скачать книгу бесплатно
– Я использовал матерное слово впервые с нашей третьей встречи от рождества. Неужели я не могу позволить себе выругаться хотя бы раз в году?
Сидящий за столом мужчина промолчал. Поправив пижонски сидящее на крючковатом носу пенсне, он задумчиво протер столешницу рукой. Движение вышло достаточно грациозным: даже перо, лежащее возле чернильницы – и то не шелохнулось.
– Ладно. Сегодня – можно. Особенный день, как-никак.
– Особенный день, ага. Вторник? Семнадцатое сентября? Звучит очень по-особенному.
– Тебя что-то смущает?
– Да. Мама часто называла день моего рождения “особенным” днем. Знаете, каждая мать считает свое дитя особенным, а день его рождения – особенно особенным днём. Впрочем, их, матерей, можно понять: вылези из меня человек, я бы на всю жизнь запомнил этот день.
Солнечный зайчик метнулся от стены к картине, изображавшей охоту некоего безымянного короля. На картине отряд конников, вооруженных кремниевыми ружьями, полукругом обступил самого усатого и курчавого вельможу, который безэмоционально целился куда-то за край картины. Полотно больше напоминало цирковую сцену, запечатленную на фотопленку фотографом-самоучкой: картина пестрела палитрой цветов, от ярко-оранжевой накидки вельможи до синих туфель стоящего на земле паренька. Видимо, являясь оруженосцем на манер рыцарских времен, мальчик лет 14-ти на вид перезаряжал одно из ружей, уперев приклад себе в ботинок. Второе ружье, по-видимому, разряженное, висело у него на плече – умелому художнику удалось изобразить тонкую струйку дыма, тянущуюся из ствола к курчавым облакам, что застыли над головами охотящихся.
– Фазан… на самом деле, отношения у меня с родителями очень хорошие. Меня не били в детстве, не ругали за невинные шалости. Хотя, признаюсь, порой доставалось. Но всегда – за дело. Был как-то случай: отец пришел домой пьяный. Но, будучи нетрезвым, он обычно становился более добрым и мягким. В тот день он подарил мне целую коробку жвачек. "Love is", помните такую? Вот он мне вручил целую коробочку. А утром обнаружил, что я ее всю сжевал. Он не бил меня, но долго отчитывал, напоминая его же лекции о вреде жвачек в большом количестве. Тогда он еще не знал, что половину из тех жвачек я умудрился проглотить. Результат…
С этими словами Майк приосанился в кресле и поднял белую майку. Прямо по центру живота, от пупка до середины грудной клетки, сиял тонкий шрам.
– В общем, вот. Вытащили их из меня все-таки. И на диету посадили. Хотя есть у меня подозрение, что диета была дана по просьбе отца: он все-таки уважаемый психотерапевт, его многие знали. А некоторые даже побаивались. Но не я, нет. Со мной он всегда был добр.
– Да, я знаю, Майкл. Давай вернемся к твоей матери. Она говорила тебе…
– Считай меня птицей. Нет, ну что за тупое обращение к ребенку, а? У меня эта идея в голове аж засела – птица. Что за птица? Какая? Почему? Ты же человек, мама!
– Наверное, она считала этот оборот забавным.
– Ага. Охренительно забавно. Обхохочешься. Утверждать ребенку, что она – птица.
Сидящий за столом человек негромко кашлянул, прерывая словесный поток собеседника. Олег взял в руки перо и, несколько раз прокрутив его в руках, вновь отложил.
– Что-ж… птица. Да, ребенку действительно не понять, чем руководствуются его родители. Может, твоя мама хотела, чтобы ты считал ее неким возвышенным объектом? Птицы ведь легки и недосягаемы.
– Пока в них не прилетит заряд дроби. Олег, вы ведь сами иногда охотитесь, говорили. И вы сами прекрасно знаете, что любую птицу можно достать. Так или иначе. Но мы ведь совсем не о том сейчас.
– А о чем же?
– О моих взаимоотношениях с родителями в детстве, я полагаю. Вы ведь сами начали диалог с этого.
– Да, начал.
Олег встал из кресла. Взяв в руки несколько бумаг и чернильницу с пером, он обошел дубовый стол и уселся напротив Майкла, ровно так же закинув ногу на ногу. Опрокинутый стакан метнул в него нового солнечного зайчика, однако мужчина его проигнорировал.
– Я начал разговор о твоих взаимоотношениях с родителями, чтобы понять причину.
– Причину того, почему они меня бросили?
– То есть ты считаешь, что они тебя бросили?
– А на что это, по-вашему, похоже? Поехали за покупками и не вернулись. Словно сквозь землю провалились.
– За покупками, значит. Раньше ты этого не упоминал.
– А это играет какую-то принципиальную роль? Мы сейчас говорим о людях, которые бросили своего шестнадцатилетнего ребенка! По-вашему, это нормально?
– Нет. По-моему, это не нормально.
– Вот и я так же считаю. Они просто меня бросили. С другой стороны…
Майкл хихикнул. И поднял виноватый взгляд на Олега. В третий раз за встречу.
– Извините мой смешок. С другой стороны, мама ведь сама говорила: "Считай меня птицей", верно? В итоге имеем двух оставивших меня родителей и одно психологическое расстройство.
– Сарказм тут не уместен.
– Это и не был сарказм. Это была скорее ирония. Или постирония – зависит от точки зрения.
Тиканье продолжало метаться по кабинету, пытаясь найти какой-нибудь угол, в котором ему было бы спокойнее всего. Оно прыгало с деревянных, застекленных шкафов на люстру, оттуда – на ковер. Металось среди осколков стаканов, сложенных в углу комнаты на черном целлофановом пакете. Тиканье прыгало между звеньями цепи, которой нога Майкла была прикована к залитому бетоном кольцу, спрятанному под креслом.
– Постирония. Хорошо. Я тебя понял, Майкл. Хочешь еще чем-нибудь поделиться?
– Да… нет. Пожалуй, что нет. Считать меня птицей я вас не прошу, так что… вызывайте этих ваших бюджетных охранников спортклуба. Или кто у вас там.
Санитары вошли почти беззвучно. Открыв замок, они отцепили Майкла от кольца. И, надев на него смирительную рубашку, увели его вглубь лечебницы.
Олег остался сидеть в кресле. Он долго размышлял над словами Майкла. Дольше, чем обычно. Ему предстояло сделать непростой выбор. Тяжело вздохнув, он встал из кресла и, подойдя к своему столу, взял оттуда увесистую папку. “Личное дело Майкла Таунли” весило граммов 800, и представляло собой сборник автобиографичных очерков, следственных заключений, а также заключений психотерапевта, Олега Лэйнона. Открыв папку, Олег вновь углубился в чтение знакомого до каждой запятой полицейского отчета.
“…войдя в торговый зал, Майкл Таунли направился в оружейный отдел. Взяв с прилавка охотничий нож, он нанес четыре ножевых ранения продавцу. После этого направился к торговым рядам, где нанес один удар ножом мужчине, Эрни Таунли. Экспертиза показала, что удар пришелся в живот мистеру Эрни. После чего Майкл совершил надрез, окончившийся в районе грудной клетки потерпевшего. Следом за этим Майк обездвижил, а после расчленил свою мать, Дженифер Таунли. Ее останки были найдены в мясном отделе, между полуфабрикатами, преимущественно из дикой птицы”.
Закончив читать, Олег положил отчет на стол. Вернулся к креслу. Сел в него. Взял в руку одну из двух бумажек, которые он предварительно отложил на чайный столик. И, обмакнув в чернильницу перо, аккуратно вывел свою подпись.
“Заключение о полной невменяемости” подсудимого Олег поместил в папку личного дела Майкла. Уложив последнюю в ящик своего стола, он тяжело опустился в третье кресло, стоящее на сей раз за дубовым столом. Уселся – и, слегка повысив голос, произнес:
– Следующий!
Улавливая запахи
Майк с интересом принюхался.
– Хм… а неплохо ведь пахнет… жасмин, и… что это? Какой… знакомых запах… хм… что же это…
Он повел крючковатым носом из стороны в сторону. Флакончик с пурпурной жидкостью описал круг почета над узкой, но длинной столешницей и вновь вернулся на своё исходное место, то есть завис на уровне глаз мужчины. Тот с интересом разглядывал переливающуюся жидкость, щуря единственный зрячий глаз.
– Может… что-то ягодное. Какой-то отдаленный аромат, словно я его уже встречал. Ежевика, что ли… или смородина…
Майка нисколько не смущала такая разбежка в определении аромата. Он вообще сам по себе был человеком крайне… противоречивым. Скажем, он ездил на большом американском внедорожнике, что обычно показывают в американских же боевиках. Большой, тяжелый, преисполненный хромом и копотью – в общем, типичный представитель глубоко западного автопрома. При этом же Майк (о котором мы и говорим, к слову) предпочитал носить один и тот же костюм на протяжении последних 7 лет, считая покупку нового нецелесообразной тратой. А вот покупку бензина на 400 долларов ежемесячно – целесообразной.
– Жасмин и ежевика. Неееет…. Слишком вульгарно. Что-то другое. Что-то более… тонкое. Что же, что же…
Майк потянулся было к телефону, чтобы вызвать секретаршу, но рука его замерла на полпути. Он смотрел на телефонную трубку, взвешивая все “за” и “против”. “Против” перевешивали, но “за” уверенно сопротивлялись, прибегая то к уколам совести, то к мужскому достоинству. В конце концов Майк опустил руку на стол. Побарабанил пальцами по столешнице из тонкого, но прочного стекла. И вновь вернулся к изучению пузырька.
– Жасмин. Хорошо. Эх, прочесть бы состав… но так ведь будет не интересно. К тому же Реджи, старый пройдоха, наверняка прислал бы мне фикцию. А потом рассказывал бы, какой у него босс невежда и не может отличить лаванду от форели.
Истина в словах Майка была, и в весьма солидных объёмах. Реджи Фаннел, чей портрет висел на одной из стен офиса, с хитрым прищуром взирал на своего компаньона и основного инвестора, словно пытаясь упрекнуть его в наличии денег и отсутствии ума. Рядом с портретом Реджи висела Карта Великобритании. Почему именно Карта? Потому что это была настоящая Карта. При желании в неё можно было завернуть с десяток людей – настолько был огромен кусок виниловой плёнки с чётким изображением каждого кабака, заправки, лодочной станции и мастерской в стране. Карта, занимая всю боковую стену офиса, являла собой зрелище монструозно-солидное. А портрет Реджи с одной стороны и Генри Форда с другой добавляли ей порцию… капитализма.
Такая аналогия вызвала улыбку у Майка. Оскалившись кривыми, стертыми почти вполовину зубами, Майк с удовольствием закатил глаза, вспоминая, сколько восхищения вызвала Карта у его новой помощницы – молоденькой студентки модельной внешности и не менее модельной походки. Прекрасная девица, увидав сие творение рук человеческих, потеряла дар речи. А вскоре – и способность дышать.
– М-да… некрасиво вышло с ней. Очень и очень. Но с другой стороны… она ведь знала, к кому нанимается!
Майк хихикнул. Злорадно, полу истерически. Все-таки годы и упорный интеллектуальный труд подрасшатали его психику, из-за чего он иногда начинал злобно хихикать. Или просто улыбаться без видимой причины.
– Жасмин, жасмин… и… лаванда! Точно, лаванда! Ха-ха!
Тишина стала ему ответом. Лишь где-то в глубине здания раздался глухой хлопок – словно кто-то хлопнул мокрой ладонью по стеклопакету. Майк поморщился.
– Просил же не шуметь… русским языком просил ведь…
Просьба Майка утонула во втором и третьем хлопке. Сидя в своем широком кожаном кресле, мистер Сашанэ продолжил разглядывать флакон. То была аккуратная, фактически ювелирная работа: выполненный из стекла с серебряными линиями по бокам флакон представлял собой некую смесь филигранных и строгих форма параллелепипеда, и шероховатости почвы после дождя. Эдакий стеклянный объемный прямоугольник с шероховатыми стенками и неточными переходами из одних плоскостей в другие.
– Да и флакон могли бы уже получше подобрать. Так нет же…
Майк раздосадовано засопел. Всё еще держа флакон в левой руке, правую он сместил с края стола на центр – туда, где перед ним лежала открытая папка. В ней были несколько фотографий, маленький кнопочный телефон с горящим синим экраном и емкость под флакон, к которому была прикреплена записка. Майк вновь пробежался по ней глазами и вновь ухмыльнулся.
– По одному сотруднику каждую минуту, пока не выпьешь. Нет, ну что за люди, а? Могли бы уже просто пристрелить. Нет же – компромат собирают, загадки загадывают… эх… хорошо хоть Сьюзан не видит всего этого.
Сьюзан, к счастью, уже час как не могла ничего видеть. Она лежала ничком у стола директора, скрюченными руками пытаясь зажать две сквозные дырки в груди. Белая рубашка с закатанными рукавами была сплошь заляпана кровью. Ярко-синий локон, выбивающийся из-под небольшого берета, выдавал в ней натуру творческую и смелую, за что она и нравилась Майку. Кровь уже перестала вытекать из ран, а тело девушки обмякло. Но пальцы на руках все еще были сжаты в предсмертной судороге, словно призрак в теле секретарши всё еще пытался остановить хлещущую кровь.
Майк же продолжал разглядывать пузырёк. Его не волновал тот факт, что прошел уже час с момента, как вооруженные люди вломились в его кабинет. Не волновала его и угроза публикации компромата. Волновал его только сам компромат, а именно – содержание фотографий. На нем девушка с синим локоном, стоя под руку со старым, как мир, но всё еще презентабельным мужчиной, улыбалась мальчику лет четырёх. Который в свою очередь улыбался паре, с любовью смотрящей на него.
– “Мальчик в обмен на тебя”. Мне вот интересно было: а зачем тогда работников офиса убивать? Демонстрация силы? Или…
Или прикрытие. В конце концов… у Майка было разрешение на хранение оружия. И хранилось оно в сейфе прямо в его офисе. И сейф тот был открыт уже с час как. И руки его уже были в крови девушки, лежащей у его стола. А дальше…
– Ясно. Выставят все так, словно я съехал крышей и пострелял всех в офисе.
Ароматы жасмина и лаванды приятно щекотали нос. Майк снова хихикнул, устремив взгляд к потолку. Он не думал ни о чем. Почти ни о чем. В минуту страха и мучения он задумался лишь о том, насколько же многогранна судьба человека, который обманывал судьбу так долго, что сам в итоге оказался на её месте…
Тело обмякло всего спустя пару минут после того, как красивый флакончик лёг обратно в папку, прикрыв собой фотографию с улыбчивым мальчиком, смотрящим прямо в объектив невидимой камеры. В папке же остались и выписки из больничной карты, и фотографии двух тел на операционном столе. Там же осталась фотография могильной плиты, на которой ровным почерком было выведено: “Майк Сашанэ, любимый муж и отец”.
Энтони Давич
Энтони любовно поглаживал фотографию, стоящую над камином. Поглаживал именно так, как это делают все старики с богатым прошлым и размеренным настоящим – медленно, спокойно, сверху вниз. С фотографии на старика глядела девушка лет двадцати шести. Каштановые волосы аккуратно собраны в пучок, зеленые глаза из-под очков с любопытством разглядывают невидимого фотографа. На шее – красивое опаловое ожерелье с тонкой серебряной цепочкой. Девушка лучезарно улыбается.
– Эх…
Энтони вздохнул. Глубоко, хрипловато. Затем потянулся к одному из многочисленных карманов его просторной утеплённой жилетки. Оттуда он выудил носовой платок. И обильно высморкался в него. После, осмотрев содержимое, извлеченное из носовых отверстий, он недовольно скривился и сунул платок обратно в карман. Он улыбался. Он смотрел на свою дочь и улыбался. Приятные воспоминания нахлынули на него с головой. Парк, сахарная вата… веселые бегающие глазки цвета изумруда. Эх…
Энтони вернул фотографию на место. И перешел к следующей. На ней была уже другая девушка. Да, те же каштановые волосы, те же любопытные глаза. Однако на этот раз ей было на вид лет 18, и выглядела она куда как более… как бы это сказать… наивно. Да, она выглядела наивно: курносая, веснушчатая, с ярко накрашенными глазами все того же зелёного цвета. Одета в кожанку, волосы распущены, на шее виднеется маленький фрагмент татуировки. Не переставая улыбаться, мистер Давич картинно нахмурился.
– И ведь говорил же ей… не нужна тебе татуировка эта… но нет же. Ничего я не понимаю, видите ли. Ничего…
Энтони аккуратно поправил толстый монокль, которым в последнее время пользовался всё чаще. Зрение у него было уже далеко не такой острое, как раньше, да и непрекращающийся насморк вкупе с артрозом не добавляли его сутулой фигуре сексуальности. Почесав белесую, словно покрытую снегом, шевелюру, Энтони вернул фотографию на место. Затем он заглянул в камин и, убедившись, что поленьев в нём хватит на несколько часов, зашаркал к книжному шкафу.
– Понабивают татуировок… а потом позорятся… эх, что за дети пошли нынче. Что за дети…
Гостиная, тускло освещенная двумя торшерами и камином, проводила фигуру Энтони длинной тенью. Тень переползла с мягкого потрёпанного ковра на замшевое кресло (по правде говоря, замша была синтетической, но Энтони это мало волновало. Все его ныне живые друзья с уважением относились к такой роскошной вещи, а сам мистер Давич аккуратно умалчивал о синтетическомм происхождении ткани). Оттуда тень перепрыгнула на небольшой чайный столик, расположенный рядом с креслом. И, убедившись, что старик отошел на достаточное расстояние, тень мягко прыгнула на старый магнитофон, из которого лилась тяжелая музыка тромбона.
– Так… мне бы… например… хм…
Прищурившись, мужчина сквозь призму морщин пытался разглядеть книжные полки. Полки же в свою очередь разглядываться никак не желали, плывя и растягиваясь в глазах старика полуразличимым бельмом. Зрение у него было уже не то, да и сдвинутый почти на самые глаза лоб с морщинами не способствовал… кхм… широкому взгляду на мир. И этот маленький каламбур всецело описывает то, как именно в данный момент выглядел старик.
– Пожалуй… сегодня у нас будет Драйзер. Почему бы и нет?
Выловив наконец-таки необходимую книгу, Энтони удовлетворенно крякнул и, развернувшись на пятках, направился к выходу их гостиной. Не поднимая глаз от пола, он давно отработанным движением приподнял свою сосновую трость и, аккуратно щелкнув по засаленному выключателю, погасил свет. Затем Энтони прошаркал в коридор. Криво улыбнулся часам с маятником, раскачивающимся туда-сюда, и, проверив замки на своей двери, аккуратно принялся подниматься наверх.
Хотя подниматься – это сильно сказано. У Энтони болело правое колено, которое ему 2-го апреля 87-го года раздробил хулиган в уличной драке. Тогда Энтони здорово досталось, но и хулиган не отделался одними синяками. Того увезли в больницу, где диагностировали сотрясение, два сломанных ребра и выбитый зуб. За что Энтони пришлось потом отмазываться у местного шерифа, Марка, которого два дня назад сбил его собственный сын, будучи вдрызг пьяным. Причём паренёк был настолько пьян, что даже не заметил сбитого им человека и протащил тело через половину города, окропив кровью шесть улиц и два микрорайона.
Но мы отвлеклись. Обряд подъема по лестнице у Энтони состоял из ряда простых, как грабли, но старых, как Брюс Ли, действий: поставив одну ногу на ступеньку, Энтони ставил трость на ту же ступень и, придерживаясь за деревянные перила, аккуратно поднимал больную конечность. Такой подъем обычно занимал до пяти минут и со стороны выглядел достаточно жалко. Однако мистер Давич не жаловался: перспектива спать на диване в гостиной его не прельщала, да и к обряду своему он уже в каком-то роде прикипел.
– Эх… раз… да еще… раз…
На этот раз Энтони удалось поставить рекорд. Две минуты сорок восемь секунд. Новая улыбка озарила его лицо. Он даже руку поднял и, сжав в кулак, резко дёрнул её вниз – йес! Удалось!
Старая привычка засекать время на старых ролексах дала о себе знать – у старика мигом поднялось настроение, отчего он, аккуратно пританцовывая и стараясь не выронить зажатую под мышкой книгу, прошаркал в ванную. Сейчас ему предстоял не менее стандартный, но куда как более богатый на события процесс умывания. Тут уже начинались настоящие приключения: Энтони нужно было аккуратно почистить зубы старой, но крепкой щеткой, затем сполоснуть своё правое, гноящееся ухо и, наложив новую повязку, причесаться. Да, у старика была очень странная привычка: каждый раз, перед сном, он причёсывался. Чем непременно смешил свою ныне покойную жену Карэн.
– Энтони, ты же не на бал собираешься! Будет тебе, иди спать.
На что Энтони лишь отмахивался:
– Отстань, женщина. Мужчина должен быть всегда свеж, даже если ложиться спать!
Шуточная перебранка зачастую заканчивалась тем, что Энтони причёсывал свою седую голову, а затем, почёсываясь, шёл к кровати. После чего раздевался и, аккуратно присев, закидывал больную ногу на кровать. Обычно в такие моменты лицо его выражало нечто среднее между раздражением и умиротворением: его одновременно не удовлетворяла болящая нога, и в то же время ему нравилось быть старым, и иметь некую отличающую его от многих стариков особенность в виде трости.
Лишь после того, как обе ноги окажутся на кровати, он ложился и, протерев пенсне, принимался за книгу. Однако сегодня настроение у Энтони было куда более приподнятое, чем обычно. И потому в спальню он не направился. Причесавшись, он вышел из уборной и прошел мимо своей спальни по небольшому коридорчику вглубь дома. Там его ждала дверь, освещенная одной тусклой лампочкой.
– Надо бы и впрямь лампу заменить.
Энтони порылся в карманах своей жилетки и, вытащив оттуда ключ, попытался открыть дверь. Вышло у него это не сразу, пусть мистер Давич и очень старался. Однако неудача его нисколько не расстроила – напротив, он даже приободрился. В очередной раз улыбнувшись, он провернул взвизгнувший ключ в старом замке. Аккуратно нажал на дверную ручку. И, открыв дверь, вошёл в комнату. Вернее, в комнатушку: комната эта была крайне мала и представляла собой помещение полуспартанского убранства. Старая кровать с продавленным матрацем, обшарпанный стол с не менее обшарпанным стулом. Под потолком располагалась лампочка, висящая на голом проводе. Там же находилось вентиляционное отверстие, в котором мягко шумел работающий вентилятор.
Энтони подошел к столу. Аккуратно положил на него книгу, затем – пенсне. Туда же отправилась его жилетка. Рядом со столом он поставил свои тапочки, облокотил трость о стенку. И, аккуратно размяв кисти, приблизился к кровати. Лицо его прямо-таки сияло: он был в более чем приподнятом расположении духа. На удивление, он был… почти что счастлив. Почти.
– Так… ну что, как дела?
Спутанные каштановые волосы, разбросанные по грязной подушке, едва ощутимо шевелились под дуновением легкого сквозняка. Руки, ободранные и искусанные в нескольких местах, неестественно вывернулись, запястья посинели, а путы, которыми девушка была привязана к спинке кровати, чернели от спёкшейся крови. Обнаженная грудь с рядом синяков дополнялась оголенным плоским животом, легкое вздутие которого начинало выводить Энтони из себя. Но не сегодня.
– Молчишь. Понимаю… ну, ничего. Я тебя разговорю. Сегодня отличный день!
Мистер Давич подошел к кровати. Нежно погладил бедро девушки и, аккуратно проведя рукой от колена к паху, любовно причмокнул.
– Эх… хорошая ночь будет!
