скачать книгу бесплатно
– Конечно, нет, – отвечает вдова Вольфшейм. – Дня своего рождения не помнит никто.
– А я помню. Как будто это было вчера. Душный июльский день, моя мать обливается потом, по простыни ползет тарантул, его прогоняет акушерка. Как такое забудешь?
Ванда Вольфшейм делает вид, что хлопает его по руке.
– Тарантул?.. Где это было? В амазонских джунглях?
– В Уайтчепеле.
Теперь он все же получает по руке.
– Вы нас дразните, – говорит она. Хотя, как ни странно, отчетливо представляет, как по ножке новорожденного Шими ползет тарантул.
Он снисходительно пожимает плечами.
– Что ж, возможно, про акушерку я присочинил.
Уж не флиртует ли он с ней?
Так или иначе, вдову Острапову все это начинает раздражать. Она стучит по столу.
Он приосанивается, выпрямляет поникшие было концы своей бабочки.
– Но вернемся к картам, – говорит он. Не хватало, чтобы после его тарантула вдовы утратили веру в будущее, которое он им назначит. Впрочем, кто в силах воспротивиться загадочным незнакомцам и вояжам за тридевять земель?
Воспоминания о медовом месяце в Жуан-ле-Пен привели вдову Шульман в слезливое настроение. Вдова Вольфшейм гадает, где хотелось бы побывать самому мистеру Кармелли.
Такое место есть. Это туалет.
Он бы многое отдал за способность легкомысленно отнестись к своей нужде немедленно удалиться и свести ее к шутке, с комичной учтивостью попросив у вдов разрешения ненадолго отлучиться. Но он никогда не умел сводить что-либо к шутке. За некоторые грехи – он имеет в виду телесные грехи, а то и капитальный грех обладания телом как таковым – не бывает прощения.
Покинув ресторан, он натыкается на черный BMW Рути Шульман. Та сидит на заднем сиденье. Увидев его, она просит водителя опустить стекло.
Вдовам уже случалось манить его с заднего сиденья BMW. У вдов Северного Лондона Шими Кармелли слывет последним перспективным холостяком – имеется в виду, что он последний мужчина, еще могущий самостоятельно застегивать пуговицы, передвигаться без ходунков и говорить, не пуская слюней. Он знает, что лично он здесь ни при чем. Он трудился в розничной торговле и понимает законы спроса и предложения. Как и роль местоположения торговой точки. Здесь спрос выше, к тому же носит эмоциональную окраску. Напускной катастрофической мужественностью, которой отмечен его облик, – широкими плечами, приподнятыми к переносице глазами со слегка безумным, непокорным взглядом, любовью к меховым шапкам, – он напоминает многим вдовам их отцов и дедов, которых они оставили на родине или знают только по выцветшим фотографиям. Поэтому он не питает иллюзий: на улицах Кентербери или Уэллса они бы не опускали стекла своих BMW, чтобы с ним потолковать.
– Хочу поблагодарить вас лично, – говорит вдова Шульман и протягивает руку. Шими растроган: у нее накладные ногти.
Начиная с некоторого возраста руки становятся историей. Но не моей, заявляет Рути Шульман, предъявляя в доказательство свои руки.
– Я старался ради вашего удовольствия, – произносит Шими с чуть заметным поклоном. – Надеюсь, карты не потревожат ваш сон.
– Мистер Кармелли, мой сон может потревожить все, что угодно. Особенно меня беспокоит первая сданная вами мне карта…
– Семерка червей.
– Именно. Вы назвали ее «картой сомнения». Мне сомнение не нужно, мне подавай уверенность.
– Еще я сдал вам четверку пик, а это «карта утешения». Здесь требуется баланс. Все дело в интерпретации.
– Скажите мне, мистер Кармелли, во всем этом хоть что-нибудь есть или это просто салонная забава?
– Вам решать. Одно ясно: это не наука. Но люди всегда обращались к прорицателям…
– Вот, значит, кем вы себя мните? Прорицателем?
– Я стараюсь никем себя не мнить.
Рути Шульман тяжко вздыхает.
– Мне еще много о чем надо вас спросить. Могу я вас куда-нибудь отвезти?
В ее голосе слышна забота. Но для старика это позднее время. Он отклоняет предложение с новым чуть заметным поклоном. Приятный вечер, лучше немного пройтись, говорит он ей. Он любит вечерние прогулки. При следующей встрече они могли бы вернуться к разговору о картах.
– То есть еще через полсотни лет, – с горечью говорит вдова Шульман и велит своему водителю закрыть окно.
Как только ее BMW отъезжает, появляется вдова Вольфшейм в своем. Она сама опускает стекло.
– А вы нарасхват, – говорит она.
– После гадания всегда велико желание узнать больше.
Она смеется своим веселым смехом.
– А у вас есть желание сказать больше?
– Иногда. Но не сегодня.
– Я разочарована. Почему бы вам не придумать что-нибудь, пока я буду везти вас домой? Я хорошо вожу и ни капли не выпила. Глазом не успеете моргнуть, как окажетесь у себя в Стэнморе.
Он больше не живет в Стэнморе, но не спешит признаваться, что он уже дома. Заученная индифферентность не позволяет выдать, что он обитает прямо над китайским рестораном.
– Я не сразу отправлюсь домой. Люблю лунный свет, хочется посидеть в спокойном месте и подумать.
– Вот и сели бы в моем саду. Хотя тарантулов я вам не обещаю.
Она видит, что сидение у нее в саду его не прельщает.
– Знаете что? Я знаю как раз такое место. Залезайте. Я не кусаюсь.
Он повинуется. Нельзя же отказывать всем подряд вдовам Северного Лондона.
Они едут в тишине, если не считать шороха ее ног при торможении. У парка Хэмпстед Понд она останавливается.
– Ну, как вам? Достаточно спокойное место?
Они сидят рядом на скамейке. Она обещала помалкивать, но уже через пять минут заговаривает на интересующую ее тему.
– Мне бы так хотелось, чтобы вы погадали на картах для одного из моих благотворительных проектов! Соглашайтесь, пожалуйста!
– Что за проект?
– Я имею в виду дом престарелых в Килберне…
– Престарелые?.. – Шими Кармелли нарушает собственное правило и дотрагивается до чужой руки. – Вы забыли, чем я занимаюсь? Я приоткрываю людям их будущее.
– По-вашему, у престарелых нет будущего? Так я вам скажу, что у них иное мнение. И они любят, чтобы исполнитель – простите – был ближе к их возрасту, чем это обычно получается. Это в сто раз повышает коэффициент их оптимизма. В прошлом году мы привезли им Тони Беннетта, он в дружеских отношениях с нашим председателем. Стоило ему уехать, как все наши повскакали с кроватей и запели The Way You Look Tonight.
– Я не способен до такой степени поднять коэффициент оптимизма, – возражает Шими.
– Откуда вы знаете? Вы уверены, что Анастасия не поет в эту самую минуту у себя в спальне?
Его так и подмывает спросить: «А вы? Вы запоете, когда вернетесь домой?»
Нет, не стоит. Вернее, нельзя.
3
Берил Дьюзинбери, ненавистница невнятицы, вышивает с безжалостной точностью, повинуясь воле пальцев, хотя единственное, что хотят вышить ее пальцы, – это смерть.
Не страх обуревает ее, а скорее вдохновение, ликование.
За этой работой она забывает себя. Она может быть женщиной любого возраста. Она – истинный художник, и неважно, что ее тема крайне ограничена. Когда она делает стежки, душа покидает тело, намерение теряет смысл, пальцы правят бал.
Когда она пишет, свободы меньше. Тогда она в большей степени та, кем намерена быть. Более женщина, менее художник. Но даже при заполнении старых школьных карточек она не ограничена голой реальностью. Их назначение – поведать правдивую историю ее жизни, но ей принадлежит только та правда, которую она может вернуть. Впрочем, кому какое дело, думает она. Что я скажу, то и будет правдой. Как вспомню, так и будет.
Наверное, она произнесла что-то в этом роде вслух, потому что из кухни уже бежит Эйфория.
– Все в порядке, миссис Берил?
– В мире или со мной?
– Я слышала ваш крик. Испугались чего-нибудь? – Эйфория подтягивает узкую цветастую юбку и заглядывает под кровать. Настя говорила, что видела там мышь. В многоквартирных домах Северного Лондона кишат мыши. Сколько поколений сменилось здесь с начала прошлого века? Здесь вывелись целые семьи гордых городских мышей. Главное, что не крысы, а на мышей всем наплевать. «Мерзкие англичане», как говорит Настя.
Берил Дьюзинбери пялится через свои заляпанные очки на Эйфорию, заглядывающую под кровать во второй раз. Боясь, что оттуда на нее уставится мышь, Эйфория нагибается так, что спина остается прямой. Берил Дьюзинбери убеждается, что дело не в одежде, у бедняжки неважно с осанкой. Собственно, у всей Африки одинаковая беда. Вот к чему приводит поедание ящериц и ношение на голове корзин с бананами. Глазом не успеет моргнуть, как ляжет на вытяжку, а я потом бегай, навещай.
– Похоже, это я должна спросить, не испугалась ли ты чего-нибудь? Чего ты ищешь там, под кроватью?
Эйфория пожимает плечами. Это тоже вредно для осанки. «Стойте прямо, девочки!» – слышит мисс Дьюзинбери свой голос.
Окажись у нее под рукой линейка, она всласть вытянула бы Эйфорию по косым плечам.
Выпрямись!
– Му-у! – зачем-то мычит она.
Эйфория вздрагивает.
– Нервы у тебя ни к черту! – торжествует Берил Дьюзинбери. – Тебе бы к… – Никак не вспомнить, к кому следует обратиться Эйфории.
– Да, миссис Берил.
– Тысячу раз тебе говорила: в этой комнате единственный страх – твой. Меня ничего не пугает.
– Нет, миссис Берил.
– Разве что когда забываю, как ты называешься.
– Эйфория.
– Нет, то, чем ты занята.
– Я ухаживаю за вами.
– Ха! Вот, значит, что это такое! Тебя кто-нибудь просил?
– Да, ваш сын, мистер Сэнди.
– У меня есть сын?
– У вас их трое, миссис Берил.
– Неужели? И все – мистеры Сэнди?
– Нет, миссис Берил, второй – мистер Пен, а…
– Ладно, ладно, не хватало всех перебрать! И перестань, пожалуйста, обращаться ко мне «миссис». Это звучит провинциально. Я – принцесса Ша… Шахе… Сама знаешь.
Забыла, вот незадача! Принцесса Щербацки, что ли? Почему она вспомнила эту фамилию? Принцесса Шостакович? Шницлер? Шреклихкейт? Struwwelpeter?
Вспомнила!
– Я принцесса Шикльгрубер.
Эйфория бессильна ей помочь.
– Да, миссис Берил.
Принцесса садится в постели, кутается в короткий халат. На нем вышиты слова LIFE IS A TALE TOLD BY AN IDIOT[7 - Жизнь – сказка, рассказанная идиотом (англ.).]. Буквы разделены кроваво-красными анютиными глазками со смеющимися личиками.
– Как я уже говорила, – продолжает она, – я не из пугливых и совершенно не боюсь собственной кончины – когда уйду, тогда и уйду, но чего я боюсь, так это смерти при жизни, когда разеваешь рот, а из него ничего не вылетает. Моя жизнь такова, какой я ее описываю, а я еще не закончила ее описывать. Все, – она указывает на коробку из-под шоколада на прикроватном столике, – все записано на карточках, которые я храню здесь. Я говорю тебе об этом на тот случай, если потом упущу что-то важное. Если такое случится, то ты найдешь запись на одной из карточек. Только чур не спрашивай меня, на которой.
– Я люблю ваши рассказы, миссис Берил.
– Эти тебе не понравятся, и это не рассказы. Не хочу, чтобы ты делала эту ошибку. В этой коробке хранятся летописи. Не пугайся, я сказала «летописи», но это никак не связано с тем, кто где писает в летнюю пору. Это хроники моей жизни по годам, хотя я, конечно, путаю годы. Но это неважно. Хронология нужна мелюзге, мне подавай вечную истину, а она не упорядочена во времени. И даже не истинна. Я Мать Века, ты в курсе? У меня и медаль есть, лежит в этой же коробке. Я Мать Века, поэтому важно вести хронику всего, что вытворяет век. Вся она здесь. Мужчины, за которых я выходила, мужчины, с которыми разводилась, дети, которых родила и не родила. Это история века, а не моя. Для твоего понимания не только меня, но и времени, в котором ты живешь, важно, чтобы ты ее прочла.
Эйфория качает головой. Ей такого не осилить. Ей внушали никогда не читать чужую переписку.
– Я тебе разрешаю. Здесь есть вещи, которые тебе надо знать на случай, если кто-то будет убеждать тебя совсем в другом. Списки, даты. Мужья и любовники в алфавитном порядке – иногда, когда мне приходит такая блажь и я вспоминаю алфавит; когда и где они умерли, от какого испуга или от какой болезни сыграли в ящик, в чем была их мужская слабость. Читай внимательно, Настя, тебе выпало быть моим свидетелем, твоя задача – свидетельствовать обо мне и о моих деяниях…
