Сошедший с рельсов

– Сто тысяч долларов. Понял?

– Я…

– Что еще?

– Пожалуйста…

– Сто тысяч долларов и забирай обратно свои яйца.

– Я… пожа…

Он сжалился надо мной. По крайней мере, на время. Разжал пальцы, и я сполз по дверному косяку на пол.

– Дорогой! – крикнула Диана из кухни. – Ты не вынесешь мусорное ведро?

Сошедший с рельсов. 20

Я изучал смету рекламы аспирина.

Считал это чем-то вроде отвлекающей терапии. Мол, если буду заниматься расходами на ролик, не стану задавать себе вопросы: «Что теперь делать?» и «Как все это пережить?»

Вот почему я занимался сметой.

Внимательно прочитывал статьи. Что-то было в них не так, но я не мог понять, что именно.

Стратегия отвлечения срабатывала только частично.

Я вглядывался в аккуратно напечатанные цифры и то и дело представлял Васкеса, держащего руку на голове моей дочери.

Если он не получит сто тысяч долларов, то снова заявится ко мне домой.

Я подумывал, не рассказать ли обо всем Диане.

Но сколько ни пытался себе внушить: «Она меня простит. Непременно», сколько ни убеждал себя: «Она меня любит, ее любовь сильнее моей глупости», сколько ни теоретизировал: мол, любой брак переживает взлеты и падения, и, хотя теперешний кризис, надо согласиться, чрезвычайно глубок, за мукой и примирением последует новый взлет, сколько ни пережевывал одни и те же мысли, не мог себя убедить, что хотя бы минуту выдержу затравленный взгляд Дианы. То выражение глаз, которое появится, как только она поймет, что к чему.

Я уже видел этот взгляд. Утром в приемном покое больницы, когда Анне поставили диагноз. Взгляд человека, жестоко и безнадежно преданного. Осознав сказанное, Диана вцепилась в меня, как пловец, утаскиваемый в море откатной волной.

Больше я такого не вынесу.

Я вновь углубился в перечень расходов на рекламу.

Гонорар режиссера – пятнадцать тысяч долларов ежедневно. Так и полагалось режиссеру категории Б. Категория А получала от двадцати до двадцати пяти тысяч.

Стоимость декораций – сорок пять тысяч. Столько обычно уходило на воссоздание пригородной кухни на нью-йоркской сцене.

Что же здесь не так?

Редактирование. Перевод изображения с целлулоидной пленки на магнитную. Цветокоррекция. Озвучивание. И наконец – музыка. Студия «Ти энд ди». Сорок пять тысяч. Большой оркестр, студийная запись, микширование. На первый взгляд все нормально.

Я позвонил Дэвиду Френкелу.

– Слушаю, – ответил тот.

– Это Чарлз.

– Я понял. Вижу цифры на определителе.

– Отлично. Я пытался позвонить в музыкальную студию, но не сумел найти номер.

– Какую музыкальную студию?

– "Ти энд ди".

– А зачем туда звонить?

– Зачем? Хотел обсудить наш ролик.

– А почему бы не обсудить его со мной? Я продюсер.

– Я никогда не слышал о музыкальной студии «Ти энд ди», – сообщил я.

– Вы никогда не слышали о музыкальной студии «Ти энд ди»?

– Нет.

– К чему этот разговор! – вздохнул Дэвид. – Вы ведь общались с Томом?

– В каком смысле?

– Послушайте, какую вы хотите музыку? Скажите мне, и все дела.

– Я бы предпочел переговорить с исполнителем.

– Зачем?

– Чтобы непосредственно передать мои ощущения.

– Превосходно.

– Что «превосходно»?

– Можете передавать свои ощущения непосредственно.

– Так дайте мне номер.

Новый вздох, который ясно показал, что моему собеседнику приходится иметь дело с идиотом, полным и законченным придурком.

– Я вам перезвоню, – сказал Дэвид.

Я хотел спросить, для чего перезванивать, если все, что я прошу, – это телефон музыкальной студии. И почему он обращается со мной так, будто я умственно ущербный. Хотел напомнить, что в функции продюсера входит любое обеспечение, в том числе таким пустяком, как телефонный номер организации, нужной режиссеру.

Но Дэвид уже дал отбой.

И тогда я услышал в ухе знакомый шепоток: «Ну, так что ты, гм… собираешься делать, Чарлз?» И понял, что в самом деле немного повредился умом, если так медленно шевелю мозгами.

Музыкальная студия «Ти энд ди».

Том и Дэвид.

Музыкальная студия Тома и Дэвида.

Ну конечно! Как я сразу не понял?

* * *

Я шел за Уинстоном пять или шесть кварталов при минусовой температуре.

Уинстон курил сигарету. Уинстон пялился на витрину до пресноты джулианизированного[23] магазина видеофильмов, где некогда плакаты с тремя иксами сулили восторг плоти, а теперь плакаты кунг-фу обещали размазать ту же плоть по стенке. Уинстон косился на парочку девочек-подростков в мини-юбках и толстых шерстяных гольфах.

Я не собирался следить за Уинстоном. Я хотел прямо подойти к нему в конце рабочего дня и предложить ударить по пивку. Но не решился.

Одно дело дважды в день позубоскалить с человеком, который приносит корреспонденцию, спросить, кто из бейсболистов-левшей на сегодня лучший, и совсем другое – идти с ним в пивнушку. Я не был уверен, что Уинстон захочет со мной пить.

Впрочем, разве между нами не существовало откровенности? Во всяком случае, с его стороны? Теперь был готов открыться и я. Но именно поэтому у меня не хватило мужества просто так к нему подойти и пригласить на стаканчик пива.

Уинстон дул на руки. Танцевал меж машин на мостовой – едва увернулся от такси, явно рискуя получить увечье. Остановился у продавца соленых крендельков и спросил, сколько стоит.

Я был близок к тому, чтобы его окликнуть. Хотел, чтобы он оглянулся и заметил меня: еще несколько кварталов – и я замерзну до смерти.

Через мостовую располагалась католическая миссия; библейское высказывание на ней я помнил с тех пор, как посещал воскресную школу: «Господи, море так огромно, а моя утлая лодчонка так мала».

«Совершенно справедливо», – подумал я, вернулся взглядом к Уинстону и – не обнаружил его. Я кинулся к торговцу крендельками и спросил, куда девался последний покупатель.

– Э? – не понял тот.

– Высокий парень, которому вы только что продали кренделек.

– Э?

Продавец был, наверное, ливийцем. Или иранцем.

Или иракцем. Какая разница! Он не понимал по-английски.

– Одна доллар, – сказал он.

Я извинился и пошел прочь. Ничего, поговорю с Уинстоном завтра. А может, передумаю и вообще не стану с ним откровенничать.

Кто-то схватил меня за руку. Я было начал говорить, что мне не нужен кренделек.

– Слушай, Чарлз, – перебил меня Уинстон, – какого дьявола ты за мной следишь?

Сошедший с рельсов. 21

В сочельник я напился.

Всему виной фирменный коктейль моей тещи – яйца, взбитые с двумя третями рома. Прикончив полтора стакана, я позвал Анну:

– Иди к папочке.

Но эта идея ей не понравилась.

– Ты, папочка, назюзюкался.

– Опьянел? – удивилась Диана.

– Ни в коем разе, – возразил я.

Миссис Уильямс обладала пианино, которому было не меньше семидесяти лет. Училась Диана на нем играть до десяти лет, потом взбунтовалась и заявила: «Довольно. Больше никаких „Сердец и душ“». Миссис Уильямс ее так до конца и не простила. В наказание она сама барабанила рождественские песни и заставляла нас подпевать – например, «Внимаем пению ангелов». Ни Диана, ни я не считали себя особенно набожными. Но в окопах атеистов не водится, и я исправно подтягивал «Грешники примирятся с Господом…», словно от этого зависела моя жизнь, хотя и слегка фальшивил благодаря ромовой пене.

– Папа, ты пьяный? – кисло спросила Анна. Она любила пение с бабушкой не больше, чем уколы инсулина.

– Не говори так с отцом, – прервалась на полутакте Диана. Моя защитница и покровительница.

– Я не пьяный, слышите вы обе, – отозвался я. – Хотите пройду по прямой?

Этого явно никто не хотел.

– Долго мы еще будем петь? – тоскливо поинтересовалась Анна.

– "…в Вифлееме…" – вытягивал я, сосредоточив внимание на звезде, украшавшей верхушку елки.

Звезда выцвела от старости. Раньше во время наших песнопений я поднимал Анну на руки, чтобы дочь ее хорошенько рассмотрела. Потускневшая звезда; вовсе даже не звезда, а поделка из папье-маше.

– Прекрасно получилось, – заметила миссис Уильямс, когда мы закончили, и, поскольку никто не ответил, спросила: – Согласны?

– Конечно, – ответил я. – Давайте споем еще.

– Ну, надрался, – обронила дочь.

– Что это значит? – нахмурился я.

– Это значит, она отказывается, – объяснила жена.

– Так я и подумал, – буркнул я. – Только решил проверить.

– Вам больше никаких коктейлей, – объявила миссис Уильямс.

– Но я люблю коктейли.

– Слишком любите. Кто поведет машину домой?

– Я, – успокоила мать Диана.

– Мы скоро поедем? – обрадовалась Анна.

После ужина мы открыли подарки, приготовленные для миссис Уильямс. Анна развернет свои завтра утром: два новых диска – «Эминем» и «Банана рипаблик» – и сотовый телефон. В наши дни человек без мобильника, как без рук. И то, поди угадай, кому потребуется звонить – подружке, приятелю или «Скорой помощи».

Миссис Уильямс получила прелестный свитер из «Сакса»[24] и принялась исправно нас благодарить, хотя я, например, ни сном ни духом не знал, что будет извлечено из коробки.

– У меня есть тост, – заявил я.

– Я убрала твой стакан, – возразила Диана.

– Я заметил и поэтому хочу предложить тост.

– Фу, Чарлз, что это в тебя сегодня вселилось?

– Известно что, – хмыкнула миссис Уильямс. – Мой яичный коктейль.

– Чертовски вкусный, – похвалил я тещу.

– Чарлз! – Диана сделала сердитое лицо, а Анна хихикнула.

– Папа сказал «чертовски». Звони скорее в полицию.

– Не надо в полицию, – промычал я. – Это плохая идея.

– Что?

– Шучу.

Миссис Уильямс заварила кофе:

– Кто желает?

– Чарлз, – мгновенно откликнулась Диана.

Я же не хотел никакого кофе. Они явно сговорились меня протрезвить. Анна прошептала на ухо Диане что-то насчет дома. «Я веду себя хорошо», – услышал я. И, опустившись на диван в гостиной, углубился в размышления, сумею ли подняться, когда пробьет урочный час.

– Как ваш нос, Чарлз? – спросила миссис Уильямс.

– Все еще при мне. – Я показал пальцем на лицо. – Видите?

– О, Чарлз…

Теша настроила телевизор на канал с рождественским костром. Я смотрел на пламя и чувствовал, что плыву. Сначала было тепло и приятно, но потом я начал погружаться в опасные воды. И отрадное чувство ушло. Холодный угол улиц.

Чарлз, подогретый праздничным спиртным, закричал на меня, сидящего у него внутри, чтобы я об этом не думал.

Но что я мог поделать?

Я не хотел кренделек.

Я хотел нечто иное.

* * *

Слушай, Чарлз, какого дьявола ты за мной следишь?

Уинстон небрежно обнял меня за плечи, но я почувствовал, какая сила таится в его руке. Мало того, мне показалось, что он как раз и хотел показать эту силу.

– Я за тобой не следил, – соврал я. Ведь и правда, я не столько за ним следил, сколько оттягивал свое признание.

– Нет, следил, – возразил Уинстон. – Не забывай, в Синг-Синге у меня прорезались на затылке глаза.

– Я просто собирался пригласить тебя выпить пива. Честное слово.

– Почему? Наконец выяснил, у каких игроков одиннадцать букв в фамилии?

– Нет, продолжаю над этим работать. – Я не очень понимал, как мне следует себя вести.

– Ну, если тебе так не терпелось глотнуть пивка, почему не подошел и не сказал прямо?

– Заметил, что ты шагаешь впереди, и попытался догнать.

– Хорошо, – сказал Уинстон. – Давай выпьем пива.

И улыбнулся.

Мы нырнули в забегаловку, которая называлась «У О'Малли» и выглядела соответствующим образом. У задней стены стол для игры в пул, в углу мишень для метания стрел и телевизор, транслировавший футбольный матч из Австралии. Присутствовали два завсегдатая. Я решил, что они частые гости заведения, поскольку один спал, уронив голову на стойку, и бармен не собирался его будить, а другого знал Уинстон, потому что, проходя, бросил ему: «Привет, приятель» – и легонько хлопнул ладонью по спине.

– С чего начнем? – спросил Уинстон, когда мы расположились за стойкой.

– Выпивка за мой счет, – предупредил я.

– С чего бы? – удивился он. – Помнится, это ты оказал мне услугу.

Я не забыл. И полагал, что имею право на ответную услугу.

– Светлое пиво, – предложил я.

Уинстон заказал на двоих и вернулся ко мне.

– Все в порядке? – спросил он. – В прошлый раз ты выглядел неважнецки. Девочка заболела или что?

Я никогда не рассказывал ему про Анну, но, видимо, слушок ходил по нашей конторе.

– Дело не в этом.

Уинстон кивнул. Бармен поставил перед нами пенящиеся стаканы.

– У меня проблема, – сказал я, находя в последнем слове некоторое утешение. В конце концов, проблема – это нечто такое, с чем всегда можно справиться. Сначала она возникает, затем разрешается.

– Угрызения совести по поводу того вечера? Забудь. Я пообещал, что не буду больше заниматься компьютерами, и держу слово.

– Я знаю.

– Тогда о чем речь?

Уинстон сделал большой глоток пива. А я к своему не притронулся. Лужица воды под стаканом растеклась, и стойка потемнела, будто от запекшейся крови.

– Я совершил глупость, – начал я. – Крыша поехала. Из-за женщины.

Уинстон посмотрел на меня с легким недоумением. С чего бы это человек, которого трудно назвать другом в строгом смысле слова, вдруг надумал перед ним исповедоваться?

– Влюбился или что-то еще?

– Что-то еще.

– Ну-ну. А теперь как?

– Все кончено.

– И в чем проблема? Маешься чувством вины? Хочешь снять с души груз? Не волнуйся, в нашей конторе все заводят интрижки. Даже друг с другом. Как по-твоему, о чем мы треплемся в экспедиции? Кто, кого и как.

Я вздохнул:

– Дело не в этом.

– Тогда в чем же?

– Кое-что произошло.

– Она забеременела?

– Нет. Нас застукали.

– Что-что?!

– В гостиничном номере.

– О! – Уинстон явно решил, что это была жена.

– Явился какой-то тип и напал на нас, – продолжал я.

– Как?

– Кинулся на нас, когда мы выходили из комнаты. Обокрал… а ее изнасиловал.

Теперь Уинстон слушал меня с глубочайшим вниманием. Может, он по-прежнему спрашивал себя, зачем я все это ему рассказываю. Но ему, по крайней мере, стало интересно.

– Он ее изнасиловал? В гостинице?

– Да.

– В какой гостинице?

– Просто в гостинице. В центре города.

– Черт, Чарлз! И что было дальше? Он убежал? Его не поймали?

Да, не поймали. Для этого следовало заявить, что он совершил нечто предосудительное.

– Мы не обращались в полицию, – сказал я.

– Вы не обращались в полицию?

У него вдруг появилась неприятная манера повторять за мной слова. Наверное, от того, что он с трудом мне верил.

– Не обращались, – подтвердил я. – Плохо слышишь?

– Нет, почему же… – Он наконец оценил ситуацию. – Значит, он забрал ваши деньги и скрылся?

– Нет, не скрылся. – Я попробовал пиво. Оно показалось мне пресным и теплым. – В том-то и проблема.

На лице Уинстона снова отразилось недоумение.

– Он меня шантажирует, – объяснил я. – Вроде это так называется. Требует деньги, иначе грозит рассказать все моей жене и ее мужу.

Уинстон вздохнул. «Ты сам себя загнал в тупик, – расшифровал я его вздох. – Сочувствую».

Но я ждал от него больше, чем сочувствия. Я ждал от него действия. Qui pro quo[25]. To есть фактически сам занимался шантажом.

– Так ты дал ему то, что он требовал? – спросил Уинстон.

– И да и нет.

– Не понял, дал или нет?

– Дал, но он требует еще.

– Н-да… – Уинстон снова пригубил пиво. – Обычное дело. Ты что, не знал, что такие люди всегда требуют еще?

– Не знал. Меня шантажируют в первый раз.

Уинстон чуть не рассмеялся.

– Извини, Чарлз. Я понимаю, тебе не смешно. Просто очень трудно представить: ты и в таком дерьме. – Он поднял стакан и сдул пену. – И что ты собираешься делать?

Вот наконец вопрос на миллион долларов.

– Не знаю. Что я могу поделать? Мне нечем платить. У меня нет таких денег.

– Н-да… Значит, позволишь ему обо всем рассказать жене? – Уинстон перебрал все возможности, однако выбрал неправильный вариант. – Ну и черт с ним. Жена тебя любит – так? Ну сходил налево. С кем не бывает? Простит.

– Не думаю. Она меня не простит. Не сможет. При том, что больна наша дочь и прочее.

Я объяснил «прочее»: Лусинда тоже отказывается рассказать о нашей связи мужу, и я не в состоянии предать ее снова.

– Проклятие, – буркнул после долгого молчания Уинстон. – У тебя выдалась пара паршивых месяцев. – Он имел в виду и мою отставку от выгодного проекта. Похоже, об этом судачили даже в экспедиции. – И что ты намерен делать?

Он задал вопрос так тихо, будто обращался к себе. Словно представлял себя в моей ситуации и прикидывал, как бы поступил сам. Наверное, именно тогда он понял, почему я отмерил по морозу четыре квартала и теперь угощал его пивом. И подумал: «На его месте я бы надрал шантажисту задницу. Я бы его убил». Но не стал предлагать этот выход мне, потому что я совсем не мужественный тип. Для столь отчаянного шага нужно хотя бы однажды замарать руки чужой кровью. Разве не так?

– Какого дьявола ты хочешь от меня?

– Я надеялся…

– На что? – перебил он. – На что ты надеялся?

– Что ты мне поможешь.

– Ты надеялся, что я тебе помогу? – повторил он, словно эхо, но на этот раз не потому что не мог поверить моим словам, а как раз наоборот – потому что сразу поверил.

– …Сидни Блек ведет мяч вперед… – услышал я голос телевизионного комментатора. Матч, судя по всему, достиг кульминации. Австралийские зрители вскочили на ноги и ревели, требуя победы.

– Ты мне нравишься, Чарлз, – проговорил Уинстон. – Ты нормальный парень. У тебя больная дочь, я тебе сочувствую. И по поводу шантажа тоже. Но ты мне не брат, согласен? Даже не близкий друг, для которого я сделал бы почти что все. Но если бы даже он потребовал от меня то, о чем, по-моему, мечтаешь ты, я бы послал его подальше. Надеюсь, мы поняли друг друга?

– Я просто подумал: может быть, ты мог встретиться с ним?

– Встретиться с ним? На кой ляд? Что я должен ему сказать? Будь паинькой и перестань досаждать моему приятелю? И когда мне это потребовать: до того или после того, как начищу ему за тебя задницу?

Уинстон явно не страдал отсутствием сообразительности. Как-никак средний балл 3,7. И хотя он когда-то травил себя наркотиками, на мозге это не отразилось.

– Я бы тебе заплатил, – проскулил я.

– Ты бы мне заплатил. Как мило с твоей стороны. Потрясающе!

– Десять тысяч долларов. – Я назвал сумму от фонаря. Десять тысяч я отдал Васкесу, поэтому мне показалось в самый раз. Снова из фонда Анны. Но может быть, найдется способ его пополнить…

– Десять тысяч или что? – спросил Уинстон.

– В каком смысле? – Я отлично понял, что он имел в виду. Но старался обойтись без угроз.

– Или что? – повторил Уинстон. – Если я не возьму твои десять тысяч? Признаю, десять тысяч для меня большие деньги. Но если я откажусь – что тогда?

– Слушай, Уинстон… я прошу тебя только…

– Ты просишь меня совершить тяжкое преступление. И я не совсем понимаю, почему ты надеешься услышать «да». – Я промолчал, и он продолжил: – А какое условие поставил он? Насильник. Шантажист.

– Ты о чем?

– Когда он потребовал денег, он сказал: заплати мне столько-то. Иначе… Примерно так? Вот и я спрашиваю об этом «иначе».

– Ты меня не понимаешь.

– Я тебя превосходно понимаю. Ты не просишь у меня денег, ты мне их предлагаешь. Ясно. Чрезвычайно щедро с твоей стороны. Но если я откажусь, если скажу: «Спасибо, не надо», – какая у меня альтернатива?

Он хотел, чтобы я произнес: «Я застукал тебя на краже. Я застукал тебя на краже и могу донести. Разносить почту занятие не из приятных. Но в тюрьме еще хуже. Согласен?»

Я мог сколько угодно угощать его пивом и изображать старинного друга. Но это была не дружба – я хотел его использовать.

Но боялся выговорить нужные слова.

Рассчитывал: Уинстон сделает все в благодарность за то, что я позволил ему сорваться с крючка. Поможет мне сорваться. Десять тысяч долларов – всего лишь хитрость. Но он требовал, чтобы я пригрозил ему. А я не мог.

Далеко мне было до Васкеса.

– Десять тысяч, гм…

Уинстон взглянул на телевизор, который сообщил: «…Довер проходит по левому краю…» Посмотрел на пьяницу, приподнявшего голову и вновь уронившего на стойку, и постучал ногтем по краю пивного стакана – динь-динь-динь – словно легкий ветерок тронул колокольчики. Затем повернулся ко мне и сказал:

– Хорошо. – Вот так просто. – Прекрасно. Я это сделаю.

Сошедший с рельсов. 22

Я позвонил Тому Муни и сказал, что хотел бы с ним кое о чем переговорить.

О музыкальном сопровождении.

Шла трехдневная рабочая неделя между Рождеством и Новым годом. Время, когда люди стараются привести в порядок дела и преисполняются благими намерениями на следующий год. Например, сбросить несколько лишних фунтов. Именно так я сформулировал свое обещание. Меня гнули к земле примерно сто восемьдесят фунтов веса, и я хотел избавиться хотя бы от какой-то их части.

Том появился на пять минут раньше и устроил настоящее представление со сниманием пальто и закрыванием двери.

– Так о чем ты хотел поговорить? – спросил он.

– Об откате, – ответил я.

Наверное, я сказал это слишком в лоб, потому что он медленно откинулся в кресле. Должно быть, существовал определенный код, на котором посвященные говорили о подобных делах.

– Откат – это что? – изобразил недоумение Том. – У нас, кажется, не Профсоюз водителей грузовиков[26]? Насколько я помню, мы снимаем рекламу.

– Студия «Ти энд ди», – объяснил я. – Вы что, и песенки сочиняете?

– У нас полный комплекс услуг. Чего бы это ни стоило.

– И сколько стоит эта?

– Ты видел последний ролик Робертса? Он выглядит смешным, потому что хочет меня рассмешить.

Но мне в тот день было не до смеха.

– И как долго это продолжалось? Твой мухлеж с Дэвидом?

– Послушай, Чаз, ты пригласил меня на допрос? Если так, то значит, я что-то недопонял, когда ты мне позвонил. Мне показалось, мы должны были встретиться по другому поводу. Поправь меня, если я ошибаюсь.

Я покраснел. Может, тайный язык в самом деле существовал? Может, я даже его знал, но не умел на нем изъясняться? Сначала с Уинстоном в баре. Теперь здесь. Я позвонил Тому не затем, чтобы его обличать. И даже не затем, чтобы выпытывать грязные подробности. Я хотел, чтобы перепало и мне. Намеревался сказать: «Учтите и меня».

Наверное, самое время сбросить маску морального превосходства. Вот что подразумевал Том. И скорее всего был прав.

– Двадцать тысяч, – сказал я.

И сам удивился, как это сорвалось у меня с языка. Двадцать тысяч – простая констатация факта – ни уверток, ни визгливых клянчащих ноток в голосе. Двадцать тысяч, из них десять я пообещал Уинстону, а с другими десятью уже расстался. Но все-таки я слегка смутился: правильно ли обстряпываю дельце, не следовало ли перекинуть через стол обрывок бумаги с нацарапанной карандашом цифрой?

Том улыбнулся. Ты же один из нас, говорила его улыбка.

Я почувствовал укол совести, но не такой сильный, как предполагал. Неужели все так и бывает? Теряешь себя по капельке, и вдруг – ты уже не ты. А кто-то другой, носящий твое имя, спящий с твоей женой, обнимающий твоего ребенка. Кто угодно, но только не ты.

– Разве я тебе не говорил, что я Санта-Клаус? – спросил Том.

* * *

На следующий день мы встретились с Уинстоном к северу от седьмой линии железки на самой пустынной стоянке «Данкин донатс»[27] в Астории[28].

Это была его идея. «Надо встречаться подальше от чужих глаз», – предостерег он.

Уинстон поджидал меня в белой «мазде» с колпаками от другой марки и разбитыми задними фарами. Ветровое стекло покрывала паутина трещин.

Я подкатил в серебристом «мерседесе» и почувствовал себя неловко. Надеясь, что Уинстон меня не заметил, загнал машину в дальний угол стояки. Но он заметил.

– Давай сюда! – крикнул он.

Я подошел. Уинстон перегнулся и открыл пассажирскую дверцу:

– Залезай, приятель.

Приятель залез.

– Знаешь, какая моя любимая песня?

– Нет.

– Про деньги «Пинк Флойд». А любимый артист?

Я отрицательно покачал головой.

– Эдди Мани[29].

– Да, он хорош, – согласился я.

– Любимый фильм – «Цвет денег». Любимый бейсбольный игрок – Норм Кэш[30]. А после него Брэд Пенни.

– Понимаю, Уинстон, у меня есть для тебя деньги.

– Кто говорит о деньгах? Я просто развлекаю тебя разговором.

По эстакаде, разбрызгивая искры, прогрохотал поезд.

– Но раз уж ты заговорил о деньгах, где они?