скачать книгу бесплатно
«Марина вьёт из Мориса верёвки…»
Марина вьёт из Мориса верёвки,
затягивает Мориса в узлы.
Её глаза – две жуткие воронки,
а меж зубов – раздвоенный язык.
Она его не держит за зубами.
И Мориса не держит: скатертью
дорога… До чего же он забавен —
стоит на месте, говоря: «Адью».
Проносятся стремительные птицы
с кровавыми ошмётками в когтях.
Лежит в засаде хищник тигролицый,
отец изголодавшихся котят.
Деревья наклоняются к беседкам.
Кромсает тучу серебристый нож.
Куда ни ткнись – натянутая сетка;
не перепрыгнешь и не разорвёшь.
Поэтому, а может, по-другому,
так или эдак, эдак или так…
Купил у старой ведьмы мандрагору,
да позабыл, что делать с ней, простак.
Стоит теперь, болванчиком кивает,
адьюкает, а с места ни ногой.
Марина ничего не забывает.
Марина убивает, дорогой.
Марина
Марина курит, стоя у окна.
Марина или, может быть, Ока
впадает в шум гостиничный, сшибая
столы и стулья,
синими шипами
пронзая коридорного, пока
я думаю – ни слова о Мари…
Спасаются наружу комары.
Вздыхают липы.
И почтовый голубь
несёт письмо в потусторонний город,
съезжающий с Кудыкиной горы.
Там, воротясь со службы, имярек
конверт разрежет и увидит снег,
сирень в цвету и дуло пистолета,
нащупавшее ямку у виска,
поскольку не Марина, а тоска
стоит в снегу и пишет это лето.
И будет адресат ревнив и жёлт
лицом, но, вероятно, не нажмёт
он на собачку – станет жать на жалость,
чтоб у Марины челюсти разжались,
и лёд январский превратился в мёд.
Тогда-то на сетчатке двойника
и заискрится женщина-Ока.
И полдень, заполняющий каюту,
уйдёт на дно, в последнюю минуту
метнув окурок в красный бок буйка.
«Я в мальчике провижу старика…»
Я в мальчике провижу старика.
Внутри него зелёная река,
чьи водоросли, склизки и мохнаты,
похожи на пытливые канаты,
обвившие купальщикам бока.
Сквозь бреши в небе прибывает мрак.
Не бойся, мальчик, я тебе не враг,
но и не друг – давай за это выпьем.
(Грифон грифону третий глаз не выклюй
в чужих полузатопленных мирах.)
Распад и Лету, берег, ставший дном —
я вижу это не в тебе одном,
как будто устье сходится с истоком
и волны разворачивают дом
то к западу фасадом, то к востоку.
«– Не хотел появляться на свет, так…»
– Не хотел появляться на свет, так
и не спрашивал вроде никто.
Но запомнил кленовую ветку,
майский вечер и вопли котов.
Как несли на руках в коммуналку,
а позднее вели в первый класс.
Собирали с товарищем марки,
он калекой вернулся как раз
из Афгана, но это спустя лет
десять что ли (точней не могу).
Дальше тянется то, что не тянет
вспоминать. Понимаешь?
– Угу.
Понимаю.
– Женитьба и служба.
Недомолвки. Скандалы. Развод…
Сам не знаю, кому это нужно.
– Никому, – говорит и берёт
сигарету.
– А кто говорит-то?
– Человек без особых примет.
Сядет рядом и тут же сгорит он
или, может быть, скажет:
– Привет!
Ты бы это… Начнём всё сначала, —
усмехнётся, поправит парик…
И увижу: за чашкою чая
сам с собою толкует старик.
Привалился спиной к батарее,
дочку с зятем имея в виду;
привели его в дом престарелых,
а сказали, что в школу ведут.
Старик
схоронил трёх жён теперь уже не ходок
делит квартиру с призраками и кошкой
и соседи слева зовут его «кабысдох»
а соседи справа «зомби» и «старикашкой»
призраки оживляются по ночам
щёлкают пальцами пахнут тоской и потом
а потом наступает утро и огненная печать
заверяет действительность или что там
он поднимает к небу слезящиеся глаза
и немедленно забывает зачем их поднял
у него на щеке зелёная стрекоза
а на подбородке вчерашний полдник
он вышел за хлебом упал на газон и спит
и снится ему как у окна в гостиной
пыльное кресло качается и скрипит
покрываясь сизою паутиной
Старик-2
После 60-ти стал замечать,
что смерть уже близко;
и пахнет она чем-то женским – левкоями ли, пачулями.
И на всём печать какая-то неразличимая.
И птицы летят низко.
Еле-еле звучат.
– Закрой окно, холодно, – жене говорит он.
Сам сидит на стуле, чем не конная статуя?
И лунный свет омывает профиль его небритый,
в шарики ртути скатываясь.
В 65 совершил экскурсию в Шибальбу.
Вышел из комы и затаил обиду.
Там, под землёю, нет вакантного гида —
слишком много туристов к разрушенным пирамидам,
а его… видали в гробу.
Впрочем, трудно сказать, так ли оно на деле,
если ты действительно кончился
и астральному телу некуда возвращаться.
Вот он смотрит в зеркало, а из зеркала смотрит демон —
весь в пигментных пятнах, перекошенный, всклоченный,
дышащий часто-часто.
И нет никого, кто бы его утешил:
жена ушла годом раньше,
сын живёт за границей…
А птицы кричат всё тише,
но вид у них шибко страшный.
И это уже не птицы.
Мойра
Мир был прозрачен, призрачен, непрочен.
А мы лежали рядышком, что прочерк,
два прочерка в постели и графе
«Любовь», поскольку дело не в любви, но
я просыпался лишь наполовину,
а ты сидела в маленьком кафе
в своём воображении, пила там
двойной эспрессо, плитку шоколада
вертела в длинных пальцах. Я же шёл
под душ – не знаю только, наяву ли —
стереть с лица улыбочку кривую,
использовав стиральный порошок
по назначенью, так сказать, прямому…
Мы жили в доме с видами на Мойру:
вот ножницы, а вот она сама,
склоняясь над трепещущею нитью,
бормочет по привычке «извините»,
«приятных снов» и прочие слова.
Мы смотрим на неё без интереса.
И наши жизни, что двойной эспрессо;
грохочущий экспресс из пункта Икс
в мерцающую точку невозврата,
