скачать книгу бесплатно
– Ноги длинные неловко задирая в полынном поле, шагает скрюченный. Долго идти ему до тропки красной. Земля хоть и травянистая, да уж больно твёрдая. Ищет волглую. Нашёл и сидит вон, в овраге под ивами, где болото, ковыряется в земле до мякоти прелой, где черви трубят телами розовыми как новорождённые кишки.
Нанизал на себя червей и снова идёт за мною скрюченный. Ноги задирает выше головы. Где пройдёт – там муравьи набегают, беспрекословная погань. Прямо в почве гнездятся, и оттого она трескается и дрожит как крышка кастрюли, под которой бьётся каша. Что бы там, в почве той, ни было – ничему не выжить, коли завелась по соседству беспрекословная погань. Мышка ли норушка, червяк ли кишочек, корень-корешочек – закусаны будут до смерти, потому что скрюченный прошёлся, натоптал, наследил. Кашей не кормлен, а может и перекормлен уже по горло – а горла-то и нету.
Вот-вот дойдёт до красной тропки, где бегу я, а что тогда? Шёл бы и шёл себе по холмам заросшим, вихлялся бы между палисадных кулаков. Вот если во храме свежемытом, свежебеленном с росистой позолотою перед святым образом три раза три свечи запалить да трижды нараспев по три святых слова прошептать во славу трёх древнейших создателей, у которых по три лица у каждого, то авось скрюченный задрожит в корчах да заплачет как свеча, да и расплавится вовсе со своими муравьями, да и не дойдёт до красной тропки. Одни черви останутся лежать погибшие – вот уж странность бесполезная. Даже курчонка не найдётся, чтоб склевать их. Уж больно убоги домишки здесь, больно убогую кашу в них стряпают. Все курята давно уж в ней сварены.
Но ничего не боится скрюченный. Трижды на три слоя соль просыпанную перешагивает, подожжённый святым пламенем спирт перешагивает, дымящие благовония и отчаянные поклоны перешагивает, разбитые лбы и окоченевшие пальцы перешагивает. И всё ближе и ближе он. Позади него муравьи огнём зыбятся, на носу черви трубят. Трубят фанфарами о приближении скрюченного, насученного, закрученного да взбученного. Мурашчат да столь скукожен, что ничего ровного, прямого в личине его и нет. Скрючена вся суть его. Ибо он и есть КРЮК.
Отваживает длинными дланями прочь от себя верёвки, свисающие с небес. Серые те небеса, серые и старые как пыльная мешковина. Уж что тащат в том мешке, то знать не надо. Тащат и тащат, пусть тащится это округлое, тошное, сжавшееся в мешке своём – если тащат в мешке, то явно куда-то, где этому уготовано место, явно туда, где мураши беснуются вечноголодной рябью.
Скрюченный уж совсем близко и вот-вот выйдет на тропку. Не стой там, Ланцо! Уходи же. Беги по засохшей глине, колотя ногами цветы и полынь. Не ищи ты взгляда скрюченного, потому как не найдёшь его – где нет лица, там нет и глаз. Вместо лица острое жало ты отыщешь. Не жалей несчастных червей, изнывающих на нём, – они для того там и трубят. Но ты же закрой глаза и уши и уносись скорее прочь! Уже чувствуешь ты эти тяжёлые шаги, и словно сто жгучих шершней, вонзившихся жалами в твои соски, словно сто мормышек, зажатых подмышками, проскребает тебя ужас отчаянный, ужас каменный, полынный, былинный, муравьиный. Нет, ты не муравей, Ланцо. Беги же прочь от муравейника! Сорвись же с места и уноси ноги!
И вот бежишь ты, Ланцо, и слышишь треск ярого пламени позади. Это беспрекословная погань трещит за спиною твоей, сокрушая всё на своём пути. Ничто не останется после скрюченного. Лишь палисадные кулаки будут торчать посреди кишащего небытия. Да, Ланцо, ты больше не вернёшься на эту тропку. Пройдётся по ней скрюченный и проглотит её неотвратимый удел. Пусть же каждый твой шаг будет словом «прощай». Прощай, прощай, прощай. Ты сюда не вернёшься и этих шагов не вернёшь – они уж сказаны, Ланцо. Они рассказали тебя.
Ты обернулся. Ты смотришь на деревья, на сваленный горбыль, на серого паука, притворившегося сучком на доске, на лист ржавого металла – старый да кривой настолько, что напоминает уже и не пергамент, но отрез тёмной шагреневой кожи. Десять лет назад начертал ты острым гвоздём на этом листе – я Ланцо, а это дом мой. Ты никогда не вернёшься сюда, Ланцо. Твой дом сгорел дотла в пламени погани, твой дом раздавлен скрюченным. Он зарос полынью. На его месте высится муравейник. Прощай, прощай, прощай…
Ланцо бросился бежать. Зыбкая сущность неумолимо преследовала его, размеренно шагая за ним по городу, но едва ступив на горячую мостовую родной улицы, Ланцо обнаружил, что поблизости не было никого кроме нескольких горожан, квёло бредущих по жаре к своим домам.
Зная, что скрюченный всё же грядёт вслед за ним, зная, что сам он еле успевает, Ланцо, однако, медленно, как и прочие горожане, потащился к дому. Натёртые многочисленными башмаками камни на дороге сияли в свете солнца, всё ещё вонзавшего в город свои прямые жгучие лучи. Гладкость этого пути была обманчива – Ланцо постоянно запинался, забывшись, а вскоре обнаружил под ногами мельтешащих муравьёв, нисколько не смущённых тем, что их гнездо расположено на торном пути, твёрдом и неуютном. Ланцо с силой наступил на кишащую тёмной кашей трещину между камнями. Наступил ещё раз. Он принялся топтать муравьёв, надеясь, что его башмак раздавит хоть несколько крошечных насекомых. Но они были столь малы и суетны, что вовсе не обращали внимания на отчаявшегося титана, что пытался их уничтожить. Они его и не видали.
Ланцо рассеянно побрёл дальше и тащился остаток пути будто пьяный, еле переставляя ноги. Четырнадцать метров преодолевал он так долго, что по пути успел рассмотреть брошенную собакой обглоданную кость и жука на ней, просыпанные опилки у забора да старательно остриженные кусты. По дороге он так привык к этому забору и кости, что почти сожалел, что покидает их.
Зайдя в сени, он вдохнул прохладный, влажный аромат древесины с нотками сушеных трав и землистого погреба. Обычно этот запах видавшего виды хозяйства радушно принимал его как мудрый и слегка потасканный дух, который кое-что понимал в покое да уюте. Сейчас же здесь ко всему прочему сильно пахло потом и чужим дыханием, и Ланцо очень осторожно прокрался к двери, боясь потревожить новых духов, притаившихся, как ему казалось, в каждом углу.
Медленно и тихо вошёл он в комнату и тотчас наткнулся на своих многочисленных, беспокойно слоняющихся повсюду родичей. Ланцо тут же кто-то схватил под руки и поволок куда-то вглубь дома.
Скорее, скорее. Почти толкая в спину, его повели в дальнюю комнату. В доме пахло лекарствами. Запах этот бил по лицу укоризненной пощёчиной, моментально сбрасывая уверенную гримасу и изгибая губы кривым коромыслом. Что ты, мол, тут мнишь о себе, такой весь из себя здоровый? Здесь обитает ХВОРЬ.
Вонь от травяных настоек и отваров, пропитавшая стены и мебель, казалось, прилипала к рукам и ногам, пропитывала и башмаки, и штаны, и рубаху. Обстановка была под стать аромату – выжидательно-безнадёжная. Так беглые крестьяне издали смотрят, как неприятель громит и уничтожает их родной дом. Они стоят и ждут, когда же рухнет замок, чтобы удостовериться, что город окончательно пал.
Крестьян здесь хватало. Все они совершенно по-крестьянски рыдали взахлёб, милостиво предоставив себе право на сокрушительное и громкое горе. Мало что соображая, они ходили из угла в угол, из комнаты в комнату и создавали напряжённую суету, точно застрявшие в проруби собаки, не знающие как помочь ни себе, ни другим вырваться из безвыходной передряги.
Ланцо затолкали в спальню и за локти подвели к кровати. Ему что-то говорили на оба уха, но из-за хлюпающих голосов и лающих рыданий он не разбирал решительно ни слова.
На кровати лежал человек. Он был укрыт тёплым одеялом. У изголовья стоял стул. Ланцо сел. Сложил на коленях ладони и замер. Он глядел на человека под одеялом и пытался собраться с мыслями. Не получалось. Происходящее казалось очень неприятным сновидением. Человек под одеялом шумно и хрипло дышал, широко раскрывая рот – он агонизировал, и время его жизни подходило к концу. В кресле рядом громко плакал кузен Ланцо, кто-то надрывно кричал в лицо умирающему: «Ланцо пришёл, Ланцо! Ланцо здесь! Любимец твой! Успел!».
Ланцо сразу подумал, что сознание того уж помутилось настолько, что не воспримет никакого любимца, и не воспримет уже никого. Кроме скрюченного.
Однако умирающий вдруг дёрнулся и уставился на Ланцо широко распахнутыми круглыми глазами. Он тщился что-то сказать, но сил у него уже на то не было.
Они остались одни, не считая рыдающего кузена в кресле.
Ланцо вдруг понял, что умирающий его не видит. Померкший взгляд. Когда зрячий уже не зрит образы перед ним. Этот взгляд устремлён слишком далеко. Так вот как это выглядит. Он смотрит и не видит. Он хочет сказать и не может. Ланцо похолодел. Несчастному страшно! Как же ему страшно! Он боится. Боится происходящего. Жалость скрутила грудь Ланцо в узел.
Пусть он не видит, не может говорить, но он слышит. Он слышит все эти завывания, горькие рыдания, нервный топот, страстный шепот, сиплый рокот… шаги скрюченного. Он слышит этот невообразимый шум и не испытывает ни секунды облегчения от всей этой страшной возни вокруг его умирающего тела. Все слова, что были сказаны ему при жизни, он не вспоминает. Он хочет сам что-то сказать.
Ланцо прекрасно понял что именно.
ЗАТКНИТЕСЬ!
Однако умирающий не мог заполучить перед смертью вожделенной тишины и покоя и беспокойно погибал, страдая от ужаса. Ланцо сидел у его постели, застыв и отяжелев, словно поваленное бревно. Ланцо не плакал.
– Это я.
Голос его был спокоен и тих. Большее он выдавить из себя не мог. Эврио Эспера затряс губами. Удостоверившись, что Ланцо и впрямь сидит рядом, он словно обрадовался и даже как-то просветлел, если можно было назвать светом последние искры любви и благодарности уходящих мгновений жизни.
Ланцо не плакал. Он молча смотрел, как дед расстаётся с жизнью. Он сидел и смотрел на худое блёклое лицо, ввалившиеся щёки, бессмысленно широко распахнутый рот, извергающий последнее хриплое дыхание, подёргивающуюся из-под одеяла дряблую шею. Боль любезно покинула тело, оставляя человека наедине со своими видениями – а что же виделось ему, Ланцо почти догадывался. Он почти мог представить. И изнемогал от сочувствия и бессилия.
Самое обыденное в мире занятие – умирание – видел он впервые в исполнении близкого человека. И понимал, что исполнить должен и сам. Когда-нибудь и свою сольную партию. Но сейчас… сейчас он исполнял лучший в своей жизни аккомпанемент. Он молчал. И этот подарок не стоил в этом мире ничего. Кроме пары минут облегчения для того, кто от ужаса перед скрюченным страдал больше, чем от катастрофы внутри своего тела.
Ланцо вдруг понял, что сидит возле трупа. Смерть наступила несколько мгновений назад. Она просто наступила и всё, как наступает утро или вечер, как остывает чай или высыхает лужа. Невидимый глазу момент оборвал жизнь человека, и теперь тот застыл с изумлением на лице – это и впрямь было изумительно, ведь это новое его приключение, эта пертурбация ни к чему не вела и не имела конца или выхода.
Ланцо медленно встал. Украдкой бросив взгляд на брата, который, не переставая, всхлипывал в кресле, он тихо отошёл к окну. Сообщать о кончине Ланцо не стал.
Он глядел в окно. Между соседними домами росли деревья. За ними над верхушками маячил какой-то стержень – словно кто-то раскачивал гигантский столб. Ланцо знал, что это был скрюченный. Тот двигался к телу, нацелив свою острую голову прямо в окно, у которого стоял Ланцо. Он широко шагал по городу и по-прежнему задирал ноги очень высоко, будто продолжая перешагивать развалины.
Когда скрюченный приблизился, оказалось, что был он высотою трижды превосходящей дом. Чтобы проникнуть в сени, он вынужден был проползти в дверь на карачках. Полз он и по комнатам, точно ящер-титан, осторожно перекладывая длинноперстые ладони на чистом деревянном полу.
Ланцо обернулся. Медленно и неотвратимо являлась из дверного проёма голова скрюченного. Она тянулась словно согбенный палец, исследующий некую полость с целью подцепить да выковырять лишнее. Он шарил по стенам и мебели, проходился по покойнику, сундукам, тронул и плачущего брата. В конце концов, он ткнулся в грудь Ланцо. Тот почувствовал мягкий толчок и вздрогнул.
Кузен оторвал мокрое лицо от своих ладоней и взглянул на труп. Он вскочил и бросился к нему, однако не посмел тронуть. «Мам! Мама!» – заорал он. В ответ ему из другой комнаты раздался срывающийся крик. Поднялся всеобщий вой.
Скрюченный принялся биться головой об пол, словно выскребая из комнаты нечто, видимое ему одному. Он скрёб и скрёб, не жалея лба. С ритмичным стуком швырял он голову посреди спальни, где почему-то был закатан ковёр. Его нелепая длинная шея, оканчивающаяся плешивым лбом, тонкое согбенное тело, несуразные палки-конечности, покрытые тонкой мешковатой кожей, были чистыми, они словно были тщательно вымыты с мылом и именно так и пахли – чистотой омытого покойника, пустыми коридорами, стираным тряпьём.
Он в последний раз уронил голову на пол и плавно подался назад, поволочив её за собой. Как только он скрылся в дверях, в спальню резко ввалилась толпа причитающего народа.
Ланцо всё ещё смотрел себе под ноги. В том месте, где скрёб скрюченный, из-под половых досок сквозь мелкие щелки начали выползать муравьи. Ланцо в панике огляделся. Комната, прежде знакомая ему каждой вещью, теперь казалась чужим, посторонним жилищем. Люди, наполнявшие её, – случайными гостями.
Он растолкал их и быстро вышел вон.
В крайнем доме на Кузнечной улице редко горел свет. Свечи берегли, равно как и дрова, и старый кудлатый лакей, трудившийся у своего господина помимо прочего ещё и поваром, каждый вечер разражался неукротимым брюзжанием, сидя в полумраке прохладной тесной кухни.
– Вот так и сдохнем, – громко сетовал он наедине сам с собой, – сдохнем в полной темноте, никто и не заметит.
Он с силой лупил по столу кулаком, пытаясь расплющить и раскатать ком теста.
– Сдохнем!
В воздух взметнулось белесое облако муки.
– С голодухи, с прорухи, – старик громко шмыгнул носом и раскатисто чихнул, тряхнув над едой засаленными седыми патлами. – Вот ведь как уважают нынче ветеранов. Вот ведь как. От щедрот полон рот! Кто воевал с ньольцами за восточный Пагмар, за эти проклятые горы, за эту проклятую кучу камней? Кто, я вас спрашиваю? Рыцари! Гематопийские герои, лучшие из лучших, мастера боя, господа лучшей стати! Смышлёные, крепкие, здоровые парни, преданные всем сердцем святой земле своей.
Лакей старательно запихивал в тесто порубленную, невообразимо жилистую тушку животного. С силой приминая непослушный сырец, он говорил всё громче и громче.
– Гибли да калечились ради того, чтоб приумножить территорию да престиж потентатовский. Престижу там и так полно, да всё мало, мало! Без гор этих, видать, совсем утвердиться-то в себе не мог. Ну вот тебе горы. Дальше что? Что дальше? Кому какая блажь с этих гор? Что ты их, жрать что ли будешь? Или исцелят они тебя? Или с собой в могилу заберёшь? Так народ и не увидел проку с этих голых скал.
Он швырнул получившийся тестяной сверток на чугунный противень и устало вздохнул.
– Шли-то на войну не только обязанные, землёй повязанные. Шли с верой в справедливость. И честь родины отстоять, и себя, так сказать, обрести – мол, послужишь ты арцейским амбициям, отобьёшь им эту кучу камней своей кровью, приумножишь мощь гемскую, авось и тебя не забудут, авось спасибо скажут, землёй уважат. Вот, скажут, пригодился, держи тебе за это такие-сякие милости.
Лакей раздражённо сплюнул. Он резко встал, громыхнув стулом по каменному полу, схватил противень и сунул его в печное окошко, где еле-еле тлели угольки. Поворошив кочергой, старик сгрёб угли в кучу, и на его хмуром рябом лице вспыхнул алый отсвет. Прикрыв печное окошко заслонкой, лакей вновь плюхнулся за стол и принялся старательно сгребать остатки муки и теста в кадушку.
– Вот тебе милости! Вот они, со стола соскребаю. Вот тебе «спасибо», почтенный дон Моген. Герой ты конечно неплохой, но другие погероистей будут, тебе и того хватит – вот тебе титул и клочок бесплодной степи на границе с паршивой Фоллонией и не менее паршивым Помоищем, откуда приходят пожары, будь они неладны!
Он отставил кадушку в сторону и тяжко вздохнул.
– Ты когда во имя родины своей воевать идёшь, на что надеешься? Что накормит родина своего защитника. Не врага накормит, а тебя родимого, да не достанутся чужеземцу святые места, а для тебя они предназначены. Для тебя и народа, спрятавшегося за твоей спиной. Народ этот сам изгадить готов все места святые, а кормить тебя никто и не собирался, господин герой. Получил копьём в зад – и на помойку! Зато земля. Зато «дон».
А народу-то что надо? Известно что – чтоб отстали от него. Именно так. Народ ищет чего пожрать да пожить, чтоб все отстали. Чтобы просто отстали от людей, бытием потасканных! И если кто-то обещает им – скажите «да» и я от вас отстану, они соглашаются! Сиюминутный покой дороже политических перспектив. Ведь кто знает, доживёшь ли ты до них. Скажут им – повоюйте и я от вас отстану, они и пойдут воевать. Скажут им – отрежьте себе по уху, и я от вас отстану, они и отрежут. А потом говорят – народ раболепствует… Раболепствует, ха! О покое мечтает усталый народ! Не о святынях, не о горах проклятых, не о величиях имперских.
Ну велик потентат. Дальше-то что? Хотя что тут великого? Странное величие – пользуют тебя всем миром как самого известного головореза, клянчат армий да денег на войну. Ну а мы конечно всем помогаем, кто попросит. Но стоп! Не сметь считать это слабохарактерностью! А просто широтой души гемского человека. Сирым и убогим мы всегда помогаем.
Наверху скрипнула дверь. В кухню вошёл человек и принялся наощупь спускаться по каменной лестнице.
– Ты, Ланцо? – окликнул его лакей, прекрасно зная, что это был именно он.
Ответа не последовало.
– Вот ещё один рот голодный, – со вздохом произнёс старик, покачав головой, – ещё один герой, озабоченный нуждами народа, верующий в добрую родину.
Ланцо молча уселся за стол. В кухне сильно запахло конюшней. От Ланцо несло лошадиным потом, башмаки его были запачканы навозом. Сам он был изнурён и жутко голоден – до позднего вечера он провозился с оружием и лошадью дона Могена и только теперь вспомнил, что с самого утра не брал в рот ни крошки.
– Да, – ответил старый лакей на какой-то неведомый вопрос. – Да. А как вы хотели? Работёнка-то грязная, а что делать? Любая рыцарская доблесть начинается с коняжьего дерьма. Герою нипочём и в дерьме копаться, и с врагом сражаться. А какова главная разница между настоящим героем и чванливым грандом, знаешь? – обратился он к Ланцо с видом знатока. Тот не шелохнулся во тьме. – Родину любить на голодный желудок совсем не то же самое, когда от жиру спесь фонтаном бьёт. Патриотизм сеньора – вырвать у родины, поиметь с родины побольше. Как же он отличается от патриотизма героя, идущего на смерть во имя робкой надежды!
Воцарилось молчание. В печке потрескивали угли, с улицы доносился цокот копыт и грохот гружёных телег. Лакей рассеянно почесал грудь и от нечего делать снова полез в печку проведать угли. Он обернулся, взглянув на Ланцо, лицо которого озарял дрожащий отсвет из жерла печи.
– Ты чего снулый такой? – поинтересовался старик, продолжив ворошить угли кочергой. – Случилось чего?
– Случилось? – эхом повторил Ланцо. – Дед помер.
– Вон оно что, – протянул лакей. – Отмучился, значит, старый Эспера.
Не разгибая спины, он принялся шарить руками в тёмном шкафу рядом со столом и вскоре выудил оттуда пару больших свечей, которые немедленно зажёг от углей и воткнул в подсвечник посреди стола. Стало гораздо светлее.
– Соболезную тебе, Ланцо, – выдохнул лакей. – Славный был старик да мастер что надо. Дело своё знал лучше всякого, характеру был твёрдого, но и был добряком каких поискать. Все его любили, кто знавал.
– Спасибо, Пиго, – кивнул Ланцо.
– А отчего ж ты не со своими? Дома-то собрались, конечно, все.
Ланцо мотнул головой.
– Я не вернусь домой.
– Вот как, – Пиго уселся на место и сложил на столе свои сморщенные, запачканные в муке руки. – А где ж останешься?
– Здесь.
– Вот как, – Пиго состроил гримасу, собираясь, было, сказать что-то нравоучительное, но вовремя осёкся, заметив глубоко скорбный взгляд Ланцо. – Что ж. Коли там не помянул, давай здесь помянем. Авось дон не рассердится, – добавил он, снова исчезнув руками в тёмном шкафу. – Повод уважительный.
Оттуда он вытащил большую бутылку вина, покрытую пылью.
– Вот так, – Пиго разлил вино в две пиалы, – хорошему человеку полагается хорошая поминка.
Они выпили. Ланцо блаженно закатил глаза, сделав глубокий глоток великолепного сухого вина из Браммо.
– Я никогда не чувствовал в нём зла, – вдруг сказал он, отставив чашу. – Его в нём просто не было. Он был одним из тех редких людей, кому было некогда таить злобу и юлить. Он всегда знал что делать, куда идти и чем заняться. Он всегда знал, что нужно делать, понимаешь, Пиго?
– Понимаю, дружок, понимаю, – закивал лакей. – Редкое качество, не спорю. Мало кто знает, что должен делать в этой жизни.
– И знаешь, Пиго, – по щеке Ланцо скользнула слеза, – наверное, нет в мире человека, чья смерть расстроила бы меня столь же сильно.
Пиго осушил свою пиалу.
– Как мать-то? Держится?
– Не знаю. Вряд ли.
Ланцо вспомнил сокрушённый горем лик матери, утирающей краем передника опухшие от беспрерывных слёз глаза. Вспомнил громкие её причитания в общем хоре заунывного воя женщин семьи Эспера, монотонные молитвенные распевы в доме старого Эврио, ещё не ушедшего из жизни.
– Зачем они так, Пиго? – пробормотал Ланцо. – Зачем так жестоко? И к нему, и к себе.
– О какой жестокости ты говоришь?
– О бешеной суете, вроде той, когда в муравейнике погибает королева, а остальные отчаянно мечутся, потеряв разум. Он испугался, Пиго. Они напугали его. Ему было страшно умирать вот так, посреди воя, громадного горя, виной которому он был.
– Ах ты об этом, – Пиго почесал лоб. – Ну дак порядки такие. Сам знаешь – так уж принято. Причитания, стенания. Охохонюшки… Как говорят, не оплачешь – не сыскать рая душе покойника. Вот и дают волю горю своему. А кто-то и вовсе не может удержать его, Ланцо. Не многим повезло, как тебе, уметь в час собственных страданий сопереживать другим.
Ланцо, не отрываясь, смотрел на пламя свечи. Оно ровно горело, устремившись вверх, словно огненное копьё, указующее в небеса. Ланцо поднял глаза к тонувшему во тьме потолку.
– Рая? Не сыскать рая? – тихо повторил он. – А что если рая и нет? Но есть лишь ад и больше ничего.
Пиго приподнял брови.
– Ты не пьян вроде, а городишь несусветную пугающую ересь.
– Посуди сам, Пиго. Откуда нам знать, что мы не находимся в аду? Человек живёт в страхе и страданиях, пытаясь отыскать крупицы счастья в призрачных наслаждениях и радостях, но в итоге всегда приходит к боли и мукам. Если не ад, то что же это? Мы уже в аду. Хитроумном, коварном аду.
Пиго аж весь подобрался и глянул на Ланцо из-под сморщенного лба со строгой отеческой укоризной.
– Ну понеслась нелёгкая, – сказал он. – Что есть ад, мальчик? Кто может ответить на этот вопрос? Видимо лишь тот, кто бывал там. И думается мне, ад ни с чем не спутать, уж тем более с жизненными передрягами да бытийной кутерьмой. Страхи да страдания на то нам в жизни и дадены, чтобы предупредить да отвадить от адских последствий. А уж в аду терзаться, охать да страдать, как пить дать, не придётся – на то он и ад, что ждут там скверную душу муки настолько тяжкие и глубокие, что и слова-то такого ещё не выдумали, чтобы описать, каково это – сносить тамошние прелести.
Ланцо вдруг почувствовал, что его бросило в жар. Лицо его вспыхнуло как ошпаренное, живот свело судорогой. То ли это была волна тепла от свечей, то ли кровь вдруг снова забегала, разогнавшись в смертельно усталых его членах – Ланцо показалось, будто голова его, словно сосуд, заполняется горячей водой. Неотступно преследовавшие его весь день мысли о смерти, почившем старом мастере и скрюченном закипали в ней и беспорядочно перебивали друг друга.
– Но что, если это обман? – воскликнул он каким-то чужим для себя самого голосом. – Жестокий обман, морок! Мнимая жизнь, которой нет конца – извечное существование, прерываемое фальшивой смертью, которая запускает лишь новый виток страданий, но не является по сути концом. Что, если мы давно уж позабыли что есть жизнь и следуем лишь чьему-то замыслу, а именно замыслу Скверны, которая и есть главная мука, главная пытка, поскольку сама она представляет собою общностью всех демонов, призванных коверкать и замешивать людей заново, словно неудачно раскатанное тесто.
Ланцо глянул на Пиго, сверкнув глазами, и на его вспотевшем лице выразилось столь искреннее опасение, что лакей вздрогнул под его взглядом.
– Тьфу ты! – сплюнул Пиго. – Умеешь ты жути нагнать, Ланцо. Да ну тебя!
