Золотая чаша

После такого вопроса миссис Ассингем еще немного походила по комнате и, даже остановившись, уклонилась от прямого ответа.

– Ты, кажется, хотел, чтобы я успокоилась.

– Я этого и хочу, вот и стараюсь тебя успокоить, чтобы ты больше не волновалась. Можешь ты мне ответить и на этом успокоиться?

Миссис Ассингем подумала – и решила попробовать.

– Я очень хорошо чувствую, что Шарлотта не хочет рассказывать о том, как ей пришлось «пуститься в бега», и именно по тем причинам, о которых мы сейчас говорили, пусть даже бегство помогло ей добиться того, чего она добивалась.

– А, ну, если бегство помогло ей добиться, чего она добивалась… – Но полковник не окончил фразы, «если» повисло в воздухе, а жена его не подхватила. Так оно и висело какое-то время, пока полковник не заговорил снова. – В таком случае остается удивляться только одному: чего ради она теперь к нему вернулась?

– Не скажи! Она вернулась не к нему. На самом деле – не к нему.

– Я скажу все, что твоей душеньке будет угодно. Но это мне не поможет, если ты сама того не скажешь.

– Дорогой, тебе ничто не поможет, – не осталась в долгу миссис Ассингем. – Тебя, по сути, ничто не волнует. Тебе лишь бы насмехаться над тем, что я не желаю умыть руки…

– А я думал, ты как раз это и собираешься сделать, раз все обстоит так хорошо и правильно.

Но миссис Ассингем продолжала без запинки, поскольку ей уже случалось много раз высказываться на эту тему.

– На самом деле ты ко всему равнодушен, ты абсолютно безнравственный. Ты участвовал в захвате и разграблении городов и наверняка совершал ужасные вещи. Но я не стану волноваться по этому поводу, вот тебе! – рассмеялась она.

Полковник стерпел ее смех, но по-прежнему упорно гнул свое.

– Ну а я ставлю на бедняжку Шарлотту.

– «Ставишь» на нее?

– На то, что она лучше всех знает, чего хочет.

– О, в этом-то я не сомневаюсь. Она, безусловно, знает, чего хочет. – И тут миссис Ассингем предъявила эту загадочную величину, словно зрелый итог своих блужданий и размышлений. Во все время их разговора она нащупывала нить и вот наконец поймала. – Она хочет быть несравненной.

– Она такая и есть, – заметил полковник почти цинично.

– Она хочет, – теперь уже миссис Ассингем крепко держала нить в руках, – она хочет быть лучше всех, и она на это способна.

– Способна хотеть?

– Способна осуществить свою идею.

– И в чем же заключается ее идея?

– Позаботиться о Мегги.

Боб Ассингем слегка удивился:

– В чем позаботиться?

– Во всем. Она знает князя. А Мегги не знает. Нет, – признала миссис Ассингем, – не знает, наша душечка.

– Выходит, Шарлотта приехала давать ей уроки?

Фанни Ассингем продолжала развивать свою мысль:

– Она добилась для него этого огромного события. То есть год назад она практически добилась этого. Во всяком случае, практически помогла ему самому этого добиться и помогла мне ему помочь. Она уехала, она не вернулась, она отпустила его на свободу; а что такое это ее молчание по отношению к Мегги, как не прямая помощь ему? Если бы она все рассказала во Флоренции, если бы поведала свою грустную историю, если бы вернулась – в любой момент раньше, чем несколько недель назад, если бы не поехала в Нью-Йорк и не просидела там достаточное время, если бы она не сделала всего этого, то сейчас, конечно, все было бы по-другому. Она знает князя, – повторила миссис Ассингем. И даже прибавила то, что уже отмечала прежде: – А Мегги, наша душечка, его не знает.

Ее охватил какой-то восторженный, прямо-таки вещий порыв, и тем глубже пришлось ей упасть, спускаясь до уровня низменного здравомыслия своего мужа.

– Другими словами, Мегги по незнанию грозит опасность? Так значит, все-таки опасность имеется?

– Не будет никакой опасности, потому что Шарлотта все это понимает. Вот откуда у нее явилась эта идея, что она способна на героизм, на истинное величие души. Она способна, она сможет. – Славная леди уже вся так и лучилась. – Так она это видит: стать для своего лучшего друга залогом абсолютной безопасности.

Боб Ассингем напряженно задумался.

– А кого из них ты называешь ее лучшим другом?

Фанни Ассингем нетерпеливо тряхнула головой.

– Сам догадывайся! – Но она уже всем сердцем приняла открывшуюся ей великую истину. – Поэтому мы должны стать для нее опорой.

– «Для нее»?

– Ты и я. Мы с тобой должны стать опорой для Шарлотты. Наша задача – помочь ей перенести все это.

– Перенести свое величие души?

– Свое благородное одиночество. Только – это-то и есть самое главное! – она не должна остаться одинокой. Все будет совсем замечательно, если она выйдет замуж.

– Стало быть, мы должны выдать ее замуж?

– Мы должны выдать ее замуж. Это будет мой великий подвиг, – продолжала миссис Ассингем, вдохновляясь все больше и больше. – Это все искупит.

– Что искупит?

Но она молчала, и полковнику снова потребовались разъяснения.

– Если все так замечательно, при чем тут искупление?

– Ну, на случай, если я нечаянно причинила зло кому-то из них. Если вдруг я совершила ошибку.

– Ты ее искупишь тем, что совершишь другую? – И поскольку она опять не торопилась с ответом: – Мне показалось, ты сейчас говорила в основном о том, в чем ты вполне уверена.

– Ни в чем никогда нельзя быть абсолютно уверенным. Всегда существуют разные возможности.

– Так если мы можем только каждый раз стрелять в белый свет, как в копеечку, зачем постоянно лезть в чужие дела?

Тут она снова взглянула на него.

– Хорош бы ты был, дорогой, если бы я не полезла в твои дела!

– А, это совсем не то. Я был твой, собственный. Я был твой, – сказал полковник, – потому что ничего не имел против.

– Ну, так и эти люди ничего не имеют против. Они тоже мои – в том смысле, что я их ужасно люблю. И еще в том смысле, – продолжала она, – что, по-моему, они тоже меня любят не меньше. Между нами существуют общие отношения, это реальность, и прекрасная реальность; все мы перемешались, так сказать, и теперь уже поздно пытаться что-то изменить. Приходится жить в этом и с этим. Поэтому нужно позаботиться, чтобы Шарлотта нашла хорошего мужа и как можно скорее – я просто не могу иначе! Это решит все проблемы. – И поскольку муж все-таки смотрел недоверчиво, миссис Ассингем пояснила: – Под проблемами я подразумеваю малейшие тревоги, какие у меня еще могли остаться. В сущности, это мой долг, и я не успокоюсь, пока не исполню своего долга. – К этому времени она успела взвинтить себя до какого-то экстаза. – Если понадобится, я посвящу этому всю свою жизнь на ближайшие год-два. Тогда я буду знать: я сделала все, что могла.

До него, наконец, дошло.

– Ты считаешь, нет пределов тому, что ты «можешь»?

– Я не говорю, что нет пределов, и вообще ничего такого не говорю! Я говорю, что у нас неплохие шансы – достаточно, чтобы надеяться. А почему бы им не быть, ведь речь-то, в конце концов, идет не о ком-нибудь, а о Шарлотте.

– Твое «в конце концов» означает, что она в конце концов влюбилась в кого-то другого?

Полковник задал вопрос очень тихо, явно рассчитывая произвести убийственный эффект, но его жена даже не запнулась.

– Она не настолько влюблена, чтобы не захотела выйти замуж. Как раз сейчас ей этого особенно хочется.

– Это она тебе сказала?

– Нет пока. Еще рано. Но она скажет. Но мне и говорить не нужно. Ее замужество докажет, что все правда.

– Что правда?

– Все, что я говорю, правда.

– Кому докажет?

– Да хотя бы мне. С меня будет довольно, что я помогу ей. Это докажет, – помолчав, снова заговорила миссис Ассингем, – что она исцелилась. Что она примирилась со сложившейся ситуацией.

Полковник удостоил это высказывание долгой затяжки из своей трубки.

– А ситуация будет состоять в том, что она сделает то единственное, что может ей помочь основательно замести следы?

Жена посмотрела на него, на этого славного суховатого человека, словно теперь, наконец, он позволил себе настоящую вульгарность.

– То единственное, что может ей помочь выйти на новый путь. И прежде всего, это будет мудро и правильно. Это лучше всего даст ей возможность проявить величие души.

Полковник медленно выпустил струйку дыма.

– И тем самым даст тебе наилучшую возможность проявить величие души заодно с ней?

– Во всяком случае, я постараюсь, насколько смогу.

Боб Ассингем встал.

– И ты еще называешь меня безнравственным?

Тут уж миссис Ассингем на мгновение растерялась.

– Могу назвать тебя глупым, если угодно. Но, знаешь ли, глупость, доведенная до определенного предела, это и есть безнравственность. Ведь что такое нравственность, если не высочайший интеллект? – Этого он не умел ей сказать, и она закончила весьма решительно: – Кроме того, даже в самом худшем случае, все это так увлекательно!

– О, ну, если дело только в этом…

Подразумевалось, что в таком случае у них найдется общая почва; но она не поддалась и на эту провокацию.

– Ах, – проговорила миссис Ассингем, уже стоя на пороге, – для меня это слово значит совсем не то же самое, что для тебя. Спокойной ночи!

И она погасила электрический свет. В ответ полковник как-то странно, отрывисто простонал, почти можно сказать – хмыкнул. По-видимому, это слово для него действительно что-то значило.

5

– А теперь я должна тебе кое-что сказать, потому что я хочу быть абсолютно честной. – Так, несколько зловеще, начала разговор Шарлотта, когда они оказались в Гайд-парке. – Я не желаю притворяться и не могу притворяться ни минутой дольше. Можешь думать обо мне, что хочешь, мне все равно. Я знала, что так и будет, и теперь вижу, насколько мне это безразлично. Я для этого приехала. На самом деле – только для этого. Для этого, – повторила она.

От ее тона князь остановился на полном ходу.

– Для «этого»? – Он говорил так, словно не очень ясно представлял, о чем идет речь, и, во всяком случае, не придавал этому большого значения.

Но она-то была намерена придать этому как можно больше значения.

– Чтобы провести один час наедине с тобой.

Ночью шел сильный дождь, и хотя мостовая уже просохла благодаря все очищающему ветерку, августовское утро было прохладное и пасмурное, с нависшими тучами и посвежевшим воздухом. Многолиственная зелень парка стала как будто еще гуще, от земли поднимался запах здоровой поливки, смывшей пыль и разные менее приятные ароматы. Едва они вошли в парк, Шарлотта огляделась вокруг, словно здоровалась со всем окружающим, как со старым знакомцем: даже здесь, в самом сердце Лондона, день стоял типично английский, благоуханный, умытый дождем. Как будто он ее ждал, как будто она его знала, узнавала, любила его, как будто отчасти ради него вернулась сюда. Впрочем, эти тонкости едва ли были доступны восприятию непонятливого итальянца; для такого требуется осененный благодатью американец, точно так же, как и для многого другого нужно быть осененным благодатью американцем, лишь бы только не требовалось при этом оставаться в Америке, благодатной или не очень. По предварительной договоренности князь заехал за гостьей миссис Ассингем на Кадоган-Плейс в половине одиннадцатого, и вскоре они уже прошлись вдвоем по Слоун-стрит и, не задерживаясь, вступили в Гайд-парк со стороны Найтсбриджа. Соответствующее соглашение было достигнуто через пару дней как неизбежно вытекающее из просьбы Шарлотты, высказанной в те первые минуты в гостиной миссис Ассингем. Просьба девушки за пару дней нисколько не потеряла своей силы – напротив, все как будто способствовало тому, чтобы выказать ее в более ярком свете, и было совершенно очевидно, что тут неуместны какие бы то ни было возражения. Да и кому было возражать, если уж миссис Ассингем, зная все, не вмешивалась и не проявляла ни малейшего неодобрения? Об этом спрашивал себя молодой человек, вполне явственно ощущая, как легко ему выставить себя на посмешище. Одно, по крайней мере, ясно – он не станет с самого начала показывать свой страх. Да если поначалу он и испытывал страх, это чувство уже заметно притупилось; так, в целом, удачно, можно сказать – благоприятно, подействовал на него двухдневный промежуток.

В течение этого времени князь занимался главным образом тем, что активно принимал у себя гостей, съехавшихся на свадьбу, а Мегги с неменьшим увлечением общалась с подругой, которая по ее настойчивому приглашению проводила целые часы на Портленд-Плейс. Мегги пока еще не пригласила ее окончательно переселиться к ним, поскольку это было бы не совсем удобно, но когда бы князь ни заглянул сюда, Шарлотта вместе с другими, с его собственными гостями, присутствовала за завтраком, за чаем, за обедом, за всеми этими беспрерывными трапезами – никогда еще в жизни князю не приходилось столько есть. Если за все это время, вплоть до настоящего часа, он ни разу не виделся с Шарлоттой наедине дольше, чем на минуту, так ведь и с Мегги тоже, а если уж он не виделся с Мегги, самая естественная вещь на свете – не видеться с Шарлоттой. Единственная минута-исключение состоялась, когда они мимолетно отстали от остальных на широкой лестнице дома на Портленд-Плейс, и этого Шарлотте хватило, чтобы напомнить ему об их плане – настолько она была уверена в его готовности. Если они вообще намерены сделать это, то время поджимает. Все привезли с собой подарки; его родные привезли просто чудесные вещи: откуда у них, как у них еще сохранились подобные сокровища? Одна она ничего не привезла, и ей очень стыдно; но даже зрелище прочих великолепных даров не может отпугнуть ее. Она найдет подарок по своим возможностям, а князь ей поможет, помня при этом, что Мегги ничего не должна знать. Князь постарался растянуть минуту, чтобы измыслить резон, а затем рискнул высказать свой резон вслух. Рискнул – потому что он мог ее обидеть, уязвить ее гордость, если гордость у нее была именно такого рода. Но уж если она так и так будет уязвлена, не все ли равно, каким именно образом? К тому же именно такого рода гордостью Шарлотта не страдала. И потому его слабое сопротивление на лестнице было легким ровно настолько, чтобы быть вообще возможным.

– Мне очень не хочется, чтобы вы тратили свои деньги – и на такую цель, в конце-то концов.

Она стояла на ступеньку-другую ниже князя и, глядя на него снизу вверх в сиянии люстры под высоким сводчатым потолком холла, водила ладонью по полированным перилам красного дерева, опирающимся на чугунную кованую решетку в английском стиле восемнадцатого века.

– Из-за того, что у меня их, по-вашему, очень мало? Нет, денег у меня достаточно – во всяком случае, на час нам хватит. Достаточно, – улыбнулась она, – это же целый пир! И притом, – сказала Шарлотта, – разумеется, о дорогом подарке нет и речи, Мегги ведь и так по горло в сокровищах. Я не стремлюсь с кем-то соревноваться, кого-то затмевать. Само собой, чего у нее только нет по части бесценных вещей? Мой подарок волей-неволей должен оказаться приношением бедняка. Пусть это будет нечто такое, что вот именно не подарит ей никто из богачей, а поскольку она и сама чересчур богата, чтобы покупать подобные вещи, то им у нее и взяться неоткуда! – Похоже, Шарлотта много об этом думала. – Но раз уж мой подарок не может быть изысканным, он должен быть забавным – за чем-то в этом духе мы и будем охотиться. Охота в дебрях Лондона, это уже само по себе забавно.

Князь отчетливо запомнил, как поразило его это ее словечко.

– «Забавно»?

– О, я не имела в виду комическую игрушку – я имела в виду какую-нибудь вещицу, обладающую шармом. Но чтобы она была абсолютно на месте в своей сравнительной дешевизне. Вот что я называю забавным, – объяснила Шарлотта. – Когда-то, – прибавила она еще, – вы мне помогали дешево покупать разные вещи в Риме. Вы замечательно умеете сбивать цену. Нечего и говорить, что я храню их до сих пор – все те удачные покупки, которыми я обязана вам. В августе в Лондоне тоже можно сделать удачную покупку.

– Ах, но я совсем не разбираюсь в английских методах совершения покупок и, по правде сказать, нахожу их скучными. – В этих скромных пределах он позволил себе возразить, поднимаясь вместе с нею по лестнице. – Тех милых бедных римлян я хорошо понимал.

– Это они вас понимали, потому вам и нравилось, – засмеялась она. – А здесь увлекает как раз то, что нас не понимают. Будет весело, вот увидите.

Если он еще продолжал колебаться, то лишь потому, что тема допускала небольшое колебание.

– Веселье, разумеется, должно заключаться в том, чтобы разыскать подарок, как мы и собирались.

– Конечно, и я о том же говорю.

– Ну а если они не захотят сбавить цену?

– Тогда мы немного уступим. Всегда что-нибудь можно придумать. А кроме того, князь, – продолжала она, – я ведь, если на то пошло, не совсем еще нищая. Я не все могу себе позволить, – странная девушка, она сказала это так легко, – но кое-что все-таки могу. – На верхней ступеньке лестницы она остановилась опять. – Я экономила.

Тут князь по-настоящему усомнился:

– В Америке?

– Да, именно там – все для той же цели. И знаете, – закончила она, – не нужно откладывать дальше, чем до завтра.

Вот и все, что случилось в тот раз, разве что еще десяток слов прибавить. И все это время князь отчетливо ощущал, что просить пощады бесполезно; это значило бы лишь усугубить ситуацию. С тем, что есть, он еще как-нибудь справится, но он готов был сделать что угодно, только бы не усугублять. Кроме того, жаль вынуждать Шарлотту к мольбам. Он ее вынудил, она умоляла его, а этого не допускала своеобразная деликатность князя. Вот так и получилось то, что получилось: князь всеми своими силами отдался стратегии неусугубления. Он продолжал в том же духе даже и тогда, когда Шарлотта заметила, – да еще таким тоном, словно в этом и состояла самая суть дела, – что Мегги ничего не должна знать. По крайней мере, половина всего интереса заключается в том, чтобы Мегги ничего не заподозрила, и потому князь должен скрыть от нее, и Шарлотта тоже скроет, что они куда-то ходили вместе и вообще хоть на пять минут встречались наедине. Короче говоря, для их затеи жизненно необходима полная секретность; Шарлотта воззвала к его доброте, прося не выдавать ее. Сказать по правде, подобная просьба накануне свадьбы слегка тревожила: одно дело – случайная встреча в доме миссис Ассингем, и совсем другое – вот так договариваться о том, чтобы провести утро вдвоем, почти как когда-то в Риме, и практически в столь же интимном духе. О тех нескольких минутах на Кадоган-Плейс он в тот же вечер рассказал Мегги, хотя и не упомянул об отлучке миссис Ассингем, равно как и о предложении, которое их приятельница успела высказать за этот краткий промежуток времени. Но что послужило причиной его попытки уклониться от участия в каком бы то ни было подарке, в каком бы то ни было секрете, что заставило его, стоя на верхней площадке лестницы, замяться ровно настолько, чтобы Шарлотта успела заметить его колебание, так это ощущение явного сходства между ее маленьким планом и теми их прошлыми встречами, от которых он теперь совершенно отрешился – во всяком случае, хотел отрешиться. Похоже было, как будто что-то начинается вновь, а уж к этому князь никак не стремился. Вся сила, вся красота его нынешней позиции состояла в том, что он начинает все с нуля, и то, что начинается, будет чем-то абсолютно новым. Эти обрывочные мысли промелькнули так быстро, что к тому времени, как Шарлотта прочла их на его лице, князь уже ясно видел образуемый ими смысл. Шарлотта, едва прочтя, бросила им ответный вызов: «Так вы хотите пойти и все рассказать ей?» – отчего они сделались почему-то смехотворными. Тогда князь поскорее вернулся к своей прежней тактике – как можно меньше «суетиться попусту». Демонстрировать угрызения совести, очевидно, означает «суетиться попусту», и в свете этой истины князь немедленно ухватился за спасительный принцип, неизменно помогающий в любой ситуации.

Этот принцип очень прост и состоит в том, чтобы вести себя с девушкой просто – до крайнего предела простоты. Это все покрывает. В частности, скрывает, с какой готовностью князь покорился очевидному, а именно: то, о чем она просит, такая малость по сравнению с тем, что она отдает. Это его тронуло – ведь Шарлотта в эту минуту, стоя с ним лицом к лицу, явила ему всю полноту своего отречения. Она действительно отрекалась – отрекалась от всего и даже не старалась подчеркнуть, как много все это для нее значило. Требовала она только одного – сохранить в тайне назначенную встречу. И это в обмен на «все», все, от чего она отказывается, – поистине, пустяк! И потому князь позволил себе подчиниться ее руководству. Так быстро он подчинился, в своем великодушном озарении, любому повороту дела, какой придется ей по душе, что его покорность начала проявляться еще прежде, чем они ушли из парка. В соответствии с этим им вскоре потребовалось ненадолго присесть на дешевые платные стулья и осмотреться; минут десять они провели таким образом под одним из самых раскидистых деревьев парка. Прогуливаясь, они перешли на подстриженную траву, промытую дождем, после того, как убедились, что она уже просохла. Стулья стояли спинками к широкой аллее, главной дорожке и к виду на Парк-Лейн, лицом к обширному зеленому газону, словно подчеркивающему их свободу. Это позволило Шарлотте еще яснее выразить свою позицию – временную позицию, – и, возможно, оттого она и выбрала так внезапно именно это место, завидев его издали. Князь вначале остался стоять перед ней, как бы напоминая о необходимости не терять времени даром, на чем она сама прежде настаивала; но после того, как Шарлотта произнесла несколько слов, ему ничего не оставалось, как вернуться к своему обычному добродушию. Этой уступкой он как бы давал понять, что, если он в конце концов согласился на ее предложение, надеясь найти во всем этом нечто «забавное», то и любая зародившаяся у нее идея должна способствовать тому же результату. Вследствие чего, дабы не противоречить самому себе, князю пришлось воспринимать как нечто забавное ту правду, которая была правдой для Шарлотты и которую она повторяла снова и снова.

– Мне безразлично, что вы обо мне подумаете, я прошу вас только об одном и ни о чем больше. Я просто хотела это сказать, только и всего; я хочу знать, что сказала вам это. Еще раз увидеть вас, быть с вами, вот как сейчас и как бывало раньше, на один-единственный час – или, скажем, на два, – вот о чем я думала долгие недели. Само собой, я имею в виду – сделать это до… До того, как случится то, что вы планируете. Так что, как видите, все зависело от того, успею ли я вовремя, – продолжала она, не сводя с него глаз. – Если бы не получилось приехать сейчас, я бы, наверное, и совсем не приехала. Может быть, даже вообще никогда. Раз уж я здесь, я останусь, но там, за океаном, были моменты, когда я совершенно отчаивалась. Было нелегко, по некоторым причинам, но дело обстояло так: или это, или ничего. Как видите, я боролась не напрасно. После… О, после мне не нужно! Нет, разумеется, – улыбнулась она, – будет просто чудесно видеться с вами даже и после, в любое время, но я никогда в жизни не стала бы приезжать ради этого. А сейчас – другое дело. Этого я и хотела. Я этого добилась. Это останется у меня навсегда. Конечно, я бы всего лишилась, – говорила Шарлотта, – пожелай вы лишить меня этого. Если бы вы решили, что я веду себя ужасно, если бы отказались прийти, все мои планы, разумеется, в ту же минуту «накрылись» бы. Пришлось рискнуть. Но вы не обманули моих надежд. Вот что я хотела вам сказать. Мне не просто нужно было провести с вами время, я хотела, чтобы вы знали. Я хотела, – говорила она медленно, тихо, с легкой дрожью в голосе, но ни на миг не сбиваясь со смысла и сути, – я хотела, чтобы вы поняли. То есть, чтобы услышали. Пожалуй, мне безразлично, поймете вы или нет. Если я ничего у вас не прошу, значит, нельзя просить и этого. Что вы можете подумать обо мне, не имеет ни малейшего значения. Я только хочу, чтобы это всегда было с вами, чтобы вы никуда не могли от этого уйти: я добилась своего. Я не буду говорить о том, что вы сделали, можете умолять, сколько вашей душе угодно. Я говорю только одно: я была здесь, с вами – там, где мы сейчас, и так, как мы сейчас, когда я говорю вам это. Иными словами, я полностью выдала себя, и готова сделать это, ничего не требуя взамен. Вот и все.

Она замолчала, – видимо, высказала все, что хотела сказать, – но пока еще не двигалась с места, словно давая ему несколько минут, чтобы ее слова проникли как следует; проникли в прислушивающийся воздух, в приглядывающееся к ним пространство, в умную приветливость природы, насколько можно было считать природой все окружающее – опошленное, лондонизированное насквозь; проникнуть, если на то пошло, хоть в ее собственные уши, только не в сознание ее пассивного и осторожного собеседника. Его сознание уделило ей ровно столько внимания, сколько было возможно; красивое лицо, чуть настороженное, но выражающее прежде всего вежливый интерес к «забавному», успешно играло свою роль. Впрочем, в глубине души он цеплялся за то, за что удобнее всего было уцепиться: за тот факт, что она отпускает его, решительно и окончательно отпускает. Похоже, она даже не требует от него ответа; и вот он улыбался ей, как бы благодаря за информацию, замкнув свои уста для тех беспорядочных, невразумительных протестов и возражений, что поднимались у него изнутри. Шарлотта наконец заговорила сама: