Все дороги ведут на Голгофу

Через мисс Лейвери она познакомилась с великим сэром Уильямом. Он владел группой популярных провинциальных газет и вселял большие надежды. Сэр Уильям часто задавался вопросом:

– Что я могу сделать для бога, который так много сделал для меня?

Звучало вполне справедливо.

Он пригласил её к себе в «местечко в Хэмпшире» потолковать о планах. «Местечко» оказалось состоящим из сорока спален и было окружено тремя сотнями акров парка. Бог явно постарался со своей стороны.

В укромном уголке парка сэр Уильям опустился на одно колено и галантно поцеловал ей руку. Суть действия заключалась в том, что если она сочтёт себя его «прекрасной дамой» и позволит ему честь и привилегию быть её «верным рыцарем», вдвоём они смогут совершить нечто по-настоящему полезное. Подняться с колена получилось сложнее, поскольку сэр Уильям был пожилым человеком, подверженным ревматизму, и Джоан пришлось прибегнуть к значительному количеству мускульных усилий, чтобы оказать ему содействие. В итоге событие, призванное носить символический характер, закончилось красными щеками и сбитым дыханием у обоих.

Он вернулся к этой теме как-то вечером в библиотеке, пока леди Уильям мирно спала в голубой гостиной. Но поскольку оказалось необходимым заверять уговор печатью рыцарского поцелуя, Джоан его не ратифицировала.

По дороге домой она отчитывала себя. Бедного старого джентльмена можно было бы легко удержать на месте. Мучение случайной безобидной ласки купило бы для неё власть и возможность. Не проявила ли она эгоизм? Не стоит ли ему написать… снова увидеться?

Она знала, что никогда на это не пойдёт. Это было вне её рассудка. Тот даже слушать её не станет. Он приказывал и запрещал, будто она была ребёнком, не имевшим права на собственную волю. Рассудок решительным образом сердился.

Были и другие. Были редакторы, которые откровенно заявляли ей, мол, дело газеты – писать то, что покупатели хотят читать, мол, публика, насколько они могут судить, сыта планами постройки Нового Иерусалима за её счёт. Другие редакторы оказывались готовы обсуждать любое количество реформ, настаивая лишь на том, чтобы те были новыми, оригинальными и обещали популярность.

А потом она встретила Грейсона.

Произошло это на ланче, устроенном миссис Дентон. Грейсон был холостяком и проживал с незамужней сестрой несколькими годами старше его. Он был редактором и совместным владельцем одного вечернего издания. Издание имело свои идеалы и в результате вызывало у широкой публики подозрения, однако, по причине искренности и смышлёности быстро набирало вес. Грейсон был застенчивым, замкнутым человеком с аристократической головой на сутулых плечах. Лицо у него было как у мечтателя, но линии рта выдавали бойца. Джоан чувствовала себя с ним непринуждённо, несмотря на ореол безстрастности, казавшейся частью его характера. Миссис Дентон свела их в пару и за ланчем один из них – Джоан не помнила, кто именно – затронул тему реинкарнации.

Грейсон был не в состоянии принять эту теорию в силу того факта, что в старости рассудок, подобно телу, претерпевает упадок.

– Допустим, к сорока… или, скажем, к пятидесяти годам, – аргументировал он, – я стану существом ярким и разумным. Если я тогда же и умру, превосходно. Я выберу подходящего новорожденного и двинусь дальше. Но предположим, что я протяну до восьмидесяти и умру ребячливым стариком с мозгами, ушедшими на посевные. Что мне делать тогда? Придётся начинать всё с начала: вероятно, с худшего, чем я был до того. Это нам едва ли поможет.

Джоан ему объяснила: старость можно сравнить с болезнью. Гений лежит на постели и бормочет детскую чепуху. Но с возвращением к жизни он восстанавливает свои силы, увеличивает их. Разум, душа не увядают. Старость разрушает линии связи.

– Но вы же наверняка в это не верите! – воскликнул он.

– А почему нет? – рассмеялась Джоан. – Всё возможно. Наличие руки превратило обезьян в людей. Мы подбирали, знаете ли, всякие штуки, разглядывали их и удивлялись, удивлялись, удивлялись, пока ни зародилась мысль, и мир ни стал видимым. К следующему великому открытию нас приведёт любопытство. Мы должны всё подбирать и думать, думать, думать, пока однажды ни появится знание, и мы ни увидим вселенную.

Джоан всегда избегала возбуждения, когда рассуждала об этом.

– Обожаю тебя возбуждать, – призналась ей как-то раз во времена студенчества Флосси. – Ты выглядишь такой возмутительно юной и так довольна собой, когда формулируешь закон!

Она не знала, что поддалась. Он сидел, откинувшись в кресле, и смотрел на неё. Тот усталый взгляд, который она заметила в его глазах, когда их знакомили в гостиной, исчез.

За кофе миссис Дентон поманила его к себе, а мисс Грейсон пересела и заняла его освободившееся место. До этого она сидела напротив них.

– Я так много о вас слышала, – сказала она. – Не могу отделаться от мысли, что вы бы как нельзя лучше подошли изданию моего брата. У него все ваши идеи. Есть у вас что-нибудь, что вы могли бы ему прислать?

Джоан задумалась.

– Ничего ошеломительного, – ответила она. – Я замыслила серию статей о старых церквях Лондона… касательно людей, которые были с ними связаны, и тех взглядов, которые они отстаивали. Только что закончила первую.

– Это наверняка то, что нужно, – сказала мисс Грейсон. Она была худой, увядшей женщиной с мягким, печальным голосом. – Она позволит ему судить о вашем стиле. Он к этому придирчив. Хотя уверена, ему понравится, – поспешно добавила она. – Адресуйте её мне, ладно? Я помогаю ему по мере сил.

В тот вечер Джоан добавила несколько финальных штрихов и доверила статью почте. Дня через два она получила записку с просьбой зайти в контору.

– Моя сестра полна энтузиазма по поводу вашей статьи насчёт церкви в Челси и настаивает, чтобы я взял всю серию, – проинформировал её Грейсон. – Она говорит, что у вас стиль Стивенсона.

Джоан вспыхнула от удовольствия.

– А вы, – поинтересовалась она, – вы тоже сочли, что это стиль Стивенсона?

– Нет, – ответил он, – мне показалось, что там скорее ваш стиль.

– Это какой? – настаивала она.

– Они не смогли вас подавить, – объяснил он. – Сэр Томас Мор с его головой под мышкой, кровавый старина Синяя Борода, зловещая королева Бесс, ворчливый старик Свифт, Поуп, Эддисон, Карлайл – вся эта чернушная толпа! Я увидел, что вы остаётесь при своих, просвещаете их всех, заводитесь.

Он смеялся.

Из соседней комнаты пришла сестра и присоединилась к ним. У неё было предложение. Заключалось оно в том, чтобы Джоан взяла на себя еженедельное письмо от «Клоринды». Предполагалось, что оно излагает взгляды – возможно, необычно – здравой и думающей женщины на злободневные вопросы. До сих пор мисс Грейсон писала за неё сама, однако пояснила, что хотела бы освободиться от этой необходимости, чтобы больше времени уделять делам домашним. Джоан же для этого придётся чаще бывать в конторе, поскольку предстоит отвечать на письма читателей и обсуждать некоторые пункты с её братом. Она стояла за его креслом, возложив руки ему на голову. Во всей её позе было что-то странно материнское.

Грейсон удивился, поскольку «Письмо» было её собственной концепцией и превратилось в популярную рубрику. Однако сестра явно не лукавила, и Джоан охотно согласилась. «Клоринда» сделалась моложе, более самоуверенной, в целом – более человечной. Оставаясь при этом в высшей степени «здравой» и рассудительной.

– Мы не должны забывать, что она дама весьма уважаемая, вхожая – по её собственным словам – в высшие политические круги, – со смехом настаивал редактор Джоан.

Мисс Грейсон, работавшая в смежной комнате, поднимала голову и прислушивалась. Она любила, когда он смеётся.

– Это абсурд, – сказала ей как-то поутру Флосси, случайно встретившая их вместе, прогуливающихся по пути домой вдоль набережной. – Ты не «Клоринда», ты должна писать письма ей, а не за неё, будить её, говорить, чтобы она сошла со своего насеста и почувствовала, что значит ходить по земле. Послушай, что сделаю я: я отведу тебя к Карлтону. Если ты затеваешь распри и ссоры, что ж, это и его игра тоже. Он использует тебя в своих скотских, мерзких целях. Если бы он в то время руководил «Иерусалимской звездой», то заманил бы Иоанна Крестителя и поручил ему вести ежедневную колонку пока ни утихнет шум и гам. В чём беда, если он согласен оказать тебе помощь?

Поначалу Джоан только фыркала. Однако к концу разговора аргументы Флосси одержали верх. Неделю спустя, после полудня она была проведена в частную комнату Карлтона, и дверь за ней закрылась. Свет горел тускло, и какое-то время она никого не видела, пока Карлтон, стоявший возле одного из окон, ни выступил вперёд и ни предложил ей кресло. Они сели.

– Я проглядел некоторые ваши вещицы, – сказал он. – Они ничего, живые. В чём ваша идея?

Памятуя совет Флосси, Джоан сразу же перешла к сути. Она хотела говорить с людьми. Хотела понять их. Будь она мужчиной, она бы взяла стул и отправилась в Гайд-парк. В действительности она Гайд-парк побаивалась. Во всяком случае, побаивалась, что побаивалась. Это могло произойти. В её голосе слышалась дрожь, которая её раздражала. Она боялась, что расплачется. Она не замышляла ничего сумасшедшего. Она лишь хотела тех вещей, которые можно было бы сделать, если бы люди подняли глаза, взглянули друг на друга, увидели окружавшую их несправедливость и поклялись не останавливаться до тех пор, пока ни изгонят эту боль и этот ужас. Она хотела, чтобы солдаты… мужчины и женщины, которые забудут про столь милое им собственное «я», перестали считать потери и подумали о гораздо более важном завоевании, как во времена войн и революций, когда люди с радостью отдавали свои жизни за мечту, за надежду…

Он без предупреждения включил электрическую лампу, стоявшую на письменном столе, заставив Джоан резко податься назад.

– Прекрасно, – сказал он. – Действуйте. У вас будет свой «стул» и еженедельная аудитория в миллион читателей до тех пор, пока вы сможете подогревать в ней интерес. Пишите, о чём хотите, и не пишите, о чём не хотите. Будьте осторожны, чтобы на меня не подали иск о клевете. Называйте всю коллегию епископов лицемерами, а всех землевладельцев ворами, если вам так нравится. Но не называйте имён. И не ввязывайте меня в неприятности с полицией. За исключением этого я не стану вмешиваться.

Она собиралась заговорить.

– Одно условие, – продолжал он. – Каждая статья будет начинаться вашей фотографией.

Он прочитал в её глазах внезапную тревогу.

– А как иначе вы полагаете привлечь их внимание? – поинтересовался он. – Своим красноречием? Сотни мужчин и женщин столь же красноречиво, как вы, кричат про них каждый день. Кто их замечает? С чего им прислушиваться к вам – очередной капризной умнице: наверняка какой-нибудь старой деве с костлявой шеей и клювом вместо носа? Если в бой вступает Женщина с большой буквы, ей придётся использовать собственное оружие. Если она готова на это, она заставит всех гудеть от негодования.

Он уже встал и теперь прохаживался по комнате.

– Рекламщики это поняли и указывают нам путь. – Он подхватил со стола только что вышедший из печати иллюстрированный журнал и открыл на первой же странице. – «Гуталин Джексона», – прочитал он вслух, – рекламируется изящной кокеткой, демонстрировавшей свои лодыжки. Кто задержится хоть на миг, чтобы узнать про какой-то гуталин? Если только ни споткнётся о лодыжку какой-нибудь дерзкой кокетки!

Он перевернул страницу.

– Страдаете подагрой? Строгая леди готовится принять ванну и почти готова. Старый Джонни в поезде останавливается, чтобы взглянуть на неё. Читает объявление, поскольку она от него этого как бы хочет. Резиновые каблуки. Берегите кожу вашей обуви! Дама в вечернем платье – восхитительные плечики – машет ими у вас перед носом. Иначе вы никогда бы про них не подумали.

Он пролистал страницы. Кинул журнал ей.

– Взгляните сами, – сказал он. – Вечные перья… мозольные пластыри… призывы к милосердию… автомобили… мыло… рояли. На их представление завлекает толпы девушка в трико с блёстками.

– Пусть они вас увидят, – продолжал он. – Вы говорите, что хотите солдат. Отбросьте вуаль и призовите их. Ваша французская тёзка! Неужели вы думаете, что Орлеан бы пал, если бы она ограничивалась писанием волнующих воззваний? Она облачилась в подобающие доспехи и взобралась на коня, откуда все могли её увидеть. Рыцарство не умерло. Вы, современные барышни, стесняетесь себя… стесняетесь своего пола. Вы не даёте ему шанса. Оживите его. Будоражьте кровь юношей. За ней последуют их души.

Он снова сел и наклонился в её сторону.

– Я говорю не о бизнесе, – сказал он. – Мне в данном случае безразлично, что получится. Я хочу, чтобы выиграли вы. Рабочие ферм, содержащие свои семьи на двенадцать шиллингов и шесть пенсов в неделю. Белошвейки, работающие до полуночи за три фартинга20 в час. Смрадные берлоги, в которых живут люди. Деградированные женщины. Недокормленные дети. Это заслуживает осуждения. Скажите им, что пора с этим кончать. Что Вечная Женственность сошла с плаката и отдаёт приказ.

Франтоватый юноша приоткрыл дверь и просунул в комнату голову.

– Железнодорожная авария в Йоркшире, – объявил он.

Карлтон выпрямился.

– Серьёзная? – спросил он.

Франтоватый джентльмен пожал плечами.

– Трое убились, восемь ранено, пока, – ответил он.

Интерес Карлтона как будто упал.

– Тормознуть колонку прессы? – уточнил франтоватый джентльмен.

– Да, думаю, стоит, – согласился Карлтон. – Если только не появится что-нибудь получше.

Франтоватый юноша исчез. Джоан встала.

– Могу я обсудить это с подругой? – спросила она. – Сама я склонна дать согласие.

– И дадите, если вы серьёзны, – ответил он. – У вас есть сутки. Загляните завтра после полудня и поговорите с Финчем. Речь о «Воскресной почте»… о вкладке. Для неё мы используем обработанную бумагу и воздадим вам должное. Финч организует фотографию. – Карлтон протянул руку. – Увидимся, – сказал он.

До «Вечерней газеты» было рукой подать. Она застала Грейсона, когда тот уходил, и всё ему выложила. С ним была его сестра.

Сначала он не ответил. Прохаживался взад-вперёд. Наткнувшись на мусорное ведро, варварски его лягнул, отчего всё содержимое разлетелось по комнате.

– Да, он прав, – сказал он. – Христианство сделала популярным дева над алтарём. Её лицо всегда было женским жребием. Если она сделается воительницей, оно станет её оружием.

Он употребил почти те же выражения, что и Карлтон.

– Я так хочу, чтобы они прислушались ко мне! – воскликнула она. – В конечном итоге, это всё равно, что обрести очень громкий голос.

Он взглянул на неё и улыбнулся.

– Да, голос, к которому прислушаются мужчины.

Мэри Грейсон стояла у камина. До сих пор она молчала.

– Вы ведь не бросите «Клоринду»? – спросила она.

Джоан собиралась, однако что-то в голосе Мэри заставило её, против собственной воли, передумать.

– Нет, конечно, – ответила она. – Буду вести обе. Получится эдакий пишущий Джекил и Хайд.

– Как вы станете подписываться? – поинтересовался он.

– Своим именем, полагаю, – сказала она. – Джоан Оллуэй.

Мисс Грейсон пригласила её зайти к ним домой на ужин, однако Джоан нашла повод отказаться. Ей хотелось побыть одной.

Глава 5

Когда она покидала контору, сумерки угасали. Она свернула на север, выбирая широкие, плохо освещённые улицы. Направление не имело значения. Она хотела подумать, точнее, помечтать.

Всё складывалось так, как она предполагала. Начнёт с того, что станет силой в журналистике. Она смирилась с идеей фотографии… даже увлеклась ею. Её сфотографируют анфас, так что, говоря со своими читателями, она будет смотреть им прямо в глаза. Это заставит её оставаться самой собой, просто полной надежд любящей женщиной: чуть лучше образованной, чем остальные, благодаря дополнительным возможностям, заглядывающей чуть дальше, поскольку у неё был досуг подумать, но в остальном ничем не превосходящей других, таких же молодых да энергичных. Эта абсурдная журналистская поза всезнания, непогрешимости… этот несуществующий наряд высшей мудрости, который, как в той сказке про одежду короля, надевался, чтобы всем этим напыщенным ничтожествам с Флит-стрит скрыть свою наготу! Ей ничего подобного не понадобится. Она станет подругой, товарищем, таким же слугой великого владыки, советующимся с ними, просящим их помочь. Правительство народа для народа! Оно должно воплотиться в реальность. Эти безмолвные, задумчивые трудяги, спешащие домой по темнеющим улицам, эти терпеливые ушлые домохозяйки, отбрасывающие тени на опускающиеся ставни – это они должны придавать миру форму, а не журналисты, для которых вся жизнь была «печатным материалом». Этот чудовищный заговор, когда-то мечом, церковью, теперь вот прессой, отдал всё правление в руки нескольких чванливых старых джентльменов, политиков, ведущих авторов, лишённых сочувствия и понимания. Настало время от них избавиться. Она поднимет новый флаг. На нём будет написано не «Слушайте меня, дурни», а «Говорите со мной. Откройте мне ваши тайные надежды, ваши страхи, ваши мечты. Расскажите мне о своём опыте, о своих мыслях, рождённых в знании, в муках».

Она вступит с ними в переписку, пройдёт среди них, заговорит с ними. Сложность поначалу будет в том, чтобы заставить их ей писать, открыться. Эти безголосые массы никогда не открывали ртов, от их имени всегда выступали самопровозглашённые «вожаки», «представители», которые, стоило им добиться известности, мгновенно занимали место в числе правителей и затем со страниц прессы или с трибуны, кричали массам, что им думать и чувствовать. Всё равно, как если бы какой-нибудь сержант-инструктор по строевой подготовке объявил себя «вожаком», «представителем» своего отряда, или овчарка встала в позу «делегата» от овец. Вечно понукаемые как обычное стадо, они почти утратили способность выступать индивидуально. Их нужно было научить, подбодрить.

Она вспомнила, как однажды проводила воскресный урок, и как долгое время тщетно пыталась заставить детей «участвовать», поднимать руку. Чтобы вступить с ними в контакт, понять их крохотные проблемы, она призвала их задавать вопросы. И тогда наступило долгое молчание. Пока, наконец, один толстощёкий безпризорник ни пропищал:

– Скажите, мисс, у вас всюду такие рыжие волосы? Или только на голове?

В ответ она закатала рукав и позволила им обследовать свою руку. А потом в свою очередь настояла на том, чтобы он тоже закатал рукав, обнаруживая тот факт, что выше кисти он давненько не мылся. Этот эпизод закончился смехом и пронзительным галдежом. Они моментально превратились в закадычных друзей, обсуждавших общие вопросы.

Они были всего лишь детьми, эти усталые мужчины и женщины, только что отпущенные после дневной каторги, спешащие домой к своим играм или вечерним урокам. Немного юмора, немного понимания, признание нашей чудесной похожести друг на друга под внешними покровами – вот и всё, что требовалось для сметания преград, для пробуждения духа товарищества. Она отошла в сторону, наблюдая, как их поток проносится мимо. Среди них встречались пронзительные, сильные лица, высокие, глубокомысленные лбы, добрые глаза. Они обязаны научиться думать, говорить за себя.

Она заново отстроит Форум. Людские дела не должны больше решаться за них в уединении кабинетов, охраняемых лакеями. Благо для трудяги на ферме не должно определяться исключительно помещиком и его связями. Человек с мотыгой, человек с согбенной спиной и терпеливым взглядом быка – он тоже должен быть приглашён к столу переговоров. Домашние проблемы среднего класса не должны решаться исключительно рафинированными джентльменами из Оксфорда. Жене мелкого клерка должно быть позволено высказаться. Война или мир – это больше не должно считаться вопросом, касающимся только старых богачей. Обыкновенные люди – пушечное мясо, мужчины, которые погибнут, и женщины, которые будут их оплакивать – им следует дать нечто больше привилегии либо аплодировать трибунным патриотам, либо сгоняться на подавление публичных митингов.

Из тёмной боковой улочки мимо неё юркнула маленькая безформенная фигура в мятом чепчике и переднике – явно представительница этого ленивого, слишком много себе позволяющего класса домашней прислуги. Судя по разговорам в гостиных и газетным корреспонденциям, необыкновенно неудовлетворительная группа. Они не вкалывали, жили в роскоши и требовали роялей. Кто-то предлагал что-нибудь для них сделать. Сами же они – похоже, даже они обладали неким подобием совести – воспринимали это в штыки. Они видели в излишней доброте по отношению к себе зло. В тот вечер они проводили митинг и говорили о том, что всем довольны. Шесть супруг пэров согласились принять участие и выступить от их лица.

Наверное, существовали ни на что не годные обласканные слуги, обманывавшие некомпетентных хозяек. В Риме тоже были изнеженные рабы. Но остальные, несчастные безпомощные девчонки – да таких в любом городе найдутся тысячи, перегруженных работой, недокормленных, живущих одинокой, безрадостной жизнью. Их необходимо научить говорить своими голосами, а не сладкозвучными переливами пэрских жён. При мерцающем свете свечей на холодных чердаках они должны описывать, пусть коряво, свои мечты и отсылать ей.

Она добралась до тихой, обсаженной по краям деревьями дороги, окружавшей большой парк. Мимо неё, украдкой держась за руки, проходили перешёптывающиеся влюблённые парочки.

Она будет писать книги. Своей героиней она сделает женщину из народа. Их истории должны быть переполнены драмой и трагедией: их проблемы – безжалостная правда жизни, а не просто сентиментальные прикрасы. Ежедневная борьба просто за существование, вечная угроза лишиться работы, заболеть, остаться без помощи среди молотов и наковален, грозящих сокрушить их со всех сторон. Непрестанная нужда в храбрости, в изобретательности. Ибо в королевстве бедняков тиран и угнетатель по-прежнему восседает в поднебесной, а разбойник – промышляет без страха.

На какой-то шумной улочке со слепящим освещением мимо неё прошла полураздетая женщина с авоськой, в которой виднелись две буханки. Джоан озарило, что это должно означать для бедноты: хлеб насущный, который в комфортабельных домах считался таким же обычным, как вода, нет, даже не считался, использовался без ограничений, расточался, выбрасывался. А вот в этих немощных, узловатых руках он предстал перед Джоан как нечто священное: освящённое трудом, мучениями, жертвами, чтимое страхами и молитвой.

На тихих улицах с величавыми особняками она через незадёрнутые шторы на окнах замечала богато накрытые обеденные столы, вокруг которых безшумно двигались слуги, поправляя цветы и серебро. Её посетила праздная мысль, а выйдет ли она когда-нибудь замуж. Грациозная хозяйка дома, собирающая вокруг себя блистательных мужчин и женщин, государственных мужей, писателей, художников, промышленных магнатов: наставляющая их, даже учащаяся у них, подбадривающая скромных гениев. Возможно, совершенно безобидным образом допускающая вдохновение, получаемое от хорошо организованного служения себе самой. Салон, который стал бы ядром всех тех сил, что влияют на влияние, над которыми она будет царить властью ласковой и мудрой. Эта идея ей понравилась.

В эту картину, чуть подальше к фону, она безсознательно поместила Грейсона. Его высокая худая фигура не лишённая оригинальности пришлась ко двору. Грейсон был бы весьма спокоен. Она уже видела, как его красивое аскетичное лицо вспыхивает от удовольствия, когда после ухода гостей она наклоняется через спинку стула и мгновение ласкает его тёмные мягкие волосы, кое-где подкрашенные сединой. Он будет всегда обожать её в той отстраненно сдержанной манере, вечно непритязательной и неутомительной. У них будут дети. Но не слишком много. Иначе это переполнит дом шумом и отвлечёт её от работы. Они будут красивыми и талантливыми, если только все законы наследственности ни окажутся обойдёнными ради того, чтобы насолить специально ей. Она будет их учить, формировать из них наследников своих трудов, что понесут её послание грядущим поколениям.

На углу, где останавливались трамваи и автобусы, она ненадолго задержалась, наблюдая за яростной борьбой. Слабые и старые всякий раз отталкивались назад, чему почти не сопротивлялись, явно воспринимая такое обращение как естественный порядок вещей. Так нелепо, если не думать о несправедливости и жестокости! Нищие, дерущиеся друг с другом! Ей вспомнилось, как однажды зимой она вот так же наблюдала за стайкой птиц, которой кинула горсточку крошек. Им будто других врагов не хватало: всех этих кошек, куниц, крыс, ястребов, сов, голода и холода. Вдобавок ко всему, они считали своим долгом усложнить борьбу друг для дружки, клюя одна другую и объединяясь, чтобы нападать на поверженных. Эти усталые мужчины, измождённые женщины, бледные мальчишки и девчонки, почему они не организуют внутри себя некую систему, которая бы свела на нет эту ежедневную войну одного против всех? Если бы только они смогли осознать тот факт, что в действительности являются единой семьёй, связанной страданиями. Тогда и только тогда они смогут сделать так, чтобы их силу почувствовали. Вот что должно стать первым этапом: взаимовыручка бедняков.