В аду места не было

– Курд… человек. Где ты, куда ты пропал?

Но стояла тишина, тишина, даже птиц не было слышно. Мадат посмотрел на Торгома.

– Торгом, буйволы остались. И рогаль пропал, жалко их.

– Замолчи. Вот, прут есть и хлыст. Пойдём в деревню, пойдём в деревню – повторял Торгом, и мы бежали за ним в деревню, отбивая пятки. Не было ни курда, ни дяди. Добежали до холма, стоявшего перед домами. Деревня почернела: люди, звери – всё смешалось. Село превратилось в кричащую, вопящую кучу. Торгом заплакал, и мы вместе с ним. Добежали до наших домов, это были первые дома в деревне. Обняли нас родные, приласкали, отпустили. Дед окаменел. Собрались вокруг него. Ошарашенные смотрели то туда, то сюда, и молчали… Один ждал слова другого. Что делать? Женщины причитали, теряли сознание. Мужчины, вздыхая, смотрели друг на друга.

– Все дороги в горах заняли, идут сюда. Что делать?

– Турецкий сброд, вооружённый клинками, с войском, с военной полицией, во главе с жандармом должен уничтожить нас. Этой ночью.

Тьма настигала… Скот бодался, ломал двери загонов, мычал, всем было не до скота, он был предоставлен сам себе. Нет хозяина ягнятам, телятам. Невозможно было что-то решить. Сумерки окончательно превратились в тьму. Каждый оставался при своем горе.

Как это вышло, не знаю, но я, Торгом, Мадат, маленький Саркис и крошечный младенец оказались вместе с женой моего дяди Назара – мамой Армазан в коптильне али Османа. Дед уговорил его спасти хотя бы только детей. Сначала он испугался, отказал. Но, немного погодя, послал весть о согласии с очень двойственным и не внушающим доверие обещанием о том, что не может дать рекомендацию об освобождении, так как всякий, спасший армянина, считается предателем Ислама, и должен быть казнен. Тем не менее, на одну ночь он уступает просьбе моего деда, тем более что его собственные сыновья, и рыцарь чести, брат Гайдар просили того же.

Я до этого слышал, что на днях некий знающий и деловой курд, будучи в очень близких дружеских отношениях с моим дедом, рассказал ему такое, во что мой дед не мог поверить. Он сказал, что всех армян уничтожат, и предложил, отказавшись от дома, хозяйства и имущества, передать всё это ему или другому курду, и всем домом и родом освободиться от грядущего несчастья. Что если мой дед согласится, то он поможет нашему роду, перевезёт нас в Дерсим. Турку там нечего делать – там независимые курды. Несмотря на такое это ясное изложение ситуации, у моего деда не хватило сил оторваться от отчего дома. Тем более, что казалось невероятным, чтобы человека уничтожили на его собственной Родине. Такая несказанная дьявольщина! Ведь существуют мир, люди, государство, нации…

Мы были в доме Али Османа. Был поздний вечер. Мы, малыши, заснули. Нас будят. Сперва не понимаем, почему. Рядом с мамой Армазан стояла жена Али Османа – Хатун. Она торопит, что-то шепчет.

– Скорее, скорее выходите, – лицо мамы Армазан было мокро от слёз. Ее душил плач.

Мы тихо как мыши, скукожились – мы в чужом доме. Нас гонят наружу: «Идите, идите, спаси вас Бог!». На дворе темно, нет луны. Слышим какие-то голоса, взрывы, выстрелы. Больше ничего не знаем, плачем беззвучно. Почему, почему, почему? Мы ничего не понимаем. Мы держимся за подол мамы Армазан. Её толкают, торопят. Дошли до коптильни. Там было открыто большое отверстие. Через него нас протолкнули внутрь, затем протолкнули маму Армазан и отверстие закрыли. Мы упали в какую-то кучу. Было темно, ничего не было видно. Там был ад, но даже этот ад был переполнен. Из целой деревни – дети, матери, девушки и старухи, все были собраны в этом сеннике. Это был покинутый сенник Егии. Мы боялись играть на его крыше – она была будто куча земли. Молодым невесткам объяснили, что ради спасения более-менее подросших детей следует удушить грудничков, которые ничего не понимали. Душили и молча теряли сознание.

Наверху, на крыше бегают, кричат, стонут, вопят. По деревне гоняют скот, грабят. Пахнет кровью.

Постоянно слышались стоны ружей и крики. Это погром, все убийство. Где ты, дядя Назар? Нет его, никого нет, что происходит? Причитать мы не можем – услышат.

Одна из женщин запричитала: «Нас бросили сюда, должны поджечь…» Вдруг слышится крик обезумевшего, сошедшего с ума… В самом деле, должны были поджечь, но Али Осман-ага попросил этого не делать – сенник прилегал к стене его дома. Даже с оружием противостоял…

Узнав эту весть, женщины бормочут: «Будь благословен». Прижался не знаю к кому. Страхи, ужас испарились, осталась только дрожь. Еще живы несколько сосунков. Начинают плакать.

– Умертви, не давай ему заплакать, – шепчут рядом другие. – Раскроют наше убежище.

У меня до сих пор в ушах голоса женщин, шепчущих проклятья: «Турок, чтоб весь огонь мира обрушился на твою голову, чтоб в твоем ребенке плясал ад. Бог, умри на месте, стань долей молнии! Какой бог? Аллах с ума сошёл, требует жертв…»

Рассветёт, или мы навсегда в мире тьмы? Спим мы или нет? Задыхаемся или дышим? Мы не знаем… Мы были уже не в состоянии о чем-либо думать. Наверное, потому и не помню, в какой день, в какой час, каким образом нас вынули из этой живой могилы и отвели, бросили к тёте Воске в находящуюся в центре деревни большую пекарню учителя Хачатура. Только помню, что во время перемещения мы увидели труп сумасшедшего Мисака, лежащий уже нескольких дней, зарезанные тела членов семьи барабанщика Егии и другие ужасные зрелища.

– Манук, Манук, Ман… – и я с плачем закрываю глаза.

Спим мы или просыпаемся, воскресаем ли? Не знаю… Как во сне до моего сознания доходят чьи-то слова: «Армазан, пойди, приведи его, пусть он умрет на наших руках»

Как сумела Армазан пройти сквозь оцепление и привести с помощью курдского пастуха умирающего Манука – не могу сказать, не видел.

Я увидел в тот момент, как Манук, порубленный, с раздробленными костями, валялся без сознания в собственной крови. Манука в числе старших парней увели к скалам в овраге и там изрубили, порезали и бросили умирать в ямы. Манука в самом начале ударили ножом в спину, потом избили железными прутами и бросили вниз. Остальных, изрубленных, завалили на него. Тем не менее, Манук не умер, а потерял сознание. Ночью он открыл глаза и понял, что лежит под трупами. На него снизошли проблески памяти. Он постарался прикрыть раны одеждой, выбраться и побрести к деревне. Дошёл до порога их соседа, курдского пастуха. Курдский пастух, сосед дедушки Мартироса, услышал ночью, как кто-то царапается в дверь, осторожно открыл дверь, и увидел лежащего на пороге в крови Манука. Посылал весть, чтобы его забрали. Его привели, и вот он трепыхается, лежа в крови. До сих пор у меня перед глазами стоит это зрелище: лежащий в крови Манук. Как мне забыть все это, Мадат?

На третий день стало ясно, что резать будут всех – по домам, по семьям, по родам. Организованно, последовательно, по спискам, уничтожали. Прятаться было уже невозможно – деревня находилась в крепком оцеплении. То утро должно было стать последним для нашего рода, наша очередь – мы должны были погибнуть. Мы были последними детьми. Пришли забрать всех нас троих. Прочли по списку:

– Торгом, Мадат, Дживан

Бабушка Змо обняла меня за ноги:

– Куда вы их ведёте, варвары, они же маленькие, меня заберите!

Мать Армазан облизывала кровавые клинки – помешалась.

– Сейчас умерщвлять не будем – ответил ей аскяр. – Их хочет видеть мавин.

– Отведём, покажем и приведём обратно.

Я и Мадат ничего не понимали, спешили поскорее выйти из этого места скорби и разрушения, из этой живой могилы. Торгом отставал, но его подтащили к нам. Выяснилось, что мой дед и другие дедушки ещё не убиты. Их собрали возле дома Грбича. Оттуда поведут резать. Там дед и пожелал узнать, живы ли мы? Умолил, уговорил охранявшего аскяра, дал ему последнее золото из своих карманов, чтобы увидеть в последний раз внуков. Всё остальное золото – килограммами – он успел поспешно зарыть во дворе нашего дома. Не успел никому указать то место. А теперь я не хочу говорить – если оно до сих пор не найдено, пусть во век его никто не найдет.

Мы шли, плача, друг за другом. Эти вооружённые аскяры повели нас на «черкесскую» крышу дома Грбича:

– Стойте здесь, – сказал один из них.

– Торгом, нас убьют?

– Не бойтесь, я вас защищу.

Вдруг мы увидели, как внизу выводят остальных дедушек. Когда мой дед увидел нас, в его глазах блеснула надежда, губы и руки задрожали. Он уже не имел человеческого облика – превратился в бесформенную глыбу. Мы были на крыше, он – внизу. Потом отвернулся, не смог смотреть на нас, схватился за стену, чтобы не упасть. Потом подошёл и прошептал: «Ложитесь, вытяните вниз руки, я их поцелую». Как мы ни свешивались – он не дотянулся, было слишком высоко. Поспешно он забрался на камень и еле-еле дотянулся до наших рук. По одной потрогал, погладил. Он что-то положил в мою ладонь. Аскяр решил, что это золото, подошел проверить.

– Это малюсенький ножик, – сказал дед. – Умоляю, не отнимай, пусть у него останется, это мой Дживаник, сирота – подарок из Ерзнки – сказал и рухнул.

– Как будто он спасётся! А ты еще печёшься, чтобы ножик спасти, Айда! Двигайся…

И его потащили, смешали с остальными. Нам разрешили смотреть им вслед. Мы плакали. Под наблюдением аскяров они перешли на ту сторону бревенчатого моста. По ту сторону бил ключ. По одному подошли они к роднику и смочили губы, беря по горсти воды, как последнее прощанье с Родиной.

Лишь несколько лет спустя понял я глубокий и священный смысл переданного мне дедом ножа.

Мой дед вместе со своими мудрыми старичками поднялся в гору и окончательно скрылся в овраге. Мы, скорбя, шли назад, и скоро попали в ещё одно место скорби – накал, слёзы, кровь. Потом пошёл град. Пришла весть, что возле горы Торан зарезали наших дедушек.

Лишь спустя несколько лет мне удалось найти место гибели стариков, найти их кости, окропить слезами. Нашёл их окровавленные одежды и спрятал все это под камнями. Маленькую, почти незаметную могилу устроил я им, подальше от турецких глаз, чтобы не нашли и не разрушили её.

Нас отвели назад. Место скорби уменьшилось – девственниц и красивых невесток увели. Остались старухи и самые неприглядные. Манук всё ещё трепыхался в крови. Сколько дней питались мы лишь собственными слезами и горем. О еде никто не думал. Младенцев почти не было – их задушили. Были беременные. Не помню, после града, или на следующий день, очередь по спискам дошла до нас. Предварительно проверяли, сколько людей в этом роду, все ли на месте.

Если были сомнения, что кто-то мог спастись, искали, поручали убийцам найти место трупа, убеждались, что действительно человек погиб. Специальная комиссия посылала отчёт военной полиции.

В тот день поимённо прочитали списки, собрали, выбрали самых маленьких. По одному проверили пол – отделили голеньких мальчиков от девочек. Читали и считали имя за именем. Построили от тонратуна длинную очередь. По обе стороны густой шеренгой стояли представители комиссии и убийцы. Один из представителей комиссии начал читать по списку: «Сыновья Вардана: один, два, три, четыре, пять, шесть – верно; дочери Гбо: один, два, три, четыре, пять, шесть – верно; ползунки Магата: один, два, три, четыре, пять – верно; ходунки Хотага: один, два, три, четыре, пять, шесть – верно; младенцы Тороса: один, два, три, четыре, пять, шесть – верно; отпрыски Рстаки: один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь – верно».

Остальных не помню. Это были последние остатки, самые маленькие ростки, нерастаявшие младенцы, которых уже не было, за исключением младенца Армазан их Хумлара. Она, наверно, помешалась – не выпускала из рук погибшего ребёнка.

В сердце Торгома сидел ужас – он пятился назад. Мы уже прекратили плакать, бояться, кажется, случившееся не имело с нами никакой связи. Мы даже как бы жаждали конца, чтобы уйти, освободиться от этого жертвенника ужаса и зла. Шли, как во сне. Послышался какой-то скрип, и чей-то голос:

– Ладно, эфенди.

В этот миг кто-то пересёк шеренгу стоящих и вошёл со стороны задней стены, что-то прошептал на ухо турку и с силой тайком толкнул меня к стене, которая была уже далеко от ворот. Согласившийся аскяр толкнул меня, а вслед за мной ещё и Торгома и Мадата:

– Идите. Быстро!

Этот человек, видимо, незаметными путями, вывел нас прочь. Кажется, мы прошли мимо школы учителя Хачатура, где мы учились. Он нас быстро гнал в сторону курдских жилищ. В этой спешке мы вдруг увидели Воскана – друга наших игр. Шея его была разрезана до самого горла, рана была полностью открыта, голова беспомощно упала на грудь, но он ещё не умер. Он ещё пытался ползти, хватаясь за стену, с предсмертной дрожью в ногах. Невероятное, невообразимое зрелище.

– Не смотрите, не надо.

Наш спаситель закрыл нам глаза, повернул нас и втащил в свое жилище. Вошли внутрь. Стоял запах табака. Были выстроены толстые бревна. Это было убогое жилище, с почерневшим от копоти потолком, с небольшой пустошью возле входа. Никого не было видно, лишь в темном углу сидело какое-то существо, похожее на женщину.

– Еле спас, – сказал наш спаситель. – Поухаживай за ними, накорми, жалко.

Больше ничего – мы больше не услышали его голоса – он молча курил. Мы прижались друг к другу в углу, возле сырой стены. Лишь привыкнув к полумраку, смогли мы рассмотреть нашего спасителя. Удивительно, что в доме не было видно награбленного. Этот человек не желает лошадей, коров, масла, постелей, муки, овец, волов? Почему он остался убогим и нищим, ведь вокруг все только и заняты, что грабежом? Неужели есть в этом мире рука, протянутая армянскому малышу? Этот человек был курд из нашей деревни – невидный, бездетный…

Как он был похож на курда, которого мы видели в Авер-хане. Он не был призрак, он был курд. Почему он спас нас? Так и осталось вечной тайной… По сей день не знаю, и имени не знаю.

Очень скоро пришли благопристойные курды нашей деревни, чтобы увести нас – усыновить или взять в работники. Причина, по которой он спас нас, стала ещё более загадочной – ведь получается, что мы ему вовсе не были нужны. Если мы не нужны были тебе, зачем ты спас нас от ятагана, человек Божий? И имени своего не назвал. Как мне возвеличить тебя, как выразить свою благодарность? Ты у меня перед глазами всю мою жизнь…

Не помню, который был день после погрома, когда меня нашел Гайдар: «Скоро приведу. Государство сделало своё дело и ушло».

И, взяв меня за руку, он пошёл со мной к домам. Сначала подошли к нашему дому. Двери были сломаны, лежали на пороге. Котята и щенки бегали без призора, ягнята и телята млели и смотрели на нас. Во дворе лежали сломанные горшки и бочки – масло, молоко, мацони, все было разграблено.

Обошли с ним весь квартал, потом он без приключений доставил назад, не помню, кому он меня передал; лишь помню, как перед тем, как отпустить меня, он осторожно и тихо спросил:

– Ты знаешь, где дед спрятал золото?

– Нет, – ответил я совершенно безразлично, – не знаю.

Какой был миг Геноцида, и где это было – не помню, лишь смутно помню, что мы стояли возле умирающей бабушки Змо. Даже не помню, днём это было, или ночью. Знаю, что было темно вокруг. Перед смертью бабушка Змо обратилась к маме Армазан: «Армазан, у меня в одежде немного золота, будь опорой ребятам. Моего Дживана ни от кого не отделяй – он твой. Господи, Боже мой, береги моих внуков. Что это за проклятье! Там я пожалуюсь, помолюсь за вас. Господи, спаси армянина от зла. Господи, помилуй. Аминь.», – и отдала душу.

Потом помню, что был в доме Исмаила Шабана. У кого были Торгом и Мадат – не помню. Помню, что их, как и меня, взяли курды, даже дом помню. Беря воду из ручья возле реки, несколько раз проходил мимо их дома. Они показали на меня пальцем, сказали: «Это сирота Бахара, внук дьякона, красивый мальчик». Не могу сказать, как нас забрали от нашего спасителя. Взял меня Исмаил Шабан – старичок невысокий, словоохотливый, добрый. Насколько мои воспоминания соответствуют истине не скажу – плохого я о нём не помню.

Что стало с остальными, не помню, я их не видел. Впоследствии до меня дошли ещё сведения. Женщин погнали в сторону горы Торос, к ближайшим оврагам и утесам. Объявили их «трофеем» – чтобы брали, кто какую хочет, делали, что угодно. Десять или пятнадцать дней они оставались в горах – голодные и измученные. Те, кто оставались живы, еле доползли до деревни. Многие были в полуживом состоянии. Было уже лето, и, давая немного еды, их можно было использовать. Деревенские курды так и поступили.

Цатур тоже спасся. Его историю я в какой-то мере записал. А вот некоторые истории других наших односельчан. Нескольких парней – Карапета, Галуста и ещё не помню кого, отвезли в мьюдурлюк13 в качестве рабочей силы. Оттуда их передали Баш-аге из Каракулаха, у которого они оставались несколько лет.

Позже услышал подробности гибели дяди Назара. Он спрятался у реки возле хлева Хетун. Прошли дни. Голодный, замёрзший, он хотел добыть для себя пищу. Увидел, как какой-то путник с семьёй готовится перейти речку, вышел из своего убежища и попросил: «Я вас переведу – только дайте что-нибудь поесть». Путник оседлал моего дядю, перешёл на нём на другой берег. А там приказал садиться обедать. А вместо того, чтобы дать хлеба, он вынул клинок и изрубил моего дядю.

Про дядю Седрака я слышал, что он появлялся возле хлевов, но что с ним стало потом – не знаю. Принесли весть, что дедушку Мартироса нашли в верховьях села, в поле, с проломленной головой. Мама Армазан, задушившая младенца, переходя реку, похоронила ребенка в воде. Всё это она мне рассказала.

Долго искал я место гибели учителя Хачатура. Не нашёл. Потом мне рассказали, что его нашли в траве, там же и зарубили: голову швырнули в один овраг, тело в другой. Это было в дернистых ямах Большой горы. Искал я во всех дернистых ямах, где были овраги и овражки. Говорят, он попросил позволить ему помолиться, и после этого начать резать.

Дядю Ашота убили на склоне горы – возле нашего поля. Его и ещё нескольких человек заперли в доме курда Тимура под присмотром сторожа. У дяди Ашота был спрятан пистолет. Когда утром открыли дверь, он неожиданно начал стрелять. Убийца сбежал. Сбежали и пленники. Но их нашли по одному, и убили. Подробности убийства дяди Ашота я узнал позже. Он лежал, обессиленный и голодный. Увидел, что молодые пастухи-курды, отпустив скот пастись, сидят обедают. Он пополз к ним, чтобы попросить куска хлеба. Курдские парни приняли его за волосатого черта, испугались и стали от страха кидать в него камнями. Убили, потаскали. Потом мне удалось увидеть следы его крови в горах.

Торгом и Мадат вместе со своей матерью – Армазан младшей – нашли приют в домах курдов из нашей деревни. В нашем роду было две Армазан. Старшая была матерью Манука. Манук потихоньку шёл на поправку благодаря растительным снадобьям – к счастью, ни одна из ран не достигла сердца.

В это время сын Али Османа Шавчи оседлал коня и, перебросив через плечо ружьё, стал искать мою мать. Он обошёл все места в округе Дерджана, где производились казни, дошёл даже до моста Котери, но вернулся с пустыми руками. Он всегда мечтал взять мою мать в жёны и теперь решился непременно найти её. Существовало предположение, что моя мать прыгнула с моста Котери вместе со своим новорожденным младенцем на руках в Чёрную речку. Ещё говорили, что какой-то курдский бей увел её в сторону Ерзнка.

Потерявший родину турок Халил

Семья Шабана Исмаила рада – у них теперь есть сын. Они расширяют свои поля, ещё что-то делают. Зия был сыном Исмаила. Невестки Исмаила были самыми красивыми невестками деревни. Они были родные сестры. У Исмаила была внучка, моя ровесница, Лейла. У старичка Исмаила были по этому поводу дальновидные ставки на меня. Зия был хороший, совестливый человек. Каково было его участие в те дни Геноцида, не знаю, но был он очень человечным. Младший сын Исмаила подался в аскяры и пропал, его не было. Его жена, преданно ждавшая мужа, была младшей сестрой, её звали Зульфией; старшая сестра, Зейнаб, была женой Зия. Я работал на них, в меру своих сил.

Нам, единицам, выжившим в этой бойне, дали мусульманские имена, а всех мальчиков подвергли обрезанию. Меня не обрезали, поскольку у меня головка никогда не покрывалась полностью, она была открыта с рождения, и резать там просто нечего. Меня переименовали, дали халифское имя —Халил. Отныне я не был Дживаном, я стал потерявшим родину турком Халилом.

Я понял, что все кончено, что беззаботное прошлое отныне – законченный сон. Действительность была такова – я односельчанин Исмаила Шабана, чудом уцелевший росток дома Рстак, и я должен дышать и существовать во имя продолжения моего рода. Пусть пока я курд или отуречен, пусть я живу, как раб, но я должен жить. Мне повезло – они знали и меня и мою семью, и были преисполнены благодарности по отношению к моему роду. В их доме больше не было детей мужского пола. Была только Лейла. Она была настоящей Лейлой («ночь», «сумерки», араб.) – миловидной, смуглой, гармоничной. Я это слишком поздно понял, когда она была уже далеко.

Хозяином и управителем дома был старый Исмаил. Зия не напрягал свою голову заботами о полевых работах, не хотел попадать под гнёт. Тяжесть падала на мои детские плечи – принеси воды, почисти хлев, полей скотину, почисти её. Так было зимой, а весной на мне была и работа вне дома. Как прошло лето – не помню.

Вот так, пока мы пришли в себя, русские вместе с армянами перешли Саригамиш в нашу сторону и приближались к Эрзруму. У турков ослаб дух, курды задумались. Уже и награбленное им глаз не радовало. «Подковывали» себе ноги, чтобы пуститься в путь, но вот куда? Родины у них не было.

Я болтался вместе с животными, с которыми успел породниться. Овраг за оврагом, склон за склоном, искал я останки своих родных, собирал и хоронил. Поднялся на все вершины вокруг нашей деревни. Везде кости, кости, окровавленные части человеческих тел. На склоне горы Торос нашёл место гибели наших стариков. Хотел узнать кости моего деда. Все найденные мной кости стали его костями. Я собрал их, устроил под камнями скрытую усыпальницу. Ястребы показывали мне дорогу, кружили над местами, где была смерть. Кидал камни, чтобы не спускаться вниз, лететь под открытым небом.

Никто не замечал вернулся я или нет – ночевал с животными. Утром снова шёл к нашим полям, которые превратились в пастбища. В сторону наших домов я не смотрел, не мог, сердце обрывалось.

Была осень. Было как-то непривычно и грустно. У турок исчезло рвение, курды погрузились в раздумья. У них не было времени, они были «заняты». Русские подошли совсем близко. А с чего им русских бояться? Русских не боялись, но с ними были армяне, и это было страшно. Турки отступали, дойдя до деревни Хичи, находившейся у вершины нашей горы. Помню как-то раз, ближе к вечеру, курды пришли в замешательство. По распоряжению Али Османа они вооружились и заняли оборонительные позиции. Со стороны Торосы в нашу сторону пришел один отряд. Их полководец приказал принять его на ночлег. А деревня боялась грабежа, неизбежного разорения и уничтожения. Провели короткие переговоры. Скоро пришли к соглашению о том, что сельчане предоставят необходимые продукты, а турки пройдут мимо неё и продолжат своё бегство. После падения Эрзрума турецкое войско бежало, фронт был полностью разгромлен. Не задержался также и побег жителей. Али Осман-ага готовился к жизни кочевника. Другие курды тоже думали, уходить или нет. Некоторые решили идти. Другие – остаться. Среди тех, кто решил уйти, оказался также мой ага.

Армянские жены, оставшиеся в живых, были радостны и спокойны – их ждало освобождение. Решили подняться на склон большой горы и там разрозненно ожидать в оврагах прихода русских войск. Боялись убегающих турок. Ещё они пеклись о том, как освободить нас от наших усыновителей. Они хотели увести нас, нескольких отпрысков мужского пола, с собой. Перевязали и укрепили телеги, ждали, когда тронется Осман-ага. У нас было, кажется, две телеги, не больше. По количеству волов помню. Телеги были смазаны, все запасы взяты. Зия грустил, Исмаил тоже, прощай, Хзри, горное село! А я не знаю, что делать, я в переживаниях. Почему едут, куда едут, кто останется, кто придёт? Меньшая часть села уходит, большинство остаётся. И ни одного родного армянина я не вижу. То помню, что рядом со мной вдруг оказались Торгом и Мадат. Кто привел – не знаю. Друг с другом они не разговаривали.

Спускаемся к долинам, принадлежащим гавару Баберд. Армян нет, только курды, говорят на курдском. Разгрузились возле родника в овражке. Курдское население с удивлением разглядывало нас. Оттуда и стали звать нас кочевниками.

Ага подозвал меня, объяснил, как пройти за охапкой сухого сена для лошади. Я тотчас полетел за ним. Там были огромные свободные снопы сена. Подошёл, хотел нагнуться, чтобы взять охапку сена, как вдруг увидел, что со стороны дома на вершине ко мне ринулись две-три огромные пастушьи собаки. Испуганный до смерти, я нащупал клинок. Удача улыбнулась мне – я увидел молодого парня, который кричал мне сверху: «Садись, садись, пригнись! Стой, стой». Он метнул в собак свой посох и кинулся на них, чтобы освободить меня. Я сидел в полуобморочном состоянии. Добежав до меня, он стал ласково спрашивать: «Кто тебя послал, глупый мальчик? Не знают что ли, что здесь собаки? Если бы я не успел, что бы с тобой стало? Кто ваши? Сказали бы мне – я бы принес сена, сколько нужно»