скачать книгу бесплатно
– Но почему нельзя, чтобы священник был православным? – почти сдаваясь, спросил он.
– А почему нельзя, чтобы он был католиком? – ответил я. – Это не мой вопрос вам, это и есть наш ответ тем, кто задаст нам этот вопрос. Это наш удар – удар по их неполиткорректности, мол, нельзя в такой многоконфессиональной стране, как наша, всегда ставить акцент на титульной конфессии.
– На хрена нам это? – вздохнул козел.
– Послушайте, – вздохнул я в ответ, – вы же сами сказали, что вам нужна шумиха вокруг вашей благотворительности. Как, по-вашему, елейный, добрый ролик вызвал бы ее? Нет! Нет и еще раз нет! Никого не интересует добро в чистом виде! Если кого оно и интересует, то только в виде чистой прибыли. И не только в денежном эквиваленте! Это так, и никуда от этого не деться. Самое ценное в бочке пиар-меда – это…
– Ложка пиар-дегтя, – сказал он, и я не успел придержать сорвавшееся с языка: «Молодец!»
– Ну-ну, – хрюкнул он, – не перегибай… пиар-палку, а то она тоже о двух концах.
Я довольно хрюкнул в ответ и, подождав, пока он отключится, бросил трубку.
Я сделал два вывода. Первое: не такой уж он и козел. Даже креативит помаленьку. Второе – я ведь вывел печальный слоган нашего времени: «Добро интересует людей не в чистом виде, а в виде чистой прибыли».
Чтобы избавиться от вселенской грусти, я представил, какой разнос сейчас учиняется моему врагу-жополизу, и на душе потеплело. Впрочем, предаваться сенсорике времени не было, и я позвонил Степке, назначив ему встречу у себя дома в 12 ночи – для конспирации. Надо было продумать всю завтрашнюю операцию до мелочей.
* * *
Я был в таком шоке, что вместо того, чтобы думать об услышанном, думал о том, каким же влиянием обладает мой псевдоисповедник, если ему разрешили играть эту роль. Конечно, это могли быть просто деньги, но тогда – немалые. Был еще один вариант – священник был не псевдо-, а настоящий. Но думать так, даже мне – цинику и грешнику, – было невмоготу. Наверное, исход нашего диалога решило именно это неистребимое любопытство – знать всю правду и только правду, чтобы максимально ее извратить. Это профессиональное качество юристов и пиарщиков высшей категории, к которым без ложной скромности я себя и относил. И потому, выдержав небольшую паузу, я спросил:
– А если я не приму ваше предложение?
– Тогда ваши снимки появятся в сети, – ответил он.
– Ну что ж, пиар еще никому не мешал, – спокойно резюмировал я, – даже черный.
То ли он мне не поверил, то ли был сражен наповал. Во всяком случае, ответа я не услышал. Так ему и надо, шантажировать пиарщика пиаром – это ж какая некомпетентность! Из уважения к Деду, до сих пор утверждающему, что лежачего не бьют, я просто слегка напоследок пнул моего «тет-а-тетчика»:
– Я бы просил вас отпустить мне грехи, но, похоже, Господь не поймет нас. – С этими словами и вышел. Я даже не мог поинтересоваться в стиле Остапа Бендера: «Почем опиум для народа?» Пипл, пришедший на смену народу, хавал такой опиум, что Бендеру и не снилось.
После всего, что я услышал в исповедальне, мне необходимо было очиститься, и я направил своего мустанга к милому дому, где обитала милая дева, всегда готовая за милую цену снять любой напряг.
– Слушай, Милка, – спросил я, когда, вволю откамасутрив, мы лежали на полу и пускали дым строго параллельно. Пол был из кедровых досок – Милка считала, что это придает особенный кайф сексу. Думаю, не всем удавалось пройти этот секс-контроль, после которого на разных частях тела оставались царапины, ссадины и даже занозы. Сегодня эти секс-вериги были для меня в самый раз, это было некое самобичевание в сноб-стиле. Кажется, я понял Милкину философию и подумал, что она может дать мне дельный совет.
– Как ты относишься к однополым бракам?
– Милый, – промурлыкала она, – это неактуальный вопрос. Сегодня актуальный: «Как ты относишься к разнополым бракам?» А еще актуальней: «А на хрен брак вообще?!» Но, как подсказывает твой озабоченный лук, интерес твой не праздный? В чем подвох?
И я рассказал.
Милка стояла в позе Евы у эдемского древа с надкусанным яблоком в руках. С середины моего рассказа она забыла о нем.
– Милка, – вздохнул я, – ты похожа на Еву, которая, дав Адаму надкусить яблоко, задумалась – а стоит ли?!
– Да?! – вышла она из оцепенения. – В нашем случае как раз наоборот. Слушай, а почему они выбрали логотипом надкусанное яблоко? Это так неэстетично.
– Кто?! – спросил я как дурак, а когда понял, что речь идет об Apple, Милка выбросила яблоко и повернулась ко мне:
– А почему ты отказался?
Этого я совсем не ожидал и едва не ляпнул Степкино: «В каком смысле?» Слава богу, ей и не нужен был мой ответ: как большинство женщин, Милка задавала вопрос исключительно для того, чтобы выдвинуть свою версию ответа, что она и сделала:
– Мика, столько всего можно узнать!
– Зачем? – удивился я. – Мы с тобой не менты и не журналисты. И даже не шантажисты. Это меня шантажируют.
– Тем более, – подвела она итог, – у тебя будет контроружие.
– Бред! – пожал я плечами. – Не буду я лезть в эту грязь.
– Это же твоя естественная среда обитания, пиарщик!
– Дура ты, Милка, – вздохнул я, – а ведь я подумывал жениться на тебе.
– Не смеши! С моими-то беспорядочными сексуальными связями?!
– Ты бы перестала, а Деду я бы наплел что-нибудь.
– Кому?
– Деду. Я с ним живу.
– Ну ты и мастодонт! С Дедом! Он что, квартиру тебе завещает?
– Он уже завещал.
– Тогда…
– Ладно, Мил, забудь.
– Как это я забуду?! Ты куда?! Я теперь тоже могу тебя шантажировать, идиот!
– Зачем? – прервал я свой путь к двери.
– А на хрен ты мне все это сболтнул? Я что, случайный попутчик в вагоне? Так ты отродясь поездом не ездишь.
– А кому мне было рассказать? – брякнул я. – Степке, что ли?
– Так бы и сказал, – умиротворилась Милка, – а то: замуж! Ладно, давай думать, хотя я уже придумала.
Как всегда, мой расчет был безукоризненным – таким женщинам, как Милка, не в кайф просто так помогать ни слабым мужчинам, ни даже сильным. Они должны на чем-то подловить, чтобы прижать к ногтю, а потом снизойти. Я предоставил ей всю гамму сполна. Оставалось не выдать своего торжества, чтобы не омрачить ее заслуженного. Но и переигрывать не стоило, поэтому, изобразив, будто я опять на коне, я принялся излагать какую-то версию действий. Она честно выслушала и, естественно, подпустила шпильку:
– Это и есть максимум креатива, на который ты способен? Какая у тебя зарплата?
Я озвучил в два раза меньшую. Иначе ее бы жаба заела. Но и эта сумма ее огорчила:
– Одно утешает, что это деньги не налогоплательщиков, а такого козла, как твой работодатель, – хмыкнула Милка. В подтексте читалось, что я тоже козел, получающий больше, чем стою, равно как и то, что не могу выбить большего, раз уж все дурью маемся.
Мне было плевать – и на ее мнение, и на ее советы, и на ее психологизмы, и на все прочее. У меня был свой план действий, в котором ее роль заключалась в физическом присутствии и подыгрывании мне, причем выглядеть это должно было так, будто она ведущий, а я ведомый. Как говаривал небезызвестный персонаж небезызвестного фильма: «Тщеславие – мой любимый грех». Если ты умеешь играть на тщеславии, игра состоится. Ибо тщеславие, пожалуй, единственный грех, который можно закамуфлировать под добродетель.
Итак, физическое тело Милки, равно как и интеллект, были в моем распоряжении. Оставалась самая малость, и тут позвонил Степка. Он захлебывался, как щенок. Я ничего не понял, думая о том, что он всего на пару лет моложе меня, а инфантилен, как мой очень младший брат, которого у меня, слава богу, нет. И дело не в том, что я его непосредственный начальник, а…
– Зачем тебе этот геморрой? – услышал я собственную реакцию на его излияния, подумав, что дело, наверное, в том, что Степка абсолютно здоров – и физически, и психологически. У него не было геморроя – в прямом смысле этого слова, который мог бы заставить его страдать и сострадать, то есть породить ту нездоровую психику, которая способна стимулировать творчество. – Ладно, – прервал я поток его излияний. – Давай встретимся у меня и обговорим.
Я распростился с Милкой, сохраняя на лице мину иронической благодарности, и ретировался.
Дома я предупредил Деда, что опять придет Степка, но закармливать его не стоит – креатив требует пустого желудка. Дед хмыкнул, мол, знаю, о чем вы будете креативить. Но он улыбался – после той знаменательной беседы он уже не подозревал меня в педризме, а ко всему остальному он, видимо, был толерантен. Наверное, и к этому был толерантен, если оно как-то не касалось его.
«Позор – страшнее греха», – как-то сказал он мне в детстве. Кстати, именно эта сентенция во многом способствовала моему отношению к геморрою, ведь я считал его позором для настоящего мужчины. Уж не знаю почему.
Степка меня сразил – он принес Деду табак. Хороший. Дед посмотрел на меня укоризненно, мол, из-за меня он не приготовился должным образом к приходу парня. Меня умиляла способность Деда любить ближних, холить их и лелеять. По представлениям окружающей среды, любой нормальный академик должен быть не от мира сего, как минимум, путать башмаки, забывать застегнуть ширинку и так далее. Может, так оно и есть. Просто у «нормальных» академиков не было таких дочерей, как моя мадре. Слава богу, что эта кукушка, пролетая над гнездом, скинула туда всего одно яйцо, из которого я и вылупился. И Деду пришлось стать мне матерью. Хотя мог бы стать отцом. Но, любитель парадоксов, он, видимо, считал, что раз из него не получилось отца для дочки, то для внука он должен попробовать себя в роли матери. Думаю, ему это удалось.
В общем, Деда я любил и не мог позволить ему страдать, поэтому сказал Степке: «Дед хотел попотчевать тебя заливной рыбой собственного приготовления, но я подумал, пусть лучше допишет монографию, а рыбу мы закажем на дом».
– Супер! – просиял Степка, жрущий все и в любое время, причем не полнеющий. Видать, растущий организм. Дед тоже был доволен. Он ушел сделать заказ, и я наконец закрыл дверь, оставшись фейсом к фейсу со Степкой.
* * *
Когда в душе я увидел, как у ног расползается кровавое пятно, почему-то вспомнил «Последнего магната».
Или это был «Вечер в Византии»? Черт! О чем я думаю! Надо срочно к врачу. Я позвонил знакомому хирургу и тот устроил мне через час консультацию у лучшего проктолога. Черт! Мало того, что пришлось лезть на гинекологическое кресло, так рядом с проктологом возникла какая-то молодуха. Они вдвоем уставились на мою задницу, и проктолог аж присвистнул:
– Ну и геморроище! Что ж вы так запустили. Резать пора. Давно созрел.
– А иначе никак? – жалко проблеял я.
– Иначе уже поздно. Давайте-ка в понедельник и приходите. И ничего страшного. Никакого вам скальпеля. Лазером чиркнем и через три дня отпустим. – Уговорил, словом.
* * *
На операцию меня провожал Дед, который не поленился сделать массу звонков, чтобы у меня все было по высшему разряду. Блудную мать мы решили не обременять.
Короче, положили меня на операционный, точнее, гинекологический стол. Анестезиолог вкатил в позвоночник укол и радостно сообщил, что я теперь ниже талии ничего не буду чувствовать, потому что благодаря звонку Деда он сделал свое дело от души. Я вяло поинтересовался, а бывает ли иначе? На что он сообщил, что давеча так оно и было – позвонил его друг и попросил за тещу. Хорошо попросил.
– Видите ли, – усмехнулся он, – анестезия бывает двух видов. Первая, когда ничего не чувствуешь и не можешь двигаться. Вторая, когда все чувствуешь, но двигаться не можешь.
– Ясно, – усмехнулся я, – теща пошла по второму разряду.
– Гады вы, мужики, – услышал я беззлобное заявление.
Надо же, а я и не заметил, что давешняя молодуха тоже здесь. Она, между тем, лихо закинула мои ватные ноги на подлокотники гинекологического кресла, накрыла их чем-то и примостилась рядом с проктологом. Ног я действительно не чувствовал. Хотел почувствовать остальное, но руки мои были в захватах – одна с капельницей, вторая с тонометром. Я решил не думать о плохом и попытался придумать социальный ролик. Но не тут-то было! Оба врача, ковырявшихся в моей заднице, затеяли обсуждение какого-то служебного романа. Присутствующие в операционной не замедлили подключиться. Если бы иногда не звучали медицинские термины, я бы решил, что они обо мне забыли. Потом запахло горелой плотью, и я понял, что всепроникающий луч лазера лишает меня одной составной бинома. Мысленно я поблагодарил их обоих: лазер – за то, что он пришел на смену скальпелю, геморрой – за то, что он сдал свою смену. Наконец главный сказал традиционное «Кушать подано», в смысле, «Спасибо всем». И меня покатили в палату.
* * *
Ночью позвонила мадре. Я подумал, что Дед проговорился, но оказалось, она звонит просто так. И то ли я расслабился, то ли анестезия еще действовала, но на вопрос мадре «Как твои дела?» ответил как дурак:
– Ма, я стал иудеем.
– В каком смысле? – ахнула она.
– Обрезание сделал.
Я услышал ее удивленный возглас и вырубил телефон. Ничего, пусть попарится, пусть найдет решение. Я закрыл глаза.
* * *
– Шалом, – сказал я, увидев мадре.
– Пуся! – всхлипнула она, кинувшись ко мне. Скривившись от ненавистного детского прозвища, я дал ей облобызать себя. На бэкграунде маячил Дед, отвечая на мой молчаливый упрек в стиле «И ты, Брут?!» скорбным взглядом типа: «А что я мог поделать?!»
– Здорово выглядишь, – сказал я мадре. Очевидно, она восприняла это как осуждение – ну, в смысле, «мне так плохо, а ты хорошеешь» – и тут же кинулась в атаку:
– Разве ты когда-нибудь в чем-нибудь слушался меня? Сколько раз я говорила тебе: «Пуся, не доводи до крайностей!»
Я только хотел выпятить нижнюю губу, но решил, что есть способ получше. Изобразил на лице дикую боль и попросил родных вытряхнуться по причине моей большой нужды. Отмел напрочь всякие там «мы подождем в коридоре, пока ты…», и как только за мадре закрылась дверь, испустил из своей задницы громкий и победный звук. Думаю, щепетильную мадре как ветром снесло. На роль сестры милосердия она, конечно, не тянула. Тем не менее утром, ну, в смысле, к часу, она опять заявилась и не нашла ничего лучше, как пристать ко мне с вопросом:
– А почему ты решил сделать обрезание? Только не говори, что по зову крови.
Вот женщина, а!
Как я понимаю ее мужей!
– Мадре, – простонал я, – тебе полагается здоровьем моим интересоваться, а не…
– А я что делаю?! – возмутилась она. – Если ты сделал обрезание, значит, у тебя и с урологией проблемы.
Ну и как с ней спорить, если она все всегда перевернет в свою пользу.
– Я пошутил, – сказал я, – я имел в виду, что обрезал геморрой.
Тут она зависла как комп устаревшей модели, а потом ее понесло:
– Как ты мог?! Как ты мог шутить этим? Я уже всем рассказала, а ты… Ты не шутил, ты решил поиздеваться надо мной. Ты…
Я нажал красную кнопочку, и мадре вывели под белые рученьки. Я не сердился, ведь я своего добился – довел ее. Конечно, я ее любил, и она меня тоже. Просто мы любили друг друга как-то очень по-своему. Но ведь с годами приходит мудрость. Даром, что ли, я придумал слоган: «Если ты способен любить свой геморрой, значит, способен любить в принципе».
* * *
Ну вот, самое время задаться вопросом: какого фига я все это написал? А фиг его знает! Просто валялся в постели, делать было нечего, в заднице свербило – в обоих смыслах – вот и потянулся за верным ляп-топом. Вообще-то, если быть до конца честным, я хотел написать оду геморрою и человеческой глупости. Вот ведь, кажется, совсем ненужная вещь – отросток на заду. Все над ним издеваются, обладатели его стыдятся признаться в своем обладании и гнусно примазываются к хихикающим над этим. Ну, типа, со мной все в порядке. А ведь если посмотреть шире и глубже, в самую темную бездну, ну, как проктологи, то сколько полезного можно узреть. Вся моя жизненная философия изменилась с того дня, как я узнал, чем втайне владею. Да-да, у меня появилась тайна. И я не стыдился ее, а сделал косвенной соучастницей моей сексуальной жизни. А сколько креативных мыслей породил мой геморрой! В конце концов, даже продвижением по службе я обязан ему Воистину, главное не болезнь, а отношение к ней.
И все-таки я расстался со своим переростком без сожалений. В конце концов, все кончается, и главное – кончить вовремя! (Черт, тянет на слоган.)
Единственное, о чем я жалею, так это о том, что перестал быть двучленом. Ну так никто же об этом не знает!
* * *
В больнице я пролежал на неделю больше необходимого. Обставил это так, будто мне снесло крышу из-за той молодухи, ну, стажера анестезиолога. Кстати, она была замужем, и мы, с моей подачи, разыгрывали сериал «Любовь под бомбами». Ну, типа, я был ранен в бою и, попав в госпиталь, влюбился в медсестру. Характер моего «ранения» позволял разыгрывать то трагедию, то комедию. Я знал, что персонал открыл тотализатор. Разумеется, не на «случится или нет» и даже не на «когда случится». Ставки были на позу – опять же, из-за моего «ранения». Мы оба это знали и взвинчивали публику, измышляя ситуации, доводя их до немыслимого, а потом выруливали на нуль. Ставки росли. Но всем невдомек было, что истинной причиной затеянного мной сериала было нежелание выходить в здоровый мир, где властвовали нездоровые страсти. А главной оставался шантаж. Я все еще не придумал, как мне выкрутиться. В сущности, последним подарком моего геморроя было то, что, угодив в больницу, я избавился от шантажиста. Я не сомневался, что он осведомлен о моей операции и вряд ли выполнит свою угрозу, ведь я был ему нужен. Но рано или поздно мое пребывание в больнице должно было закончиться. Это не мог быть «праздник, который всегда с тобой» (тьфу-тьфу!). Посему я постоянно думал о том, как выкрутиться из этой гадкой истории. И однажды ночью я нашел решение!
