
Полная версия:
Белый Клык
– Им удалось добраться до Билла, может быть, вы, твари, доберётесь и до меня, до вас, милостивый государь, им никогда не добраться! – хрипло прорёк он, обращаясь к недвижному мертвецу, теперь уже окончательно погребённому высоко над землёй, на помосте, в мёрзлых ветвях деревьев.
Завершив эти дела, Генри тронулся в путь. Собаки что было сил тянули порожние сани, подгоняемые сзади сознанием страшной опасности, они чуяли опасчность может быть, даже сильнее, чем её чувствовал усталый человенк, немилосердно подгонявший их движение. Собаки как будто понимали, что опасность для них схлынет только тогда, когда они смогут добраться до Форта Мак-Гарри.
Скоро волки совсем обнаглели – теперь они не прятаклись в лесу, не дожидались темноты, но спокойной трусцой сопровождали сани, далеко высунув языки, тяжело поводя опавшими от голода боками. Не будь положение таким трагическим, Билл мог бы даже посочувствовать волкам, было видно, до какого состояния они были доведены голодом и усталостью. Худобу этих волков было трудно даже представить – это воистину была только кожа, да кости, а когда они бежали сзади саней, на плечах у них вздувались жевлаки мышц, больше похожие на большие верёвочные узлы. Глядя на них, Генри, несмотря на свою крайнюю усталость, то и дело изумлялся, откуда в этих животных такие силы, как они после того, что им выпало испытать, ещё держатся на ногах и ещё до сих пор не испустили дух?
Теперь он больше всего боялся к ночи быть застигнутым в пути. К полудню Солнце не только согрело своим свечением край неба, но и своим золотым краешком показалось на горизонте. Генри был обрадован. Это показалось ему благим знаком. Генри ощущал, как быстро начинают удлиняться дни. Солнце уже решило вернуться в родные таёжные края. Но как только его светлые лучи снова померкли, Генри, не дожидаясь основной темноты, стал устраиваться на привал. Полная темнолта должна была наступить спустя несколько часов серого, нудного межвременья и тяжёлых, медленно накатывающих сумерек, которые были потрачены Генри на пополнение запасов хвороста и сухих поленьев. Дров требовалось очень много.
С ночной темнолтой грянул ужас. Волки просто бесновались вокруг, а ночь без сна окончательно изнурила Генри. Закутанный одеялом, он сидел у костра, и на всякий случай держал топор между ног. Он всё время клевал носом, дремота, как он ни старался её побороть, одолевала его. Собаки, знавшие, что Генри остаётся их единственной защитой и опорой, покорно уткнулись ему в ноги и сидели, притихшие и испуганные. Посреди ночи, словно понукаемый чем-то, Геенри проснулся и широко открыл глаза. В какой-то дюжине футов от него он увидел морду одного из самых крупных волков стаи. Словно уже не испытывая страха, зверь спокойно потягивался всем телом, а потом зевнул прямо в лицо Генри, как будто насмехаясь над ним, как будто заявляя этим, что он теперь собственник своей добычи, и Генри скоро так или иначе достанется ему. Постепенно эта уверенность усваивалась и всей остальной стаей. Генри удалось насчитать не менее двух дюжин зрелых волчьих особей, которые, вперившись в тьму горящими глазами, окружали его всё более тесным кольцом. Половина волков отдахала, свернувшись пушистыми клубками на снегу. Бодрствующие взирали на Генри, как на добычу, которая с минуты на минуту должна достаться им. Теперь вся стая укрепилась в убеждённости, что развязка жизни Генри наступит очень скоро. Эти две дюжины хищников почему-то напоминали ему маленьких детишек, которым у рождественской ёлке родители пообещали роскошные подарки, и вот они уже заждались лакомств и игрушек. И, как в каком-то страшном сне, пред глазами десятков голодных, горящих вожделением глаз, этим самым долгожданным лакомством предстояло стать ему, Генри. «Когда же эти твари планируют начать застолье? Похоже, они принимают меня за гостеприимного хозяина!» – спрашивал себя Генри. Уверенность, что близится развязка, точно овладела всей стаей. Этого уже невозможно было скрыть. И Генри поймал себя на странных размышлениях. Теперь он совсем по-другому, чем раньше, смотрел на своё тело. Он вдруг стал задумываться о первопричинах такой чудесной, связанной работе мышц, рассматривал фаланги своих пальцев, то раскрывая пятерню, то сжимая пальцы в кулак. Костёр бросал причудливые блики на его манипуляции, на то, как медленно он поворачивал свой кулак, как поодиночке сгибал и разгибал пальцы поодиночке, как снова и снова растопыривал пальцы веером. Он вдруг совсем другими глазами стал видеть свои отросшие ногти, он постоянно смотрел и трогал кончики пальцев с загрубевшей морщинистой кожей, как будто проверяя, осталась ли его кожа столь же чувствительной, как была когда-то. Он вдруг проникся чувством совершенства человеческой природы, стал испытывать к своему телу почти нежность, настоль ко гармоничто оно было, настолько умно организовано и так гармонично слажено. Отвлёкшись от этих возвышенных мыслей, он вдруг бросил взгляд на волков, сплотивших в неописуемо тесный круг, взгляд этот был боязлив, и вдруг стал ужасен – Генри внезапно осознал, что его тело, его совершенное, чудесно сгармонированное и необычайно живое тело – всего лишь мясо – вожделенная плоть для изголодавшихся хищников, которые не только готовы приступить к трапезе, они на самом деле будут рвать его сухожилия и дробить кости, расчленять внутренности и мясо, выбрасывать мозг на снег, он вдруг воочию увидел, как они будуг глодать и урчать, глотая кровавое мясо, как будет утоляться их голод, сменяясь пресыщенностью и довольством. Он понимал, что перед ним просто проходит будущее, что перед ним не волки, а их голод, требующий немедленного утоления, точно так же, как голод Генри порой требовал утоления и был насыщен лосиным мясом или зайчатиной. Он уже не понимал, спит ли он, бодрствует или находится вне себя. Ущипнув себя за руку, Генри очнулся от кошмарной дремоты, которая граничила с безумием, и вдруг прямо перед собой узрел рыжую волчицу. Она была совсем близко, не более, чем в шести футах от очнувшегося путника и какими-то невыразимо тоскливыми глазами смотрела ему прямо в лицо. Собаки жались к ногам Генри, рычали и повизгивали, но длдя рыжей волчицы они словно не существовали на свете, она как будто в упор не замечала их. Это словно был поединок взглядов. Ворлчица, впилась глазами в лицо Генри, и Генри не отрываясь смотрел в глаза волчицы. Это продолжалось несколько минут, в течение которых их взгляды скрещивались. Как ни странно, никакой свирепости в этом взгляде не наблюдалось. В нём отражалась звериная тоска, но Генри понимал, что её причиной является тот же голод. Генри был для волчицы всего лишь поджаристым окороком на блюде, и она смотрела на него только с точки зрения своих грядущих вкусовых ощущений. Она разинула пасть, и из неё на снег капала слюна. Волчица уже не могла сдерживать своих инстинктов и жадно облизывалась длинным, красным языком, предвкушая запах свежей плоти. Ужас, безумный ужас объял Генри. Он бросил руку к костру, пытаясь выловить из костра горящую головню, но не успел он это сделать, как волчица, почувствовав его инстинктивный позыв и отхлынула мгновенно назад. Генри показалось её проведение странно знакомым – так вели себя собаки, в которых хозяева швырялись каждый день всем, чем угодно. Вдруг волчица злобно оскалила белые клыки, так что стали видны дёсны и зарычала, а когда он глянул в её глаза, он увидел, что теперь в них не осталось ни капли тоски, а мечутся искры дикой звериной злобы. Генри задрожал от страха. В мутном мареве он искоса взглянул на свою руку, и заметил, что его рука, подчиняясь только инстинкту, всё сильнее сжимает горячую головню, чувствуя каждую впадину, каждую корявую выпуклость, он чувствовал, как мизинец, казалось, вне его воли, сам собой скользил внил от слишком обжигающей коры – он увидел это, и в ту же минуту пред ним предстало видение его жуткого конца, он увидел, как оскаленные, белоснежные зубы разъярённой волчицы с хрустом вонзаются в его тонкие, изящные пальцы и разорвут их. Ужасная тоска волной прокатилась по сердцу Генри, ибо никогда его бреннное, беззащитное тело не казалось таким ужасно чужим и беззащитным, никогда Генри так не ощущал сумасшедшую ценность жизни, как сейчас, когда она уже почти ничего не стоила. Генри уже не понимал, как ему удавалось всю ночь, почти полностью утратив разум и сознание, отбиваться от бесконечных наскоков озверевших хищников. Перед ним мелькали двоящиеся морды, летающая по воздуху головня, он просыпался от отчаянного визга своих собак, и снова впадал в минутное забытьё. Он уже не понимал ничего, даже не понимал, откуда у него брались силы продолжать борьбу. Настало утро, но на сей раз оно не испугало волков. Напрасны были его ожидания, что резкий утренний свет разгонит беснующуюся свару. Тесным кольцом, всё более вертлявые и наглые, они обступали полыхающий костёр, и их наглая уверенность в своих силах наконец вынесла остатки спасительного мужества, которое явилось к нему вместе с молочным светом нарастающего утра. Генри попытался тронуться дальше, но как только он сделал шаг от спасительного огня, как самый борзый, самый крупный волчара отчаянно бросился на него. Генри спасло только то, что плохо рассчитанный прыжок волка был неточен. Волк промахнулся. Генри спасся только тем, что смог мгновенно отпрыгнуть и услышал, как зубы волка щёлкнули в каких-то шести дюймах от его бедра. Вся свора заметалась вокруг человека. Мелькающие серые тени и мелькающие всполохи огня слились в какой-то странный, дикий и ритмичный танец. Наконец огненная головня отбросила волков на безопасное расстояние.
Теперь даже дневной свет не гарантировал, что человек сможет безопасно удалиться от костра. Не удавалось сделать даже пару щагов, чтобы нарубить сухого хвороста. До ближайшей огромной засохшей ели было не менее двадцати шагов. Полдня Генри растягивал цепь кострищ, пытаясь дотянуться до этой ели, и каждую минуту этого ужасного дня ему нужно было держать наготове несколько горящих веток, чтобы хоть как-то защититься от своих преследователей. Когда, измученный, он достиг цели, почти ничего не соображая, он осмотрелся, ища, где валяется больше хвороста, чтобы срубить ель в ту сторону.
Следующая ночь была идеальным слепком ночи предыдущей, если не учитывать одного мелкого отличия, что теперь Генри утратил способность сражаться с накатывающим сном. Дикий визг и рыки собак теперь не пробуждали его. Может быть причиной этого было то, что теперь собаки визжали, не переставая, всю ночь и усталый, убитый мозг не улавливал в этих звуках отличий тембра и их рычание было просто шумом.
Сколько он пребывал в абсолютном забытье, о н не знал, ено вдруг, как от удара молнии, проснулся. Волчица стояла совсем рядом. Практически между ними не оставалось промежутка, и Генри механическим движением ткнул факелом ей в пасть. Хрипло завывая от боли, волчица отпрянула от него, и Генри ощутил волшебный запах палёной волчьей шерсти со сладкими обертонами свежего палёного мяса. Эта картина навсегда застыла в мозгу Генри: он лежит у костра и волчица, воя и ооскалившись стоит всего в пяти шагах от него.
Но сегодня, погружаясь в сон, Генри привязал к пальцу правой руки тлеющий еловый сучок. Только он успевал закрыть глаза, как острая боль пробуждала его. Это продолжалось час за часом. Он просыпался от боли, разгонял метущуюся свору горящими головнями, привязывал сучок к пальцу и терял сознание. Всё продолжалось, как надо, можно сказать, всё шло хорошо, пока в одно прекрасное мгновение Генри не удалось хорошо приладить сучок и он, как только Генри смежил глаза, выпал из его руки.
Ему явился странный сон. Ему пригрезилось, что он в Форту Мак-Гарри. Тепло. Уютно. И он засел за игру в Кребидж с начальником Фактории. И тут до него дошло, что волки взяли форт в осаду. Они выстроились у ворот Форта и воют в голос, а он играет с начальником форта в крэббидж, и время от времени они отвлекаются от игры, чтобы посмеяться над тщетными надеждами волчьей стаи добраться до них. Какое нелепое, неисполнимое желание – проникнуть внутрь форта. А потом вдруг, о, что за странный сон снился ему, раздался громкий треск и шум. Дверь оказалась распахнута настежь. И он увидел волков, врывающихся сплошным потоком в большой холл. Они бросились на него и Начальника Фактории. Не успела дверь распахнуться, как вой и рычание стало нестерпимо громким, и от него нельзя было никак отвлечься, вой был всюду. Вдруг что-то в его сне мгновенно поменялось. Генри забеспокоился. Настроение его, очертания окружающего быстро менялись, но что менялось вокруг он не мог понять, оглушённый, озадаченный этим непрекращающимся воем. Тут он внезапно пробудился, и понял, что теперь слышит вой наяву. Как будто по чьей-то команде волки кинулись всей толпой на него. Клыки одной наглой твари впились ему в руку. Инстинктивно он подался и отпрыгнул в костёр, уже в воздухе ощутив резкую боль – острый клык полоснул его по щиколотке. И в пламени грянула огненная битва. Толстые рукавицы не давали огню обжечь его руки, горящие угли летели во все стороны, шипели в снегу, изрыгая клубы вонючего дыма и пара, чёрный силуэт человека вертелся среди всполохов, как какой-то дьявольский абрис, а костёр разгорался наподобие взрывающегося и исходящего гневом вулкана. Жизнь – самое желанное, бесценное, неоценённое и неоценимое жостояние человека. И всё живое, так же, как человек, сражается за жизнь до полседнего мгновения, до последнего биения своего сердца. Генри бился за свою жизнь неистово, воя и разбрасывая волков мощными ударами ног и рук. Но долго так продолжаться не могло, силы его уже были на исходе. Его лицо ваздымалось багровыми волдырями, от его роскошных бровей и ресниц ничего не осталось, ещё мгновение и его ноги подкосились бы от нестерпимого жара. В его руках оказались две большие головни, и он совершил дикий прыжок, очутившись с краю костра. Волки, не ожидавшие такого стремительного напора, отхлынули. Угли, угли, угли летели по воздуху и с шипением вгрызались в снег, снег злобно огрызался, шипел, и отчаянные прыжки, вой и взвизги свидетельствовали о том, что волки наступали на раскалённые угли, фыркая и рыча.
Головни летели во все стороны, и расшвыряв их, человеку, завертелся на месте на снегу, пытаясь охладить пылающие ноги. Он не обнаружил собак рядом с собой и ему было понятно, что они уже давно стали блюдом на затянувшемся пикнике, который начался в Фэтти, и судя по всему в ближайшие дни закончится поблизости, в каком-нибудь перерелеске, когда на стол волчьей стае подадут жаркое из него самого.
– Не добраться вам до меня, твари! – неистово заорал он, бешено молотя кулаками перед собой, и грозя своим непримиримым врагам. Звук его голоса привлёк волков и ещё больше сплотил из круг, а предводительница разбойников, волчица ещё на несколько шагов неспешно подошла к нему и недвижно уставилась ему в лицо трагическими, голодными глазами.
В его голове проносился вихрь взъерошенных мыслей, что делать, что предпринять, чтобы спастись, как обороняться от наглеющих хищников. Теперь вокруг него широким кругом полыхал костёр. Он бросил постель на подтаивающий снег и уселся на ней, испытав наконец чувство временной защищённости. На некоторое время стая застыла в ступоре. Перед ней стояла стена огня и потенциальный обед куда-то исчез с глаз. Что бы это могло значить? Никогда ещё стая не видела огня так близко, никогда ещё она не располагалась в такой близости к костру. И вот это случилось. Зевая и прядаяф головами, волки разленглись возле самого огня, ощущая никогда не испытанное сонное, благостное чувство тепла. Собаки ползали, позёвывали, жмурились, глядя на огонь. Ивдруг волчица-начальница воздела голову ввысь и завыла. Другие волки подтянулись, и стали потихоньку подвывать ей, скоро к вою присоединились остальные, и вся стая, закинув голову к небу завылап тоскливую песню Голода.
Уже светало. Незаметно стало светло и снег уже поблёскивал на возвышениях. Костёр умирал, кончались последние запасы хвороста, и новый хворост был недоступен. Человек попытался выйти за пределы круга, но толпа волков втретила его, волки с воем бросались ему навстречу, заставив его вернуться под защиту огненного круга. Горящий факел всё ещё заставлял их вскакивать и шарахаться, но теперь они уже не убегали от огненных всполохов. Попытки человека отогнать их были теперь тщетны. Наконец человек смирился с тщетностьтю своих попыток и застыл внутри огненного круга. В этот миг один из волков не выдержал и прыгнул на него, не слишком рассчитав траекторию полёта. Угодив всеми четырьмя лапами прямо в полымя огня, он завизжал, и вырвавшись из пламени, стал крутиться на снегу, с воем остужая лапы и зализывая подпаленнную шкуру. От страха волк не переставал выть, клацал зубами и истошно топтался на месте, ощущая острую боль в обожжённых ногах.
Сгорбленный человек, как немотствующая статуя, недвижно сидел, качаясь на одеяле. Его опавшие плечи, склонённая голова и закрытые глаза яснее ясного говрили о том, что у него не осталось больше сил продолжать эту страшную борьбу. Изредка человек вздымал голову и тупо смотрел в костёр невидящим взором. Костры вокруг него умирали, теперь это огонь не стоял сплошной стеной, а распался на несколько тлеющих пожарищ. Кое-где костёр погас совсем и появились чёрные палёные прогалы.
– Что ж, теперь я в вашей власти! – пробормотал почти смирившийся человек, – Но теперь мне наплевать на всё! Я хочу спать! Спать!
Спустя какое-то время он очнулся от зыбытья, не понимая, где он, кто он, но когда очнулся, перед ним снова сидела та же волчица, впериваясь в его лицо пристальным холодным взором.
Он на время потерял сознание, это минуты забытья показались ему часами смерти. Когда он очнулся и приподнял голову, он инстинктивно ощутил, что что-то произошло. Во всём ощущалась какая-то неуловимая перемена. А человек, почти не испытывавший человеческих чувств за это время стал очень чуток к проявлениям своих инстинктов. Нет, что-то серьёзное случилось! Но что именно, он долго не мог понять. И вдруг до него дошло – волки, волки, преследовавшие его много дней, исчезли. Их не было. Ни одного. Только снег вокруг угасшего полностью костра был истоптан до такой степени, что можно было понять, как близко, как смертельно близко они подходили к нему.
Вал обволакивающей дремоты объял Генри, он уже не мог бороться со сном и уронил голову на колени, но внезапно через миг вздрогнул и открыл глаза.
Он услышал человеческие голоса, в этом не могло быть никаких сомнений, он услышл близкий скрип снега под полозьями, лай собак и ещё множество звуков, которые сопровождают человеческое присутствие и которые более слышны тому, кто давно жил вдали от людей.
Мелькая между заснеженными деревьями от белого полотна реки к его стоянке двигалась четвёрка нарт. Четверо человек мигом окружили Генри и склонились над его телом, скрючившимся посреди чёрного, кое-где дымящегося пепелища. Он почти не реагировал на их крики и попытки привести его в чувство. Они тормошили и толкали его, но Генри только клевал носом и мычал в ответ. Он был будто пьян и только что-то монотонно бормотал в ответ.
– Эта рыжуха! Рыжая волчица! Она мешалась с собаками во время кормёжки… Первым делом жрала собачий корм, потом – собак… И в конце концов сожрала Билла…
– Где лорд Альфред? – зарычал один из присутствующих, не уверенный, что Генри услышит даже такой громкий рык, и затряс его за плечо. Генри медленно мотнул головой, как будто отмахиваясь от жуткого видения.
– Нет! Его она не сожрала! Он покоится в кронах, в нашем прежнем кампусе…
– Мёртв? – зашептал мужчина.
– Ещё как! В гробу! – из последних сил отверз рот Генри, гневно освобождаясь от руки, сильно сдавившей его плечо, – Парень! Оставь меня в покое! Всем сладких снов! Гуд найт, парни!
Глаза Генри затуманились, веки затрепетали и его голова снова опустилась. Ему позволили распластаться на одеяле, его тело бессильно обмякло, Генри затих, и через мгновение колкий, морозный воздух тундры огласился громким, богатырским, героическим храпом. Генри уже ничего не слышал, но все остальные сулышали издали иные звуки. Вдали, так далеко, что звуки были смазаны и едва различимы, слышался слитный, тоскливый вой большой волчьей стаи. Стае не было теперь никакого дела до Генри и вообще людей, она гналась за другой добычей, давно забыв о человеке, которого пощадила Судьба.
Часть II
Глава I. ОСКАЛЕННЫЕ КЛЫКИ
Это была она – Рыжая Волчица, умная и осторожная. Едва она услышала первые звуки человеческих голосов издали, она тревожно оглянулась и отпрыгнула от человека, уже совершенно обречённого, в её очах превращавшегося в каплуна, лежащего на блюде. Дабыча ускользнула прямо из зубов хищницы, было чему огорчиться и пролить слезу. Как привороженная, как приклеенная, не смея оторваться от желанной добычи, ещё несколько мгновений она стояла на месте, пристально всматриваясь в свою загнанную в угол добычу, а потом несмело метнулась назад, остановилась и прыгнула в сторону, повернув голову в направлении посторонних звуков, несколько минут прислушиваясь, едва шевеля ушами, и кинулась прочь, в чащу. Стая мгновенно пришла в движение и бросилась за ней следом. Большой серый волк, один из вожаков, бежал впереди волков. Именно он направлял стаю по следам волчицы, зло огрызаясь на своих более молодых соперников и лязгая на них клыками, когда они пытались вырваться вперёд. И это он, завидев вдали волчицу, неспешно бежавшую по свежему снегу, первый затрусил по направлению к ней, ускоряя шаги.
Он нагнал её, и она побежала рядом с ним, впереди стаи, и никто не выразил сомнения в её праве быть впереди, словно это было её законное место. Он не огрызался и не кидался на неё, когда она случайным прыжком вырывалась вперёд, совсем наоборот, всем своим видом он показывал, сколь дружелюбно, сколь мирно он настроен по отношению к ней, и как ему приятно бежать с ней рядом. Но волчице это было явно не по вкусу, она нервничала, огрызалась и злобно скалила зубы, стараясь не подпустить вожака слишком близко к себе. Порой дело доходило до предупредительных укусов в плечо бегущего рядом сней волка. Но даже когда она кусала вожака в плечо, он не реагировал и почти не выказывал злобы, только отпрыгивал в сторону и делал несколько мелких скачков, своим видом чрезвычайно напоминая пристыженного неумелого деревенского ухажёра., которому не очень удаётся продемонстрировать своё ухарство. Самоуправство волчицы было единственным, что препятствовало ему быть единовластным диктатором стаи. Но у самой волчицы были иные горести.
С другой стороны волчицу сопровождал иссохший, старый, облезлый волк, шкура которого пестрела отметками былых страшных битв. Всё время переходя он держался справа от бегущей волчицы. Причина этого была крайне простой – у волка был всего один глаз, и глаз этот был левый. Старый, потрёпанный жизнью волк то и дело теснил её, сковывая её движение, тыкался своей исполосованной шрамами мордой то ей в плечо, то в шею, то в бок. Каждое такое ухаживание встречалось громким лязгом её зубов, и доставляло ей хлопот не менее, чем ухаживанья волка, бежавшего с другой стороны, когда они начинали конкурировать за её внимание и мешали ей бежать, тыкаясь с обеих сторон, ей приходилось туго, потому что одновременно ей надо было огрызаться от назойливых приставал, а с другой не сбиваться с темпа стаи и смотреть себе под ноги. Когда она пригибала голову к земле, два волка взирали друг на друга и злобно рычали, скаля белые зубы. В другой обстановке поединок был бы неминуем, но теперь их быстрый бег сплачивался гораздо более сильным и повелительным чувством – чувством сильного голода, который вот уже несколько недель подтачивал силы волчьей стаи.
После каждого своего неудачного наскока старый волк на мгновение отставал от цели своих вожделений и мордой к морде сталкивался с молодым трёхлеткой, бежавшим справа, натыкался на всезрячее слепое око старого волка. Трёхлеток был на пике своей молодости и силы, и казалось, что изо всей стаи он единственный, кто полноценно сохранил свои силы, по крайней мере, по сравнению со всеми другими. На фоне остальных, уставших и истомлённых голодом и холодом волков он выглядил, как огурчик и выделялся своей весёлой живостью. Он обнаглел настолько, что нёс свою голову на уровне плеча старого волка, уже не обращая никакого внимания на железную волчью иерархию. Его не смущало даже то, что когда он оказывался вровень с плечом старикана, тот злобно раскрывал пасть и обдавал молодого наглеца лязгом зубов и мерзким рычанием, которое на время возвращало юного наглеца на место. Порой трёхлеток терял итерес к конкуренции со старым, облезлым патриархом, тогда он отставал и пытался не мытьём, так катаньем втиснуться между ним и молодой волчицей. Но его маневры встречали лютый двойной, если не тройной отпор. Стоило ему ткнуть в бок волчицы, как она издавала предупреждающий рык, и старый волк останавлявался и бросался с воем на волка. Волчица иной раз присоединялась к старцу и тоже бросалась на трёхлетку, привлекая за собой крупкого самца, бежавшего слева от неё.