скачать книгу бесплатно
Тут я не выдержал и от всего славянского сердца закатал ему прямой в солнечное сплетение, после чего велел снова залепить его поганый рот. Много чего я видел за те полтора года, которые провоевал у Деда Ковпака. Но одно из самых ярких воспоминаний осталось от того, что я увидел в польском селе во время нашего рейда в Карпатах. Женщины и дети с отрубленными руками, перепиленные пополам двуручной пилой, беременная, у которой вырезали из живота плод… И вырезанные на теле у многих убитых трезубцы и буквы «УПА».
Чего я только ни насмотрелся за время войны, но после того, что увидел тогда, меня вывернуло наизнанку. А потом мне показалось, что где-то кто-то был, и я успел схватить за руку грязного и худого хлопчика, впившегося зубами мне в предплечье. Я сказал ему по-польски, что я друг, и отпустил его. Потом достал из мешка буханку хлеба и кусок сала, нарезал ломтями и показал на все это пальцем, добавив, мол, ешь, только не все сразу, а то можно умереть.
Пацана этого я привел к своим и отдал санитарам, а потом несколько раз навещал. Он рассказал, что в их деревню пришли люди, назвавшиеся советскими партизанами. Им на радостях поляки накрыли столы, накормили. А потом те неожиданно напали на селян, сначала поубивали мужчин, а потом начали насиловать женщин и даже детей. А затем убили всех до единого, причем не просто убили, а так напоследок поизмывались над людьми, как себе не позволяли себе делать даже немцы из СС. Войтеку – так звали мальчика – сразу не понравились эти «партизаны», и он от греха подальше сбежал из деревни, что и спасло ему жизнь.
Поэтому-то, будь моя воля, я бы убивал на месте всех последователей УПА. А поляков, которые пришли им помогать – в первую очередь. Ведь я и сам пусть по происхождению не поляк, но мой отчим, который заменил мне отца, научил меня кашубскому и польскому – именно в его честь я взял позывной Кашуб. И то, что я увидел в той безымянной польской деревушке, запомнилось мне на всю жизнь еще и потому, что поляки для меня были почти родными. А эта сволочь помогает наследникам немецких холуев. Какой он, пся крев, после этого поляк?!
3 августа 2014 года. Саур-Могила.
Сотник армии Украинской Народной Республики Зинчук Григорий Александрович
Най бы тэбэ шляк трафив![10 - Нехорошее пожелание оппоненту на галицийском наречии. «Най» – это «пусть», «чтоб». «Шляк трафив» – скорее всего, восходит к немецкому «Schlag treffen», которое можно перевести как «удар хватил». Русский перевод всего выражения: «А чтоб тебя…»] Обидно до слез… Еще недавно я был личным адъютантом – и не только – его высочества герцога Вильгельма-Франца фон Габсбург-Лотрингена, он же – полковник Васыль Вышиваный, командир Сечевых стрельцов армии Украинской Народной Республики. А в будущем, возможно, и король Всея Украины. И если бы не ревность…
Жизнь в Каменце-Подольском, где находился штаб Васыля, была вполне приятной – никакого риска, хорошая еда, дорогие вина, а что за это приходилось расплачиваться ночами в постели его королевского высочества, так к этому я привык, и мне это уже даже начало нравиться. Но не так давно у Васыля появился новый фаворит – некий поручник (именно так в армии УНР именуются поручики) Тарас Стецько. Нет бы мне проявить сдержанность – меня из постели моего патрона не выгнали, он хотел лишь наших ласк по очереди, – но я устроил сцену, после чего меня послали в Мелитополь останавливать наступление клятых деникинцев.
Перед приходом врага мои хлопцы учинили там небольшой погром – делать-то все равно было нечего, а жиды – давний враг украинского народа. Это я впитал еще с материнским молоком и батькиной горилкой. Но белые наступали так быстро, что ворвались в Мелитополь во время нашей «акции». Я только-только собрался разложить пейсатого отпрыска какого-то сапожника – с его жены и дочерей срывали одежду мои подчиненные, а сам он, избитый, валялся в углу в разодранном лапсердаке – как открылась дверь, и в дом ворвались ненавистные москали, во главе с моим старым знакомым еще по Ораниенбаумской офицерской стрелковой школе Андреем Фольмером.
Это было последнее, что я запомнил – в его руке полыхнул огнем наган, и я провалился в небытие, проклиная эту сволочь на чем свет стоит. А ведь когда-то мы с ним дружили – точнее, он относился ко мне, как к другу, а я тайно его ненавидел. Во-первых, он был немцем, а я знал, что им всегда отдается предпочтение над нами, русскими (я тогда считал себя русским и даже входил в «Союз русского народа»), а, во-вторых, у него все получалось играючи – и обучение, и стрельба.
Он вообще-то собирался стать инженером и, как когда-то его отец, поступил в Санкт-Петербургский университет. Но когда началась война, он вместо этого записался на ускоренные курсы в ООСШ. Мол, моя семья хоть и немецкая, но она поколениями служила России. В общем, наговорил кучу всякой ерунды, которую тогда печатали в столичных газетах.
В сентябре я уговорил его тайно выбраться из училища и посетить одно хорошо известное заведение, где, несмотря на запрет[11 - В Российской империи по указу императора Николая II с 19 июля 1914 года был введен полный запрет на производство и продажу всех видов алкогольной продукции.], можно было купить вина или чего покрепче. Этот германец в конце концов согласился сходить со мной, и по возвращению в школу мы напоролись на патруль. Он сумел отвлечь внимание на себя и получил серьезное взыскание, тогда как я успел убежать. Наказание ему усугубило еще и то, что он отказался называть мое имя. Но если вы думаете, что я за это проникся к нему благодарностью, то вы ошибаетесь – я тайно возненавидел его еще больше.
Взыскание не помешало ему закончить ускоренные курсы с отличием; ему даже предлагали учиться в школе дальше. К этому немцу благоволил сам начальник училища генерал Федоров. Но благоволил ему, а не мне, хотя я, если бы мне предложили такое, ухватился бы за это предложение обеими руками. Но ему, видите ли, не терпелось уйти на фронт, и мы с ним попали в битву у стен австрийской крепости Перемышль, которую российская армия выиграла. А я при первой же возможности сдался в плен – ведь одно дело учиться в офицерской школе, другое – лезть в бойню, по недоразумению именуемую «Второй Отечественной войной».
Пленили меня, к моему счастью, уланы из 13-го австрийского полка, состоявшего из галичан. Узнав, что я малоросс и родился в Луцке – центре Волынской губернии (я не стал им говорить, что последние годы провел в Петербурге), со мной начали обращаться намного лучше, чем с москалями. И в первый же день меня увидел сотник первой сотни, герцог Вильгельм-Франц, поговорил со мной, получил мое согласие перейти в его полк и велел меня освободить. В ту самую ночь я впервые сыграл роль его походной жены – не могу сказать, что мне тогда это понравилось, во вкус я вошел позже. А на следующий день меня назначили его адъютантом – как потом оказалось, тот, кто до меня исполнял эти «обязанности», не хотел подставлять свою дупу австрийскому герцогу. Да и, по словам Васыля (так мне начальник велел себя называть), я ему больше понравился. И жил бы припеваючи и дальше в Каменце, а не погиб бы от пули своего давнего друга-недруга, если бы…
Будучи в составе 13-го полка, я перешел из православия в греко-католическую веру и узнал, что в ад попадают лишь самые злостные грешники и особенно еретики – такие, как москали, – а те, кто принадлежит к католической вере в той или иной форме, как правило, попадают в чистилище на много-много лет. Если они, конечно, не безгрешные, но, увы, мужеложец, каким я стал стараниями Васыля, на немедленный рай претендовать не может.
И поэтому, когда я обнаружил себя целым и невредимым у подножия холма в теплый летний день, я решил, что это и есть чистилище. Я посмотрел на себя – на мне все еще была форма сотника армии УНР, голубые погоны с одной желтой линией и тремя звездочками над нею – причем на френче не было ни единой прорехи, грудь не саднила, да и чувствовал я себя прекрасно. Вот только нужно было понять, где я нахожусь и что мне делать.
Я пошел по тропинке вдоль холма и почти сразу же наткнулся на десяток людей в необычной пятнистой форме, с шевронами в цветах украинского флага, только почему-то перевернутых[12 - Флаг УНР был желтым сверху и голубым снизу, флаг теперешней Украины – наоборот.]. «Пятнистые» с ходу наставили на меня странные короткие карабины.
– Ты кто такой? – спросил меня один из них, почему-то москальской мовою.
– Сотнык Сичовых стрильцив Зынчук, – отрапортовал я. – А вы хто?
– Слушай, Серега, он и правда похож на сотника, – по-москальски же воскликнул второй. – Ты ведь помнишь – я в свое время тоже в реконструкциях участвовал и изображал сотника, но только у этого форма как настоящая.
– Откуда у тебя все это? – грозно спросил меня первый.
– Я ж вам говорил, – перешел я на тот же язык, успевший мне опротиветь. – Я сотник Сечевых стрельцов, сначала служил в австрийской армии, потом в армии УНР.
– Может, ты еще Васыля Вышиваного знал? – усмехнулся тот, второй.
– Знал, очень хорошо знал. – Мне не хотелось рассказывать этим странным военным о том, чем мы занимались с Вышиваным, и потому я решил сразу взять быка за рога. – Я был его адъютантом. – Пошарив в кармане френча, я достал удостоверение, в котором до сих пор числился таковым – никто у меня его так и не забрал.
– Тю-ю! – сказал тот, второй. – Слушай, Серега, и эта бумага выглядит, как настоящая, вот только совсем новая.
– Разберемся, – коротко бросил тот. – А сам-то ты как сюда попал?
– Был расстрелян белыми в Мелитополе. А потом оказался каким-то чудесным образом здесь – видите, даже дырок на форме не осталось.
– Покажи пистолет, – сказал второй.
Я достал «маузер» М1910[13 - Не путать со знаменитым «маузером» К-96, длинноствольным пистолетом с деревянной кобурой-прикладом.] из небольшой кобуры, сделанной из желтой кожи, и отдал ему.
– Тю-ю! – повторил он то же междометие. – Серега, глянь, а этот пистоль настоящий. – Он выщелкнул обойму и взглянул на пули. – И эти тоже настоящие, австрийские, я такие только в музее видел. Слушай, а может, он не врет?
– Ты что, Валька, в сказки веришь? Начитался всякой ерунды про «попаданцев». Тем более на нем ни одной дырки нет. А он нам тут лапшу на уши вешает, что его в Мелитополе какие-то белые расстреляли. А там наши – это я точно тебе могу сказать.
– Дырок и в самом деле в нем нет. Да все остальное слишком уж смахивает на правду. Давай-ка отведем его к ребяткам из СБУ, пусть они во всем разберутся. Они хорошо умеют это делать…
4 августа 2014 года. Саур-Могила.
Сержант Эбергардт Алексей Антонович, позывной «Шваб», бригада «Восток»
– Ну что ж, товарищ сержант, наш с тобой выход, – улыбнулся товарищ старший лейтенант.
И мы, пригибаясь, покатили «максим» по окопу на правый фланг, где была загодя оборудована заранее подготовленная позиция. Именно там только что замолчал один из наших ручных пулеметов, и правосеки внаглую перли на наши позиции.
Кряхтя, мы закатили пулемет на предназначенное ему место, вставили в него ленту, которую я вчера весь вечер набивал, и пулемет застрочил ровно, как швейная машинка – с ужасающим эффектом для укропов, тем более что их застали врасплох, и ничего подобного они не ожидали.
А пулемет все бил и бил – укропам было бы лучше залечь, но большинство из них продолжали идти на нас, как каппелевцы в кинофильме «Чапаев». Они были довольно легкой целью для Фольмера. Потом он, воспользовавшись паузой, пощупал кожух «максима», вставил новую ленту и передал пулемет мне. Я продолжил стрельбу, а мой напарник одобрительно закивал – похоже, я не ударил лицом в грязь. Еще бы, ведь мне в Афгане довелось пострелять из MG3 – он, конечно, полегче будет, да и выстрелов в минуту делает в два с небольшим раза больше, но принцип такой же. Не зря же его прародителя – пулемет MG42 – союзники на фронте называли «Косторезом Гитлера».
После боя старший лейтенант посмотрел на меня и сказал:
– Ну что ж, сержант, поздравляю. С завтрашнего дня это твоя машинка, – и он любовно погладил «максим». – Не забывай, чему я тебя учил. Впрочем, стрелять ты и правда умеешь. А вот ухаживать за «максимкой» нужно так, чтобы он не обиделся и не подвел тебя в бою. Поверь мне, в каждом механизме существует что-то вроде души, и он хорошо чувствует хорошее к себе отношение.
– Товарищ старший лейтенант… – и я замолчал, мне было немного неловко задавать вопрос, касаемый меня лично.
– Что такое, сержант? Говори прямо, не стесняйся.
– Можно вас спросить? Ну, в общем…
– Да ладно, мы на фронте все вроде как родня.
– У меня… знаете ли… дед по отцовской линии был тоже Фольмер.
– А вот это уже интересно. И откуда он был родом?
– Жил он в Питере, есть там такой дом Бака на Кирочной.
– Знаю такой дом. И как его звали?
– Иван Иванович, – сказал он. – Родился он в двадцать третьем году.
– А его родителей звали случайно не Иван и Анна?
– Именно так, – удивился я. – У него еще были старший брат – звали его, как и вас, Андреем – и старшая сестра, Мария. Их он ни разу не видел – Мария умерла от тифа в двадцатом году. А Андрей, говорят, погиб на Гражданской.
– Андрей не погиб в бою, – покачал головой старший лейтенант. – Он поверил Фрунзе и остался в Крыму, когда части генерала Врангеля уходили из Севастополя. И его расстреляли по распоряжению Розы Землячки.
– Вы уверены, что его именно расстреляли?
– Уверен. – Это было сказано таким тоном, что я понял – старший лейтенант это знает точно. – А что было дальше с твоим отцом?
– Дедом, товарищ старший лейтенант. В сороковом он поступил в Ленинградский университет, а в июле сорок первого ушел на фронт добровольцем в дивизию народного ополчения. А незадолго до этого он женился на моей маме, Марфе Апостоловой – она была из станицы Луганской. Они познакомились в Крыму, а на третий день он решился и сделал ей предложение. В сентябре того же года пришел приказ наркома обороны об увольнении всех немцев из состава действующей армии. Но дед договорился с командиром, и его записали Апостоловым. Вернулся с войны он с тремя орденами и без ноги. Бабушка пережила всю блокаду – а вот его родители погибли в первую же осень. У прабабушки была подруга, жившая в Красном Селе, у которой был свой огород. Они поехали к ней в гости, ну и овощей немного взять – и попали под бомбежку. Бабушка даже не знала, что и думать – они вдруг пропали, – а потом ей сообщили об их смерти. И она осталась одна в их квартире.
К моему удивлению, глаза у старшего лейтенанта заблестели, но он быстро совладал с собой и задал следующий вопрос:
– А почему ты тогда Эбергардт? Твой предок не был случайно командующим Черноморским флотом во время Великой войны? Ее еще называют Первой мировой. Кстати, он тоже жил и умер в Петрограде.
– Нет, адмиралов у нас в роду не было. Отец – звали его Антоном Ивановичем Апостоловым – женился на русской немке, Анне Францевне Эбергардт, из Караганды – это в Казахстане. И в девяносто первом она уговорила его эмигрировать в Германию. В то время это было довольно-таки просто. Мне тогда только-только исполнилось шесть лет… Переехали мы в Эсслинген под Штутгартом. Мои предки по материнской линии – швабы, из тех мест.
– По линии прадеда Иоганна тоже, – кивнул старший лейтенант.
– Не знал… а прабабушка Анна?
– Она родом из Курляндии.
– Так вот, при переезде в Германию я и получил фамилию матери – немцы уговорили родителей, сказав им, что с немецкой фамилией мне будет легче учиться в школе. А отец стал Апостоловым-Эбергардтом, там положено, чтобы была общая фамилия. После гимназии я пошел служить в бундесвер – немецкую армию. А потом мне вдруг захотелось приключений на свою задницу. Тогда в Германии набирали добровольцев в Афган, и я оказался в Кабуле. Воевали мы мало – в основном нашей задачей была охрана военных объектов, а также гостиницы, где жили иностранные журналисты. Но пару раз мне довелось поучаствовать в бою.
– Там ты и наловчился стрелять из пулемета?
– Именно так. Из немецкого МГ3 – это весьма неплохая машинка.
Тут я задумался. Вообще та война запомнилась совсем не этим. Во-первых, именно там я впервые почувствовал, что я пусть и немец, но второго класса – все офицеры в части были из Западной Германии, тогда как рядовые и унтер-офицеры были в основном русские немцы, плюс десяток восточных немцев и три турка с немецкими паспортами. С офицерами отношения у нас не складывались, как, впрочем, и у восточных немцев. Разве что турки каким-то непостижимым образом смогли втереться в доверие к нашему лейтенанту – только с ними мы не особо-то дружили.
Когда мы прибыли в Кабул, нам строго-настрого приказали по-русски на улицах не говорить. Но мы быстро выяснили, что местные не очень-то любят английскую речь, к немецкой относились нейтрально, а когда один мой сослуживец что-то сказал мне по-русски, лавочник чуть ли не бросился нам на шею – мол, какие русские были хорошие, и какие мы были дураки, что этого тогда не понимали[14 - Здесь и далее основано на реальных событиях.].
И больше всего мне запомнились не боевые выходы (впрочем, ничего особо интересного там не случалось), а один раз, когда мы с Сашей Риделем стояли на часах у отеля «Серена». Перед гостиницей находился довольно-таки большой двор с фонтаном посередине. Так просто туда было не попасть – двор был окружен высокой стеной со спиралью Бруно сверху, въезд загораживали тяжелые стальные ворота, и пускали туда только постояльцев и тех, кто получал «добро» на въезд от администрации гостиницы – как правило, либо персонал, либо новые постояльцы. Даже еду, воду и прочие припасы доставляли сотрудники гостиницы на служебных автомобилях. Поэтому наше присутствие там было скорее для проформы – или так нам это казалось.
И вдруг через стену перелетает ракета. Судя по всему, она должна была ударить по зданию гостиницы. Но ракета неожиданно изменила курс и врезалась в фонтан. Я уже мысленно успел распрощаться с жизнью, а мой напарник пробормотал: «Господи, спаси нас, грешных!» Помогла ли молитва либо нам очень повезло, но ракета не взорвалась. Потом нам рассказали, что сработай она, и остались бы от нас рожки да ножки… Как бы то ни было, именно тогда я уверовал в Господа и, вернувшись в Германию, стал исправно ходить в церковь.
Мой контракт потом не продлили из-за трений с моим лейтенантом; впрочем, я вообще-то хотел учиться, а следующая командировка намечалась в суданский Дарфур, куда мне хотелось еще меньше, чем в Афган. Так что я уволился, поступил в университет в Карлсруэ на информатику и закончил его за шесть с половиной лет – быстрее, чем большинство студентов.
Я нашел работу в небольшой фирмочке в Штутгарте – жил же я у родителей в Эсслингене. Альтернативой была бы возможность поселиться в какой-нибудь коммуналке в Штутгарте, но зачем? Родители мне, как правило, не мешали, баб водить мне дозволялось, а кое-какую работу по дому – посуду там помыть или пропылесосить – мне пришлось бы делать и в собственном жилье. Тем более мама готовит бесподобно. А жили родители в двух шагах от остановки S-бана, так в Германии именуют пригородную электричку, и дорога на фирму занимала двадцать пять минут без единой пересадки.
Но один раз – в начале лета прошлого года – мама объявила мне, что к нам из Донецка приедет моя троюродная сестра по линии Апостоловых – внучка бабушкиной сводной сестры. И что развлекать ее придется в основном мне – «мы бы рады, но зачем ей старшее поколение?»
Ну что ж, подумал я, отпуск у меня уже одобрили, и я собирался ехать с одной знакомой на Ибицу. Но тут она, видите ли, решила, что я не даю ей самореализоваться, и потому пора прекратить наши отношения. Каким образом я мешал ей это делать, так и не понял – она вообще делала то, что хотела, но немки (не путать с русскими немками) – особый народ. Ну что ж, подумал я, баба с воза – кобыле легче. И только собрался перенести отпуск на попозже, как мне как снег на голову свалилась Ариадна.
Не могу сказать, что я жаждал этой встречи – для меня все гости из бывшего СССР казались провинциалами, а я считал себя настоящим патентованным немцем. Но когда я ее увидел, то чуть-чуть не влюбился окончательно и бесповоротно – она была необыкновенно красива, умна, с классным чувством юмора, умела одеться так, что ни одной немке и не снилось – как и большинству русских немок, приехавших из казахской глубинки. Хорошо еще, что я вовремя вспомнил, что она моя близкая родственница… Но две недели отпуска – и выходные до и после, а также многие вечера – мы провели очень даже весело. Я ее куда только ни возил – в Париж, Эльзас, Берн (который куда красивее Цюриха), Люцерн, Милан, Флоренцию, Рим (где мне поцарапали машину, но оно того стоило), а на обратном пути – Ницца, Канны, Монако, Лион… Вот только насчет политики мы не могли прийти к консенсусу – я считал, что всем странам бывшего СССР необходима настоящая демократия европейского типа, она же говорила, что и в Европе настоящей демократии и близко не лежало. Но споры наши никогда не заканчивались ссорой.
Потом был Майдан, и мы с Ариадной не раз созванивались – я верил всему, что нам показывали по немецкому ТВ, про доблестных защитников демократии, стремящихся в европейский рай, и про пророссийского президента Януковича, изо всех сил державшегося за незаконно полученную власть. И если для нее победа Майдана была трагедией, то я пытался убедить ее по телефону, что теперь у них будет только лучше. Более того, в марте я решил посмотреть на все это своими глазами, купил билет на самолет и полетел в Борисполь. Деньги у меня были, отпуск имелся – в предыдущем году я потратил только две недели, тогда, когда приезжала Ариадна, и еще пару дней туда-сюда, а в Германии обычный отпуск – шесть недель. Так что я решил для начала посмотреть Киев и пару других украинских городов, а потом поехать в Донецк и Горловку к Ариадне и ее семье.
В самолете в Киев меня посадили рядом с киевлянкой, учившейся в Германии – и горячо поддерживавшей Майдан. Она была весьма недурна собой и мне понравилась. Конечно, до Ариадны ей было ох как далеко, зато она не была близкой родственницей, и мы в тот же вечер оказались в постели в зарезервированном мною гостиничном номере. А на второй день я переселился к ней.
Мы провели несколько дней в Киеве, а потом поехали в Одессу через Корсунь, где у нее были родственники. Она с восторгом показывала мне «достижения демократии» и знакомила с самыми разными людьми. Должен сказать, что для меня все это было шоком, особенно когда майданщики со смехом рассказывали о том, как они забрасывали «беркутов» коктейлями Молотова, а те лишь отбивались от них, спасая своих. Один по пьяной лавочке даже похвастался, что лично подыскал места в гостинице «Украина», с которых снайперы отстреливали «быдло», которое позже назвали «небесной сотней» и в убийстве которых обвинили «Беркут». А в Корсуни мне несколько человек в красках описали, как они остановили автобусы с крымчанами, как за ними охотились, избивали их и «заставляли жрать стекло».
До Одессы мы так и не доехали – в Корсуни у Олеси (так звали девицу) начались «эти дни» – по ее словам, раньше и тяжелее, чем обычно, – и она предпочла задержаться в этом довольно-таки скучном городе, а я решил не возвращаться в Киев, а отправиться наконец в Донецк.
В поезде на Днепропетровск и Донецк было сыро и холодно, из дырки над окном капало, но народу в нем было мало, что меня, откровенно говоря, весьма радовало. До Кривого Рога я ехал один, а там ко мне подсел худенький очкарик, сразу же уткнувшийся носом в учебник по базам данных на английском языке.
– О! Коллега! – улыбнулся я. – Я тоже компьютерщик.
– Я еще учусь, – смутился тот.
– А где?
– В Донецке.
– А сами вы откуда?
– Из Симферополя. Был у родителей, задержался из-за референдума, а теперь возвращаюсь в Донецк. Вот только не знаю, что меня там ждет.
– А как там у вас в Крыму? Слыхал, вас заставляли голосовать под дулами автоматов, и везде там ходят вооруженные русские солдаты.
Вячеслав оглянулся, чуть испуганно посмотрел на меня, но решился:
– Ага, щас! Солдат на улицах практически нет, разве что у военных баз. А референдум… никто нас насильно не гнал. Представьте себе, моя бабушка – ей уже восемьдесят семь, она практически не ходит, и передвигается в инвалидном кресле – уже сколько лет не голосовала, а тут попросила, чтобы ее отвезли на избирательный участок, где проводился референдум. Ты не представляешь себе, какой это был для всех праздник. И для меня тоже.
Только я хотел возразить, как дверь в купе распахнулась, и я увидел четверых громил в камуфляже. У одного было охотничье ружье, другой наставил на нас пистолет – не знаю уж, травмат или боевой.
– Семнадцатая сотня самообороны Майдана. Кто такие и куда едете? – сказано было, как я отметил в подсознании, по-русски.
Я достал из кармана немецкий паспорт, и эти уроды неожиданно опустили оружие и заулыбались. Потом они дружно вскинули руки в нацистском приветствии и крикнули: «Зиг хайль!»
Вероятно, они подумали, что раз я немец, то такой же нацик, как и они.
– А вы тоже немец? – спросили они у Вячеслава.
Тот достал из кармана украинский паспорт и протянул им.
– Фу-ты, ну-ты, ножки гнуты, – сказал один из «сотни». – Крымчанин, ага. Пойдешь с нами.
Я не выдержал, вскочил и внимательно посмотрел на него:
– Ребята, что вы прицепились к человеку? Я за него ручаюсь, ежели что.
Один из задних «сотенных» открыл рот и начал: «А ты…», когда их главный посмотрел на меня и сказал:
– Ладно, оставим этого, – махнул рукой атаман этих бандитов. Он вернул паспорт моему спутнику, после чего вся четверка с матюгами вывалилась из купе.
– Говорили же мне, не возвращайся на Украину, – с горечью произнес мне Вячеслав через две-три минуты. – А я, дурак, не послушался. Видишь, как здесь все. А все СМИ талдычат про демократию. Ведьмин шабаш здесь, прямо как у Гоголя в повести про Вия, а не демократия… Был я в Киеве на Антимайдане, повезло еще, что на пару дней у приятеля задержался, иначе бы меня в Корсуни стеклом накормили, как моих друзей. А двое так и исчезли, до сих пор их найти не могут…
Я открыл рот и понял, что сказать-то мне нечего, и что все, что нам рассказывали про «демократию» и «мирную революцию», было сплошным враньем.
