скачать книгу бесплатно
Так они сидели под перекрестным огнем взаимной вины – он на полу, опираясь на локти, погруженный в изучение френологического бюста из керамики, подаренного ему на день рождения братом отца, Раффи – смуглым, как пуштун, экстравертом с усами английского командира эскадрильи. Шими сравнивал этот бюст со своей собственной головой, постоянно проводя измерения того и другого. В те моменты, когда мать, по его мнению, отводила от него взгляд, он прерывал свое занятие и наблюдал за ней. Кто она такая? Да-да, она его мать, но что это означает? Он унаследовал ее поникшее лошадиное лицо с впадинами безнадежности под глазами, но все равно не видел ни малейшего сходства, не чувствовал ни связи, ни привязанности.
Он был уверен, что она не знает о его проступке. Отец ничего ей не сказал. Он уже начинал жалеть о ее неведении. Он бы попросил прощения, она бы ответила, что он не виноват. Таинственность только усугубляла его вину.
Когда она обнимала его, он морщил нос, не зная, откуда берется этот сладковатый дух разложения – от ее деревенских русских платков и вязаных шалей или от него самого.
Он посягнул на нее – вот в чем состоял его грех. Посягнул на священное таинство ее брака и понес наказание: теперь он знал о ней больше, чем должен был. Есть такие области, куда сыну нельзя соваться.
Неужели ему уже нет пути назад? Вот главный вопрос, на который он хотел получить ответ.
Скажи мне, что я неправ, мама. Скажи мне, что это пустяки.
Но ей было невдомек, что он натворил и что переживает. Да, он погряз в замкнутости и безнадежности. В точности как она.
Что ж удивительного, что отец не мог на него смотреть. В его жизни и так была одна поникшая натура. Слава Богу, что был еще Эфраим.
Подарок дяди Раффи послужил толчком для напряженных мыслительных усилий. Шими набрал в местной библиотеке книг по френологии и по сто раз в день ощупывал собственную голову в поисках выемок и шишек, ответственных за замкнутость, мимикрию и надежду, отклонений в размере мозга, проявляющихся в строении черепа, которые объясняли бы аномалии его личности.
Вскоре он перешел к карандашным наброскам черепа. Любой, кто не знал, чем он занимается, принял бы их за карты Африки: пучки нейронов легко было принять за великие реки, прорезающие континент, а пазухи, выпирающие за пределы черепной коробки, – за обезумевшую растительность африканских джунглей.
Науки во всем этом не было почти никакой. Френология не пыталась заглянуть внутрь мозга, предполагая, что содержимое проявляется в очертаниях черепа. Так и карандашные портреты Шими становились внешним отражением внутренней работы. Это было искусство, а не наука. Изгибы черепа подтверждали то, что он и так знал об ужасных ямах у себя внутри. Зачем же тогда он упорно нащупывал свои впадины и шишки? Не в избыточной ли надежде набрести в процессе исследования на тропинку к лучшему себе? Не протекала ли где-то среди эгоистических пристрастий и нравственных ограничений очистительная река искупления?
Он покидал дом только тогда, когда приходилось спускаться вместе со всей семьей в бомбоубежище под зданием муниципалитета. Он умолял родителей оставить его дома, предоставить судьбе. «Подумаешь, если меня убьет взрывом? – говорил он. – У вас останется Эфра-им». Но его все равно волокли вниз, в адскую скученность. Чем ближе он оказывался к другим людям, тем больше они, по его убеждению, знали о нем. Кто им все разболтал? Эфраим? Отец? Или его выдавала собственная физиономия?
Война обошла его стороной, мир тоже. Пока Эфраим плясал на улице, Шими упрямо сидел в четырех стенах: от рисования карандашом атласов черепа он перешел к лепке из пластилина черепов, которые выстраивались на каминной полке в его комнате, как головы африканцев, отрубленные в давней бойне, а потом извлеченные из земли.
Внезапная смерть Сони меньше чем через год после окончания войны стала для Шими куда более значительным событием, чем сама война; по его мнению, он не должен был пережить мать. Все ее жизненные проявления сводились к грусти, страху и усталости. Но никто не ждал, что она угаснет, не дожив до сорока пяти лет. Не его ли это вина? Не погубил ли он мать своими мыслями? Вдруг, пытаясь смягчить свою вину, он отрекся от нее в душе, так что его отказ от матери стал для нее неотличим от отказа от самой себя? Нащупывая шишки у себя на голове, он не мог нащупать ответ. Фарфоровая модель человеческого сердца – вот что ему требовалось на самом деле…
Расставание с ней произошло у него в сердце в тот момент, когда она слегла. Он силился докопаться до родников сочувствия и грусти, но все тщетно. Ее болезнь стала свидетельством его неадекватности. Просыпаясь утром, он думал не о ее самочувствии, а о том, как сам проживет новый день. Что от него потребуется? На что ему придется смотреть? Слишком многое ему было невыносимо видеть. Не только ее физическое угасание, но и инвентарь немощи: сначала палки, ходунки, инвалидное кресло, потом внезапно появившиеся у ее постели и в ванной посторонние предметы: банки, ведра, стульчаки, утки и прочее, названия чему он не знал и не желал знать, пакеты использованных бинтов и ваты. Потом запахло переставшим функционировать телом. Шими боялся сойти с ума от своего чувства отвращения. Это моя мать, твердил он себе. Я должен не отшатываться от нее, а еще сильнее ее любить.
Его отец и Эфраим вместе делали мужскую работу: ухаживали за ней, переворачивали, приносили то, что было ей необходимо. Он гадал, не отвергают ли они его помощь из принципа, не желая, чтобы он находился рядом с ними, а главное, рядом с ней, не считают ли, что он сделает все только хуже; или они из сочувствия к нему не возлагают на него обязанности, которые ему не по плечу? Так или иначе, он слонялся по дому как привидение – уж не привидение ли собственной матери? Ненужный, ничего не замечающий, никем не замечаемый.
А когда, окончательно обессилев, она позвала его… Но это уже другая история.
В месяцы, последовавшие за ее смертью, он не стал менее призрачным. Когда открылась школа, он учился неважно – и недолго. Учителя, видя, что он смотрит в окно, а не на доску, швыряли в него мелом и тряпками. Порой он даже не замечал, что в него летит. Реальность с ее событиями была не для него. В другую эпоху он стал бы мистиком. «Шими не сосредоточен», – писали в его школьном дневнике, но у него не было матери, которая могла бы поговорить с ним об этом, а отец сам становился отрешенным. Без жены Маноло растерялся. Он полюбил смотреть на ее грустное лицо с того момента, как впервые увидел, и теперь лишился не только ее, но и цели, которой она его наделяла. Он был ее защитником. Она заунывно взывала к нему с вершин, и целью его жизни было спускать ее вниз, поддерживать, подбадривать. Спасать от всего, что ее страшило. Чем сильнее был ее страх, тем лучше. Это делало его сильнее как ее мужчину, ее защитника. Но он ее не уберег.
Он считал себя семьянином, но на самом деле для него имела значение только Соня. Сыновья имели для него второстепенный смысл. Когда его покинула она, они тоже его покинули.
А уж от Шими он сам отвернулся много лет назад.
Вера жены никогда его не интересовала. Это была ее цветастая шаль, не более того. Жалкое плетеное убежище. Но он позаботился, чтобы ее погребли на еврейском кладбище, нашел синагогу, где его научили молитве по усопшей. Он усердно твердил ее целый год, не пропустив ни одного утра.
Сыновей он с собой не брал.
Хотя у Шими было подозрение, что порой он тайком водит туда Эфраима.
12
Желая помочь своим помощницам в выполнении их обязанностей, Принцесса составила некое пособие по уходу, хотя его содержание свидетельствует о ее намерении помочь в уходе не столько за ней и за квартирой, сколько за их собственными персонами.
Обложку она расшила улыбающимися анютиными глазками бордового цвета, чтобы руководство хотелось взять в руки. Оно недлинное, лаконично и название: «Книга для молодых служанок иностранного происхождения низкой и средней классовой принадлежности».
В руководстве пять разделов:
Гигиена.
Уважительность.
Скромность.
Благодарность.
Язык.
Хранить его полагается в верхней части кухонного винного холодильника на пятнадцать бутылок. С точки зрения Принцессы, это место представляет наибольший соблазн если не для Эйфории, то для Насти, которая нуждается в совершенствовании поведения больше, чем Эйфория – той больше всего вредит избыточная оплата ее услуг.
Принцесса горда доступным разговорным английским, которым она написала руководство, а также разумностью содержащихся в нем советов. Там, где ее помощницы вправе ждать строгих наставлений, они находят снисхождение; но там, где их как будто ждет терпение, содержится всего лишь понимание.
Таково, по крайней мере, мнение Эйфории. Настю раздирают сомнения.
– Зачем мне чистить щеточкой ногти? – спрашивает она Эйфорию. – Я что, крестьянка?
– Ты сама говоришь, что британцы грязнули, – отвечает Эйфория. – Возможно, миссис Берил с тобой согласна.
– Тогда почему она сама этого не делает?
– Уверена, делает.
– Ты видела?
– Заставала ли я ее за этим занятием? Нет. Или ты спрашиваешь, видела ли я ее ногти? Тогда да.
– И что?
– Они чистые.
– Чистые – для старухи. А зачем мне надевать в душе сеточку для волос, когда я остаюсь на ночь?
– Чтобы не намочить волосы.
– Для этого надевают шапочку. Сеточка предотвращает появление волос в стоке.
Эйфория пожимает плечами. Эта предосторожность кажется ей разумной: вечно ей приходится вынимать из стока волосы.
– Речь идет о моих волосах, – продолжает Настя. – В этом доме волосы есть у меня одной. У тебя проволока, миссис Дьюзинбери вообще лысая.
– Никакая она не лысая, у нее красивые волосы.
– Редкие.
– Посмотрим на твои волосы в сто лет.
– Мне в сто лет волосы не понадобятся, я буду сидеть на троне.
В разделе «Уважительность» Принцесса подсластила пилюлю, вышив персидскую пословицу:
Та, кто хочет розу, должна помнить о шипах
Настя учит Эйфорию, что Персия теперь зовется Ираном и что Иран – главный спонсор мирового терроризма. Эйфория удивлена, что Настя знает такие вещи. Настя стучит себя пальцем по лбу:
– Мозги на что?
Эйфория отвечает, что предпочла бы более твердые доказательства, чем Настины мозги.
– Еще я читаю газеты, – утверждает Настя.
Эйфория никогда не видела Настю с газетой в руках.
– Я читаю их не здесь, – объясняет Настя.
– А где? – Насколько известно Эйфории, днем Настя посещает магазины здорового питания, а в темноте – ночные клубы.
– Мои маршруты – мое дело, – заявляет Настя. – У меня друг американец, он все мне рассказывает.
Эйфория предостерегает ее, что политические взгляды американцев не всегда заслуживают доверия, особенно тех, с кем можно познакомиться в ночном клубе.
– Я познакомилась с ним в магазине здорового питания, – возражает Настя.
Эйфория интересуется у Принцессы, звался ли Иран раньше Персией и правда ли, что он главный спонсор мирового терроризма.
– Рада, что ты проявляешь интерес к мировым делам, – говорит Принцесса. – Значит, мое руководство по уходу уже приносит плоды. Отвечаю на твой вопрос: это зависит от того, что подразумевать под терроризмом. Некоторые говорят, что тот, кто террорист для одних, для других – борец за свободу.
(Вечером того же дня Эйфория повторит эти слова Насте. «Вздор типичных слабоумных либералов», – фыркнет Настя.)
Сама Эйфория не вполне уверена, откуда у Принцессы такие суждения.
– Я исповедую беспристрастность из уважения к моим сыновьям, – объясняет та. – Для одного террорист – это террорист. Для другого – борец для свободу. Видишь, как мне трудно?
– А другие ваши сыновья, миссис Берил?
Принцесса не знает, о чем говорит Эйфория. Разве недостаточно двоих?
– Хватит на сегодня мировых дел, – решает она. – Мне пора обедать. Хочу яйца всмятку. С «солдатами»[15 - Узкие полоски тоста для макания в яйцо.].
Эйфория позволяет себе шутку:
– С борцами за свободу, миссис Берил?
Она тут же спохватывается: руководство по уходу не поощряет шуток.
Персия Персией, но с самой пословицей не все ясно. Теперь пояснения понадобились Насте.
– Что значит «хотеть розу»?
– Стремиться к красоте.
– А если не любишь розы?
– Розу можно заменить другим цветком. Полагаю, в твоей жизни было мало растительности, учитывая климат в Болгарии. Могу предложить герань, этот безвкусный пролетарский цветок должен прийтись тебе по душе, хотя в данном случае он не подходит, ибо лишен шипов…
– Мне нравятся водяные лилии.
– Снова проблема с шипами. Не беда, пословицу можно переделать: «Та, кто хочет водяную лилию, должна помнить о воде».
Настя качает головой.
– Лучше уж уколоться, чем утонуть.
– Я тоже так считаю.
– Полагаю, шип – это вы.
– Правильно.
– И роза заодно?
– Я – все красивое и опасное. Была такой раньше.
Она ждет, что Настя скажет: «Вы до сих пор такая, миссис Берил», – но потом вспоминает, что это реплика Терпсихоры или как бишь ее?..
Эта не такая, слишком зациклена на самой себе.
– Мой парень говорит, что я красивая и опасная, мэм.
– Рада за тебя, но, надеюсь, ты не собираешься приводить его сюда. В разделе «Скромность» говорится: никаких парней.
– Я думала, это в разделе «Гигиена», мэм.
– Очень может быть, дитя мое. Но почему бы тому или иному правилу не быть повторенным два, даже три раза? Например, в разделе «Благодарность». Способ проявить благодарность ко мне – оставить своего парня дома.
– У меня дома или у него?
– Меня устроит и то и другое.
– Его дом в Америке, мэм.
– Тогда в порядке проявления благодарности к этой стране тебе следовало бы оставить его там и найти себе англичанина. У такого решения было бы и другое преимущество: англичанин помогал бы тебе в пятой категории – «Язык». Видишь, как чудесно все взаимосвязано?
Настя заверяет Принцессу, что ее американский парень говорит как самый настоящий англичанин.
