Улисс

Он обернулся к Стефену и спросил тонким озадаченым голосом, подымая брови:

– Ты не припомнишь, братец, в Мабиногьон или в Упанишадах упоминаются раздельные посудины мамаши Гроган?

– Сомневаюсь,–сумрачно отозвался Стефен.

– Вот как?– продолжал Хват Малиган тем же тоном.– А на каких, простите, основаниях?

– По-моему,– ответил Стефен продолжая есть,– про это нет ни в Мабиногьон, ни вокруг него. А матушка Гроган, предположительно, родственница Мэри Энн.

Лицо Малигана восторженно заулыбалось.

– Прелестно,– подхватил он изысканно сладостным голосом, показывая белые зубы и приятно помаргивая.– Ты думаешь – родственница? Просто прелесть.

Затем, хмуро насупившись, он проревел хриплым скрежещущим голосом, вновь рьяно кромсая батон:

Милашке Мэри Энн На всё давно плевать, Ей стоит юбку лишь задрать…

Набив рот жареным, он и жевал и пел.

Вход затенился возникшей там фигурой.

– Молоко, сэр.

– Входите, мэм,– сказал Малиган.– Кинч, достань бидон.

Старуха прошла вперёд и встала у Стефена под боком.

– Прекрасное нынче утро, сэр,– сказала она.– Слава Богу.

– Кому?– переспросил Малиган, взглядывая на неё.– А, ну, конечно.

Стефен отошёли взял молочный бидон из шкафчика.

– Жители острова,– вполголоса заметил Хейнсу Малиган,– любят поминать собирателя обрезков крайней плоти.

– Сколько, сэр?– спросила старуха.

– Кварту,– отозвался Стефен.

Он смотрел как она наполняет мерку и переливает в бидон густое белое молоко, не своё. Старые усохшие титьки. Она наполнила ещё мерку и добавочку. Древней и сокровенной пришла она из утреннего мира, может быть, как посланница. Зачёрпывая, она нахваливала молочко. На раcсвете крючится подле смирной коровушки в косматом поле – ведьма на грузде – упругие струйки бьют из доек под сноровистыми пальцами в морщинах. Вокруг, в шелковистой росе, помукивает привыкшая к ней скотина. Шёлк на бурёнках и на старушке-вековушке, как говаривали в старину. Ходячая развалина, низменная форма кого-нибудь из беcсмертных, прислуживает пришлому завоевателю и своему бесшабашному изменнику; их общая кикимора-царица, посланница сокровенного утра. Пособить или упрекнуть – неведомо, но он презрел заискивать.

– Очень хорошее, мэм,– сказал Хват Малиган, разливая молоко по чашкам.

– Да, вы ж попробуйте, сэр.

Он отпил по её уговору.

– Нам бы всем жить на такой прекрасной пище,– сказал он ей чуть громковато,– так и не были б страной гнилых утроб и порченых зубов. Живём в болоте, жрём что подешевле, а улицы вымощены пылью, конским навозом, да плевками чахоточных.

– Вы студент медицины, сэр?

– Да,– ответил Хват Малиган.

Стефен слушал с безмолвным презрением. Она склоняет свои седины пред всяким горлопаном, её костоправ, её лекарь; меня в упор не видит. Пред голосом, что исповедует её и смажет елеем перед могилой всё, что осталось от неё, но её женское нечистое лоно, людская плоть, но не по-Божьему подобию, добыча змия. А вот ещё один горлопан вынудил её молчать, блуждая неувереным взглядом.

– Понимаете что он говорит?– спросил её Стефен.

– Это вы, сэр, по-французски?– сказала старуха Хейнсу.

Тот разразился новой речью, подлинней, поуверенней.

– Это он по-ирландски,– пояснил Хват Малиган.– Или ирландский с вами не катит?

– Так и знала, что ирландский,– ответила она.– Вы, должно, с запада, сэр?

– Я – англичанин,– ответил Хейнc.

– Он англичанин,– сказал Хват Малиган,– и думает, что в Ирландии мы должны говорить по-ирландски.

– Конечно, должны,– сказала старуха,– просто стыд, что сама-то я не знаю. А кто поученей мне говорили, уж такой, мол, замечательный язык.

– Замечательный, не то слово,– подхватил Хват Малиган.– Чудесный полностью. Подлей-ка нам ещё чаю, Кинч. Выпьете чашечку, мэм?

– Нет, благодарю, сэр,– сказала старуха, продев на руку дужку бидона и собираясь уйти.

Хейнc спросил у неё:

– Счёт при ваc? Пора бы и расплатиться, не так ли, Малиган?

Стефен наполнил три чашки.

– Счёт, сэр?– сказала она, останавливаясь.– Что ж, семь раз по пинте за два пенса это, семижды два, будет шилинг и два пенса, да ещё эти три утра по кварте за четыре пенса будет шилинг, да шилинг и два, выходит два шилинга и два пенса, сэр.

Хват Малиган вздохнул и, положив в рот корочку, толсто намазанную с обеих сторон маслом, выставил ноги вперёд и начал рыться в своих карманах.

– Расплачивайся с довольным видом,– поучающе улыбнулся ему Хейнc.

Стефен налил в третий раз, капелька чая чуть закрасила густое доброе молоко. Хват Малиган вынул флорин, покрутил его в пальцах.

– Чудо!– воскликнул он, затем подал его над столом старухе, со словами:

– Больше, дорогуша, у меня не просите. Отдаю всё что могу.

Стефен передал монету в её неспешную ладонь.

– За нами ещё два пенса,– сказал он.

– Время терпит, сэр,– ответила она, забирая монету.– Время терпит. Доброго утра, сэр.

Она поклонилась и вышла под нежнную декламацию Малигана.

Услада сердца моего, имей я больше, сложил бы больше – к твоим ногам.

Он обернулся к Стефену со словами:

– Кроме шуток, Дедалуc. Я без гроша. Отправляйся поскорей в свою школу и притащи нам денег. Сегодня барды должны гульнуть. Ирландия ждёт, что в этот день каждый исполнит свой долг.

– Мне это напомнило,– сказал Хейнс, подымаясь,– что сегодня нужно побывать в вашей Национальной библиотеке.

– Но прежде на нашем купании,– сказал Хват Малиган.

Он обернулся к Стефену и вкрадчиво промолвил:

– У тебя ведь сегодня срок ежемесячного омовенья, Кинч?

Затем к Хейнсу:

– Нечистый бард в обычай взял: раз в месяц, но омыться.

– Вся Ирландия омывается Гольфстримом,– заметил Стефен, окропив хлеб мёдом.

Хейнс из угла, где небрежно повязывал шарф вокруг свободного ворота своей летней рубахи, сказал:

– Я намереваюсь составить сборник ваших высказываний, если позволите.

Это он мне. Моют, чистют, выскребают. Cамоугрызения сознания. Совесть. А пятно всё тут.

– Насчёт надтреснутого зеркальца прислуги, что есть символом ирландского искуcства – чертовски метко.

Хват Малиган пнул ногу Стефена под столом и, с теплотой в голосе, сказал:

– Это вы ещё не слышали что он выдаёт насчёт Гамлета, Хейнc.

– Нет, серьёзно,– продолжал Хейнс обращаясь к Стефену.– Я как раз думал об этом, когда пришла старушка.

– А я на этом заработаю?– спросил Стефен. Хейнс расмеялся и, снимая свою мягкую серую шляпу с крюка где крепился гамак, ответил:

– Вот уж не знаю, право.

Он вышел не спеша.

Хват Малиган наклонился поперёк стола к Стефену и выговорил в сердцах:

– Ну, ты и ляпнул, прям всем своим копытом. Зачем ты так сказал?

– А что?– ответил Стефен.– Задача – разжиться деньгами. У кого? На выбор: молочница и он. Орёл – решка.

– Я тут ему баки насчёт тебя забиваю,– сказал Хват Малиган,– а ты всё портишь своей вшивой издёвкой, иезуитскими подковырками.

– Надежды мало,– продолжал Стефен,– и на него, и на неё.

Хват Малиган трагически вздохнул и положил ладонь на руку Стефена.

– И на меня не больше, Кинч,– сказал он.

И тут же сменив тон, добавил:

– Но если как на духу, так ты, конечно, прав. Пошли они, такие хорошие. Води их за ноc, как я. К чёрту их всех. А теперь валим из этого бардака.

Он встал, величаво распоясался и снял c себя халат, смиренно приговаривая:

– Совлечены покровы с Малигана.

Вывернул на стол всё из карманов.

– Вот твой сопливчик.

Одевая стоячий воротничок и бунтарский галстук, он болтал с ними, делал выговоры, как и висячей цепочке своих часов. Руки его нырнули в чемодан и рыскали там, покуда он аукал чистый носовой платок. Самоугрызения сознания. Боже, всего-то и делов – нарядить персонаж. Хочу пурпурные перчатки к зелёным ботинкам. Противоречие. Противоречу сам себе? Что ж, значит сам себе противоречу. Крылоногий Малачи. Вихлястый черный предмет вылетел из его болтливых рук.

– Твоя парижская шляпа,– сказал он.

Стефен поднял её и одел.

Хейнс окликнул их снаружи.

– Так вы идёте наконец, приятели?

– Я готов,– ответил Хват Малиган, направляясь к дверям.– Выходим, Кинч. Надеюсь, ты успел доесть что мы тут оставили.

Отстранённо, он вышел понурой походкой, произнеся почти с тоской:

– И он побрёл, рыдая, с горки.

Взяв свою трость, Стефен последовал за ними и, когда те двое сошли по ступеням лестничного марша, притянул неповоротливую железную дверь и запер. Увесистый ключ скользнул во внутренний карман.

У подножия лестницы Хват Малиган спросил:

– Ключ взял?

– У меня,– ответил Стефен, опережая их.

Он шёл первым. Слышалось как сзади Хват Малиган хлещет увесистым купальным полотенцем, сшибая стебли переросшие прочую траву.

– Держитесь пониже, сэр. Куда вы выперли, сэр?

Хейнc спросил:

– А за башню вы платите?

– Двенадцать фунтов,–ответил Хват Малиган.

– Представителю министерства обороны,– добавил Стефен через плечо.

Они постояли, пока Хейнс обозревал башню и, в заключение, изрёк:

– Зимой, должно быть, мрачновата. У вас её прозвали Мартеллой?

– Билли Питт их понастроил,– ответил Хват Малиганогда французы грозили с моря. Но нашу окрестили Пуповиной.

– Так в чём ваша идея насчёт Гамлета?– спросил Хейнc Стефена.

– Нет, не надо,– вскричал Хват Малиган с болью.– Мне не вынести Фому Аквинского и пятьдесят пять доказательств, которыми он подпирает свою идею. Погодим, пока я оприходую хотя бы пару кружек.

Он обернулся к Стефену и произнеc, педантично одергивая уголки своего жёлтого жилета:

– Ведь после третьей кружки ты её не сможешь доказать, а Кинч?

– Она столько ждала,– безразлично отозвался Стефен,– что может подождать ещё.

– Вы раздразнили мое любопытство,– дружелюбно сказал Хейнc.– Это какой-то парадокс?

– Фи!– ответил Хват Малиган.– Мы переросли Уайльда и парадоксы. У нас всё намного проще. Наш бард посредством алгебры доказывает, что внук Гамлета – дедушка Шекспира, а сам он – Дух своего собственного отца.

– Что?– переспросил Хейнc, возводя палец на Стефена.– Сам он?

Хват Малиган повесил полотенце вокруг шеи, словно епитрахиль и, перегнувшись в безудержном смехе, промолвил Стефену на ухо:

– О, тень Кинча-старшего! Яфет в поисках отца!

– По утрам мы крепко усталые,– пояснил Стефен Хейнсу.– Да и пересказывать довольно долго.

Вознеся руки к небу, Хват Малиган зашагал дальше.

– Лишь пресвятая кружка в силах развязать язык Дедалуса,– заверил он.

– Хочу сказать,– объяснил Хейнc Стефену, когда они двинулись следом,– что и башня и те вон скалы мне чем-то напоминают Эльсинор. Что нависает стенами над морем, так, кажется?

Хват Малиган на миг обернулся к Стефену, но смолчал. В это безмолвное яркое мгновенье Стефену привиделся он сам, в дешёвом пропылённом трауре меж их цветастых одеяний.

– Бесподобная история,– сказал Хейнc, вынуждая их вновь остановиться.

Глаза бледные, как море под свежим ветром, ещё бледнее – твердые и пронзительные. Повелитель морей, он обратил взор к югу, на полностью пустой залив, кроме тающего на ярком горизонте дымка от почтового парохода, да парусника, что менял галсы у Маглинса.

– Я где-то читал теологические толкования на эту тему,– сказал он малость растерянно.– Насчёт идеи Отца и Сына. О стремлении Сына воcсоединиться с Отцом.

Хват Малиган тут же состроил счастливое лицо с улыбкой до ушей. Блаженно распахнув красивый рот, он уставился на них помаргивающими в шалой потехе глазами, в которых разом стёр всякую осмысленность. Кивая кукольной головой, всколыхивая поля своей шляпы-панамы, он запел придурковато радостным голосом:

Спорим, что я самый престранный паренёк? Мама – еврейка, папаня – голубок. Со столяром Иосифом нет общего ничуть: Апостолы, Голгофа – вот мой путь.

Он предостерегающе поднял палец,–

А усомнишься, что я Бог и правду говорю, Получишь шиш – не выпивку, Kогда вино творю. Пей воду, маловер, и мечтай о той, Что пью, прежде чем вылью из себя водой.

Дерганув на прощанье трость Стефена, он помчался вперёд к краю скал, встрепывая руками – раскинутыми как плавники или крылья, что вот-вот вознесут его в воздух – и горланил:

– Ну, а теперь – прощайте. Всё запишите, что сказал. Скажите Тому, Дику, Гарри, Что я из мёртвых встал. От птички порождённый, Bзлечу на высоту я, И с небес монахам покажу всем…

Он мчался впереди них к тринадцатиметровому обрыву под взмахи шляпы окрылённой свежим ветром, что относил к ним, поотставшим, его отрывистые, как у пернатых, вскрики.

Хейнc, сдержанно смеясь, поравнялся со Стефеном сказать:

– Наверное, не следует смеяться. Всё-таки это кощунство. Хоть я и не из верующих. Но жизнерадостность, что так и плещет у него через край, делает песенку вполне безобидной, не правда ли? Как он её назвал? Иосиф-столяр?

– Баллада Поддатого Исуса.

– О,– сказал Хейнc,– так вам уже приходилось её слышать?

– Три раза в день, после еды,–сухо ответил Стефен.

– Вы ведь неверующий, не так ли?– спросил Хейнc.– Я подразумеваю веру в узком смысле. Насчёт сотворения из ничего, чудеc, Бого-человека.

– А по-моему, у этого слова только один смысл.

Хейнс остановился, вынимая гладкий портсигар из серебра, в котором взблескивал зелёный камень. Нажатием пальца он распахнул его и приглашающе протянул.

– Благодарю,– сказал Стефен, беря сигарету.

Взяв и себе, Хейнс защёлкнул портсигар. Он опустил его обратно в боковой карман, а из жилетного достал никелированую зажигалку; ещё щелчок и, прикурив, он протянул Стефену пламя огонька в раковине своих ладоней.

– Да, конечно,– сказал он, когда они зашагали дальше.– Либо веруешь, либо нет, не так ли? Лично я не перевариваю эту идею Бого-человека. Вы, полагаю, не из её сторонников?

– В моём лице,– отозвался Стефен с мрачным неудовольствием,– вы имеете жуткий образчик свободомыслия.

Он шагал в ожидании ответной реплики, волоча трость сбоку. Её оковка легко тащилась по тропе, пошелёстывая у его каблуков. Мой неразлучный друг, не отстаёт, кличет: Стеееееееееефен. Волнистая линия вдоль тропы. Они пройдут по ней сегодня вечером, возвращаясь сюда в темноте. Он разохотился на этот ключ. Ключ мой, за найм платил я. Но я ем его хлеб и соль. Отдай ему и ключ. Всё. Он захочет его. Это было у него в глазах.

– В конце концов,– начал Хейнc…

Стефен обернулся к холодно изучающему взгляду, в котором не было недоброжелательности.

– В конце концов, вы, на мой взгляд, способны добиться свободы. Лично вы, как мне кажется, сами себе хозяин.

– Я слуга двух господ,– сказал Стефен,–английского и итальянского.

– Итальянского?–переспросил Хейнc.

Безумная королева, старая и ревнивая. На колени предо мной.

– Есть и третий,–продолжал Стефен,–которому я надобен для определённых услуг.

– Что за итальянский?–снова спросил Хейнc.– О чём вы?

– Об имперской Британии,–ответил Стефен краснея,–и римско-католической апостольской церкови.

Прежде чем заговорить, Хейнс снял из-за губы волоконце табака.

– Это мне понятно,–спокойно произнес он.– Ирландец, смею заметить, должен думать именно так. Мы в Англии осознаём, что не слишком-то честно обращались с вами. Пожалуй, в этом повинна история.

Полные мощи и пышности титулы грянули в памяти Стефена победным звоном их колоколов: et unam sanctam catolicam et apostolicam ecclesiam: медленный рост и смена догм и обрядов, неспешная—как его редкие мысли—химия звезд. Символ апостолов в меcсе для папы Марцелиуса, многоголосие, антифонные всклики: а за их напевом недремный ангел воинствующей церкви разил и грозил её ересиархам. Орда обращенных в бегство еретиков с митрами набекрень: Фотий и выводок хулителей, один из коих Малиган, и Арий всю жизнь ратующий за единосущность Сына и Отца, и Валентин, отвергающий земное тело Христа, и хитромудрый африканский ересиарх Сабелиуc, твердивший, что Отец был сам своим собственным Сыном. Точно как Малиган только что сказал на потеху чужаку. Пустая насмешка. Пустота удел ткущих ветер: обезоруженье и разгром от воинствующих церковных ангелов Михайловой рати, которые всегда начеку и оградят её в схватке своими копиями и щитами.

Браво, браво! Продолжительные аплодисменты. Zut! Nom de Dieu!

– Я, разумеется, британец,–р,–раздался голос Хейнсааковым себя и чувствую. Я не хочу увидеть, как моя страна окажется в руках немецких евреев. Боюсь, это наша национальная проблема на сегодня.

Два человека стояли на краю обрыва, наблюдая: бизнесмэн, моремэн.

– Идут к бухте Баллок.

Моремэн с каким-то пренебрежением кивнул на северную часть залива.

– Там пять саженей,– продолжил он.– Всплывёт примерно в той стороне, прилив начнётся в первом часу. Сегодня девятый день.

Утопленник. Парусник курсирует по пустому заливу в ожидании когда вынырнет вспухший тюк, перевернётся к солнцу раздутым лицом, белым как соль. Вот он я.

Извилистой тропкой они спустились к уходящей в море гряде камней. Хват Малиган стоял на камне в одной рубахе, отшпиленный галстук переброшен через плечо. Молодой человек, уцепившись за выступ камня подле него, медленно, по-лягушачьи, пошевеливал своими зелёными икрами в желе глубокой воды.

– Брат твой приехал, Малачи?

– Нет, он в Вестмите. С Беноном.

– Все ещё там? Я получил открытку от Бенона. Говорит, встретил там молоденькую милашку. Фото-девочка, как он её прозвал.

– Так он её снял, а? Краткая экспозиция.

Хват Малиган присел расшнуровать свои ботинки. Рядом с выступом камня выхлюпнулся, отдуваясь, пожилой краснолицый мужчина. Он вскарабкался на камни, вода взблескивала на его темени в оторочке седых волоc, сбегала по груди и брюху, падала тонкими струйками из его чёрных обвисших плавок.

Хват Малиган посторонился, когда тот пробирался мимо и, глянув на Хейеса со Стефеном, набожно перекрестился большим пальцем.

– Сеймур приехал,– сказал молодой человек,– вновь ухватываясь за свой рог камня.– Бросил медицину и уходит в армию.

– Иди ты к Богу,– сказал Хват Малиган.

– Через неделю спечётся. Знаешь рыжую дочку Калисла, Лилию?

– Да.

– Вчера вечером выгуливала с ним на пирсе.

– Он ей впихнул?

– Это уж у него спроси.

– Сеймур – офицер мурловый,– сказал Хват Малиган. Кивая самому себе, он стащил брюки и встал, приговаривая:

– Рыжие девки охочи, как козы.

Встревоженно осёкся, ощупывая свой бок под полощущейся рубахой.

– Двенадцатое ребро пропало,– вскричал он. Я – Uebermensch. Беззубый Кинч и я – сверхчеловеки.

Он извернулся из рубахи и швырнул позади себя, где лежала его одежда.

– Идёшь, Малачи?

– Да. Подвинься в постельке.

Молодой человек оттолкнулся в воде назад и в два долгих полных гребка достиг середины гряды. Хейнс опустился на камни, покуривая.

– Идёте?– спросил Хват Малиган.

– Чуть позже,– сказал Хейнс.– Не сразу же после завтрака.

Стефен повернулся уходить.

– Я пошёл, Малиган.

– Дай-ка сюда этот ключ, Кинч,– сказал Хват Малиган,– придавить мою юбчонку.

Стефен подал ему ключ. Хват Малиган положил его на кучу своей одежды.

– И два пенса,– сказал он,– за пинту. Бросай сюда.

Стефен бросил два пенса на мягкую кучу. Нарядить, раздеть. Хват Малиган поднялся и, сцепив руки перед собой, торжественно произнес:

– Ибо грабящий нищего угождает Господу. Так говорил Заратустра.

Дородное тело нырком вошло в воду.

– Мы ещё увидимся,– сказал Хейнс, оборачиваясь, когда Стефен зашагал вверх по тропинке, и улыбаясь дикости ирландцев.

Рог быка, копыто лошади, улыбка сакса.

– В КОРАБЛЕрикнул Хват Малиган.– В пол-двенадцатого.

– Ладно,– сказал Стефен. Он зашагал по вьющейся вверх тропе.

Liliata rutilanumTurma circumdetJubilantium te virgium

Седой нимб священика в ложбинке, где тот смиренно облачался. Сегодня мне уж там не ночевать. Домой тоже нельзя.

Голос протяжный, сладостный, воззвал к нему с моря. На повороте он помахал рукой. Снова зов. Коричневая зализанная голова морского котика на воде в отдалении, словно шар.

Узурпатор.

* * *

– Ну-ка, Кочрен, какой город послал за ним?

– Тарентум, сэр.

– Очень хорошо. И что?

– Была битва, сэр.

– Очень хорошо. Где?

Пустое лицо мальчика вопрошает пустое окно.

Cплетено дочерьми памяти. Но как-то же оно было, пусть даже иначе, чем сплетено. Фраза и, в нетерпеньи, всплеск неистовых крыльев Блейка. Слышу крушенье всех пространств, брязг стёкол, обвал стен и времени объятых гулким пламенем конца. Что с нами будет?

– Я забыл место, сэр. В 279-м году до нашей эры.

– Аскулум,– сказал Стефен, взглядывая на название и дату в книге с кровавыми рубцами.

– Да, сэр. И он сказал: Ещё одна такая победа и нам конец.

Фраза запомнилась миру. Сознание в сумеречной расслабленности. Холм над усеянным трупами полем, генерал изрекает перед своими офицерам, опираясь на своё копье. Любой генерал любым офицерам. Уж эти-то выслушают.

– Теперь ты, Армстронг,– сказал Стефен.– Каким был конец Пирра?

– Конец Пирра, сэр?

– Я знаю, сэр. спросите меня, сэр,– вызвался Комин.

– Погоди. Ну, Армстронг. Что-нибудь знаешь о Пирре?

В сумке Армстронга уютно уложен пакетик с крендельками. Время от времени он сплющивал их меж ладоней и тихонько проглатывал. Крошки прилипли к тонкой коже губ. Подслащенное дыхание мальчика. Богатая семья; гордятся, что их старший сын служит во флоте. Далкей, улица Вико-Роуд.

– Пирр, сэр? Пирр – пирc.

Все хохочут. Безрадостный звонко злорадный смех.

Армстронг оборачивается на однокласников; глуповато-озорной профиль. Сейчас засмеются ещё громче, зная мой либерализм и какую плату вносят их папаши.

– Тогда скажи мне,– говорит Стефен, толкая книгой в плечо мальчика,– что такое пирc?

– Пирc, сэр,–поясняет Армстронг,– это такая штука в море. Вроде моста. Кингстон-пирc, сэр.

Кто-то засмеялся снова: безрадостно, но со значением. Двое на задней парте зашептались. Да. Уже знают: так и не научились и не были никогда девственны. Все. Он с завистью смотрел на их лица. Эдит, Этель, Герти, Лили. Такие же как и они: и в их дыхании та же сладость от чая с вареньем, браслеты их позвякивают в единоборстве.

– Кингстон-пирc,– говорит Стефен.– Всё верно, неоконченный мост.

Его слова встевожили их взор.

– Как это, сэр?– спросил Комин.– Ведь мосты это через реку.

Прямо-таки Хейнсу в сборник. И некому послушать. Вечером искусно, в разгар пьянки и развязной болтовни, проткнуть наполированную броню его сознания. И что с того? Шут при дворе своего господина, которому дозволено, как презренному, заслуживать милостивой похвалы хозяина. Зачем они шли на всё это? Ведь не только же, чтоб гладили по шёрстке. И для них история была одной из прочих надокучливых баек, а их страна ломбардом.

Cкажем не грохнули бы Пирра при свалке в Аргосе, или Юлий Цезарь остался б недобитым. О них не помыслить иначе. Отмечены клеймом времени и выставлены, в колодках, в зале неисчислимых возможностей, что сами же и отвергли. Но разве им давалась возможность увидать кем они так и не стали? Или возможно только то, что происходит? Тки, ветра ткач.

– Раcскажите нам какую-нибудь историю, сэр.

– О, да, сэр. С привидениями.

– Здесь вам откуда?– спросил Стефен, открывая другую книгу.

– Довольно слёз,– сказал Комин.

– Ну, и как там дальше, Тэлбот?

– А история, сэр?

– Потом,– сказал Стефен.– Продолжай, Тэлбот.

Смуглый мальчик раскрыл книгу и ловко примостил её за бруствером своей сумки. Он декламировал стихи отрывками, поглядывая на текст:

Довольно слёз, пастух, не трать их –Ликид, о ком печалишься, не мёртв.Хоть скрылся он под гладью вод…

Значит всё сводится к движению, осуществлению возможного как возможного. Аристотелева фраза оформилась сквозь спотыкливую декламацию и выплыла в учёную тишь библиотеки св. Женевьевы, где, укрывшись от греховности Парижа, читал, вечер за вечером. По соседству хрупкий азиат конспектировал учебник стратегии. Вокруг меня наполненные и насыщающиеся мозги: под светлячками ламп, наколоты, чуть вздрагивают осязательные усики: а во мгле моего сознания жижа глубинного мира, дичится, сторонится ясности, отдёргивает складки своей драконовой чешуи. Мысль есть мысль мысли. Ровное сияние. Душа, по своему, и есть всё сущее: душа есть форма форм. Прихлынувшая упокоенность, необозримая, лучезарная: форма форм.

Тэлбот начал повторяться:

Святою силою Его, ступавшего по водам,Святою силою…

– Переверни,–спокойно произнёс Стефен.– Отсюда я не увижу.