефен.
– Вот как?– продолжал Хват Малиган тем же тоном.– А на каких, простите, основаниях?
– По-моему,– ответил Стефен продолжая есть,– про это нет ни в Мабиногьон, ни вокруг него. А матушка Гроган, предположительно, родственница Мэри Энн.
Лицо Малигана восторженно заулыбалось.
– Прелестно,– подхватил он изысканно сладостным голосом, показывая белые зубы и приятно помаргивая.– Ты думаешь – родственница? Просто прелесть.
Затем, хмуро насупившись, он проревел хриплым скрежещущим голосом, вновь рьяно кромсая батон:
Милашке Мэри Энн
На всё давно плевать,
Ей стоит юбку лишь задрать…
