скачать книгу бесплатно
Опомнившись, Обещана метнулась в сторону – бежать, пока цела! Но тут же перед ней вырос тот варяг, который знал по-славянски только слово «зарублю». Зверски выпучив глаза, он раскинул руки и схватил ее; Обещана отбивалась, но варяг закинул ее к себе на плечо, будто она ничего не весила, и бегом устремился к своей лошади. Бросил молодуху перед седлом, сам вскочил на коня и, одной рукой придерживая Обещану, подобрал поводья. Она перестал биться, боясь упасть, и лишь пыталась уцепиться за что-нибудь; а лошадь уже мчалась вниз по тропе, к реке. Вокруг мелькали люди и кони, в лицо летел снег из-под копыт, еще доносился шум схватки, но ничего видеть Обещана, зажмурившись от страха, не могла.
У реки варяг придержал коня. Русы вновь собирались в отряд, возвращаясь после схватки. Тяжело дышащие, они обменивались восклицаниями, бранились, кто-то кому-то перевязывал рану. Часть их речей Обещана понимала, часть – нет: говорили по-варяжски.
Ноздрей коснулся запах гари. Извернувшись, Обещана бросила взгляд на городец: оттуда густо валил дым, поднимаясь над частоколом. Долетали крики. Да что же это творится? Рушится весь белый свет, небо падает на землю!
Пошел снег – будто и впрямь на небе тоже что-то прохудилось. Русы подвели последние, четвертые сани с поклажей.
– Ну все, теперь будут тушить, не полезут, пес твою мать! – услышала Обещана злой голос Унерада. Шелковую шапку на бобре он успел сменить на шлем, из-под которого виднелись войлочные края подшлемника. – Трогай!
Никто на них не нападал. Драговижичей отогнали и заставили тушить пожар в избах городца – те отстали от русов. Обещана, больше не в силах висеть поперек конской спины, стала сползать – да хоть растопчите меня!
– Молодку на сани! – крикнул кто-то.
Чьи-то руки перехватили ее, пронесли несколько шагов и посадили на мешки. Обещана подобрала ноги, приподнялась, отодвигая от глаз сползшую намитку. Огляделась, переводя дыхание.
Сани ехали уже по льду. Позади высился на мысу Драговиж, над ним клубился дым. Русы верхом окружали сани. На соседних санях Обещана увидела два тела в кольчугах, но не сразу сообразила, что это – их убитые.
– Чтоб вас Мара в ступе прокатила, тролль твою в Хель! – выбранился Унерад, оглядываясь на городец. – Двое «холодных» у меня за ваших куниц клятых! Двое, Стенар! Вот опять как в тот раз!
И вдруг, на глазах у Обещаны, Унерад резко дернулся назад и завалился с седла. Стрела, пущенная из городца невидимой, но твердой мстительной рукой, ударила его прямо в лицо…
* * *
Поговорив с прибывшими боярами, Святослав велел им отправить людей в старые Олеговы дружинные дома, а самих повел к матери. Поэтому Эльге не пришлось долго мучиться от любопытства, с чем они приехали и что там вышло с бужанской данью: уже скоро княгиня, одетая в зеленое греческое платье с золотыми цветами, входила в свою гридницу, где ее ждали гости.
Челядь сновала между погребами и поварней. Эльга, пройдя к своему знаменитому престолу белого мрамора – троносу, привезенному из Царьграда, – взяла у кравчего окованный серебром рог. Прибывшие стояли перед лавками, дожидаясь, когда хозяйка пригласит их сесть. Перед вступлением в город бояре привели себя в порядок, надели чистые сорочки и дорогие кафтаны греческого самита. Из оружия при них были только рейнские мечи-корляги на плечевой перевязи, их рукояти и перекрестья украшали золотая, серебряная, медная всечка; на узких кожаных поясах блестели серебряные бляшки хазарской работы. Унерад, самый молодой и самый рослый из четверых, выглядел исхудавшим, но румянец уже проступил на его щеках над низко растущей рыжеватой бородкой. Темно-рыжие волосы над высоким лбом у него обычно стояли дыбом, зрительно делая вытянутое лицо еще длиннее, но сейчас их прижимала опрятная полотняная повязка, проходящая через лоб наискось и прикрывавшая правый глаз. Тем не менее он улыбался княгине.
Эльга, в роскошном греческом платье, с белым убрусом на голове, с ожерельем из смарагдов и жемчужин, скрепленных золотыми петельками, с золотыми греческими же подвесками на очелье, была как солнце, к которому они наконец вернулись, пройдя темные леса и сам подземный мир. Солнце, готовое вознаградить их за все испытания – лаской, честью и славой. Улыбающееся ее лицо будто испускало лучи – нигде более между Царьградом и Румом не найти никого, подобного ей.
– Да будьте благословенны в Киеве, дети мои, храбрые мужи! – Эльга искренне улыбнулась Болве, Моляте, Бергтуру и Унераду. – Рада видеть вас в доме моем, живых и… – она невольно метнула взгляд на Унерада, – сохраненных богами для родичей и князей ваших.
Сколько раз за минувшие двадцать лет она стояла перед своим престолом – сначала в старой княжьей гриднице на Щекавице, потом здесь, на Святой горе, где поставила себе новый двор, – встречая вернувшихся вождей русской дружины. Они возвращались с войн, из торговых и посольских поездок, с походов по дань. Был ли хоть раз, чтобы вернулись все, целыми и невредимыми? Подавая рог живым, она всегда отпивала из него и во славу павших. И с годами все яснее ощущала их молчаливую рать у себя за спиной. Ингвара, своего мужа, Хельги Красного, Эймунда и Олейва – своих братьев, Свенельда, который в ранние годы был ей кем-то вроде свекра. Бояр и воевод, что сложили головы на путях половины мира, от далекой жаркой Пафлагонии до холодных северных лесов. С годами их становилось больше. Но и эти, живые, что стояли перед ней, приносили ей победу, добычу и славу из все более дальних и дальних краев. Рог в ее руках был полон ратной славы руси – к ней они приобщались и ее они пополняли.
Все четверо подошли к ней: сперва Болва, затем Унерад, Молята, а после и Бергтур – по старшинству не лет, но знатности и положения. Эльга отпивала из рога, передавала боярину, потом целовала гостя. Лицо ее выражало самую живую радость, и Унерад опустил взгляд, скрывая влажный блеск в единственном глазу. После того что он перенес, ласковый привет княгини в этой гриднице, где стоял тронос белого мрамора, а на стенах висело оружие русской дружины, трогало за сердце по-особому. Никакой на свете мед не мог быть слаще того, что золотился в окованном серебром роге в ее белых руках, украшенных дорогими перстнями.
С боярами пришли только их телохранители и оружничие – те уселись за дальний конец стола, ближе к двери. Взойдя на свой тронос, Эльга сразу заметила в конце палаты молодую женщину – совсем юную, вчерашнюю деву, но на повой ее был повязан простой серый платок. Это означало, что она вдова – иначе головной убор столь молодой жены должен быть пышнее и красивее. Белая свита была из хорошей орницы, и в рядах дружины сборщиков женщина смотрелась как нивяница среди корлягов[10 - Корляг – дорогой меч рейнского производства, по-современному «каролинг».]. Это было неспроста, но всему свое время.
Четыре дружины под общим началом Болвы пришли в Киев последними из всех сборщиков: остальных, тех, что обходили расположенные севернее края лучан, еще раньше привел домой сам Святослав. Болва со товарищи привез более свежие новости о земле Бужанской, и Эльге о многом хотелось их расспросить.
– Угощайтесь, – сдерживая любопытство, княгиня указала на стол, где челядинки выставляли перед гостями соленую рыбу, хлеб, гороховую похлебку с салом, приготовленную к обеду ее собственным оружникам – то, что можно было подать без задержки. – Я за вашими ближиками послала, пока подойдут, вы поешьте. Потом поговорим.
Начали подходить люди, дружинные бояре и киевские старейшины. Кланяясь княгине, они здоровались с приехавшими и садились напротив, ожидая, когда начнут излагать новости. Вдруг почти все, кроме князя и его матери, встали – вошел Мистина Свенельдич, старший киевский воевода. Это звание он сумел сохранить за собой, даже когда Святослав возмужал: из приближенных молодого князя немало нашлось бы желающих его получить, но всем им приходилось много времени проводить в походах, вдали от Киева, а отстать от князя в делах славы и добычи никто не хотел. Мистина подошел обнять четверых бояр, похлопал по плечу Унерада, что-то сказал ему, улыбаясь. В сорок четыре года Мистина никому в Киеве не уступил бы как силой, так и статью; богато отделанный красно-синий кафтан, меч-корляг с дорогим золоченым набором, пояс в серебре, золотые витые обручья на обеих руках еще усиливали впечатление внушительности от его высокого роста и мощного сложения. Лицо его от возраста несколько огрубело, но стоило ему улыбнуться, задор и вызов в глубоко посаженных глазах, складки возле рта наполняли черты солнечным сиянием. С молодых лет он не утратил способности привлекать к себе всякого, а лишь усовершенствовал ее зрелым рассудком и богатым опытом. Сел он у верхнего края стола, с правой стороны, где располагались люди княгини, ближе всех к ней. Его двое молодых телохранителей устроились среди прочих оружников у нижнего края стола, обменявшись кое с кем из прибывших дружеским тычком.
Отроков за их концом стола угощали тем же, чем и бояр, – разложили хлеб, налили в большие миски похлебки, выложили ложки. Мо?лодцы не заставили себя упрашивать, но незнакомая молодая вдова, как заметила Эльга, ничего не ела. Примостившись на самом конце скамьи, она сжалась, явно чувствуя себя нехорошо.
– Что за женщину вы привезли? – на северном языке обратилась Эльга к Болве, что сидел к ней ближе всех за левым, гостевым столом.
– Таль, – коротко ответил он. – И в какой-то мере выкуп за Унерадов глаз, – он слегка усмехнулся. – Это длинная сага, госпожа моя. Дозволь нам поесть, чтобы не излагать такую занимательную повесть с набитым ртом.
– Она хорошего рода?
– Весьма. Мы так поняли, лучшего на всей Горине. Не смотри, что она так худо одета – ее отец старший жрец в тех местах.
Легким знаком Эльга подозвала Малушу и кивнула ей на незнакомку. Малуша взяла со стола ломоть хлеба, положила на него кусок окорока с блюда, стоявшего перед боярами, прихватила два печеных яйца и направилась к гостье.
– Княгиня просит откушать, – юная ключница поклонилась, подавая угощение. – Где нам хлеб, там и вам хлеб.
Женщина испуганно взглянула на Эльгу, и та располагающе ей улыбнулась, будто была рада гостье. Еще сильнее этим смущенная, та однако же не посмела ослушаться такого ясного приказа и взяла хлеб. Поклонилась в благодарность, осторожно откусила. И замерла, держа кусочек на языке. Это простое действие, которое каждый проделывает столько раз в день, внесло в судьбу Обещаны решительный перелом. Поев хлеба Ольги киевской, она приобщалась к ее дому. Здесь был дом руси, увезшей ее с Горины, самое сердце Киева, очаг хозяйки земли Русской. Проглотив этот кусочек, она, Обещана, порвет последнюю связь с собственным домом.
– Ешь, не бойся, – шепнула ей Малуша, слышавшая слово «таль». – Тебе худого не сделают. И в тальбе люди живут.
Несмотря на юность, она уже перевидала десятки взятых в тальбу – родовитых старейшин, дев и отроков, малых детей. Они жили на княжеских дворах и у бояр – порой недолго, а порой годами. Девы выходили замуж, отроки делались воеводами и, бывало, достигали весьма высокого положения. Иные и умирали в тальбе, ложились в чужую землю, одетые чужими руками, без материнской слезы над могилой. Но и так тоже можно было жить. Малуша, утратившая собственный род в пятилетнем возрасте, хорошо это знала.
Гостья взглянула на нее. По возрасту их разделял всего год-другой – будь они знакомы раньше, то зимой сидели бы на одних павечерницах и собирались бы весной в один круг «ладу петь». Даже роста они были почти одного. Однако судьба сделала их очень разными. Малуша, еще худая по-отрочески, была одета в варяжское платье, крашенное в серовато-зеленый цвет, с короткой низкой желтых стеклянных бус, с маленькими серебряными кольцами на красном очелье, с длинной и толстой светло-русой косой. Выглядела она зрелой и уверенной в этой княжеской гриднице среди бояр и отроков, будто здесь было ей самое место. Обещана, всего на два года ее старше, но уже сложившаяся женщина, лишь немного исхудавшая от всех пережитых испытаний, была одета в белый навершник и черную дергу[11 - Дерга – самый архаичный вид набедренной одежды: длинная полоса шерстяной ткани, которая обматывалась вокруг талии и закреплялась поясом.], будто старухи, к которым ее приравняла смерть мужа. Вдовство же не позволяло ей носить украшений. И она себя чувствовала в этом чужом месте, среди чужих людей, хуже, чем в ночном лесу, где вокруг завывают волки.
Глядя на эту нарядную деву, что принесла ей еды, Обещана терялась, не зная, как отвечать. Кто это? Дочь княгини? Это ей казалось вполне вероятным. Однако едва ли княгиня послала бы к ней собственную дочь, за что такая честь?
– Я – Малуша, ключница младшая, – шепнула дева, видя ее недоуменный взгляд, и слегка хлопнула себя по боку, где на поясе ее висели на ремешке несколько железных ключей. – А ты кто?
– Обещана… Воюнова дочь… из Укрома.
– Это где?
– На Горине. Наш род там самый лучший… в доброй славе.
– Ясен день. Иначе бы тебя сюда не привезли.
Малуша хотела еще что-то спросить, но взгляд Обещаны метнулся от нее куда-то к столам. Малуша обернулась: там Унерад встал на ноги и повернулся к двери. Вошли двое. Первым – рослый, полный воевода в дорогом кафтане в греческих орлах, растянутом на выпирающем животе, с длинной седовато-рыжей бородой, которая сама по себе внушала почтение. За ним семенила женщина, тоже довольно полная и одетая в столь же богатую царьградскую далматику, но намного ниже ростом. Едва поклонившись княгине, она устремилась к Унераду; круглое, щекастое лицо ее ходило ходуном от сдерживаемого плача.
– Это его родители, – пояснила Малуша. – Вуефаст и Улыба Унерадовна. Ну, будет теперь крику…
Разговор о том, что и сколько собрали, прервался, пришлось сразу перейти к рассказу о том, как Унерад лишился глаза. Видя, что речь зашла о ней, Обещана снова сжалась и положила на стол хлеб и мясо, успев откусить всего-то раза два. А смотрели на нее часто: она была живым подтверждением правдивости рассказа.
Если бы она подняла глаза, то увидела бы, что сама княгиня посматривает на нее скорее с сочувствием, чем с осуждением. Эльга сама была вдовой, и, хотя она прожила с мужем четырнадцать лет, ей нетрудно было представить, каково потерять его в первую же зиму.
А вот кого злосчастья молодой вдовы занимали мало, так это Святослава. Он нарочно привел бояр прямо к матери, а не к себе, и рассказ сборщиков оправдал его надежды.
– А ты говоришь – погосты! Посадники! – воскликнул он, показывая Эльге на Унерада. – Какие там погосты, у волынян! Они на сотенную дружину с топорами кидаются, лучших моих людей калечат! Был бы я на твоем месте, Радята, – у всех мужиков тамошних правый глаз бы вышиб за твой. Чтоб знали в другой раз, как княжьим людям в спину стрелять.
– Ничего дивного, что эти люди воспротивились, – сказала княгиня. – Мы ведь говорили об этом с тобой и дружиной. Ведь не в первый раз, есть опытные люди! Этот год нужно было пропустить. Собрать в Плеснеске общее вече. Чтобы Етон сам перед всеми лучшими мужами подтвердил, что отныне земля Бужанская платит дань Киеву. Тогда бы и обсудили, сколько платить, чем и когда. Чтобы все бужане увидели тебя и твоих бояр. Принесли тебе клятвы покорности. И тогда без возмущения отдали бы то, о чем было уговорено.
– Но с них спрашивали только то, что они должны были Етону! – ответил Святослав, едва дождавшись, когда мать договорит. – Только то, что они платили Плеснеску уже сто лет! А тому князю или другому – не их собачье дело, за это право я с Етоном сам разобрался!
– Откуда им было об этом знать? Ведь старейшин Драговижа летом в Плеснеске не было.
– Им сказали! – Святослав кивнул на Болву и Унерада.
– Откуда им было знать, что это твои бояре, а не какие-нибудь лесные викинги, что пришли их грабить, твоим именем прикрываючись.
– Им не надо было ничего знать! – жестко ответил Святослав. – Им надо было только отдать приготовленное, и все! Я не собираюсь терять дань даже за один год! Ты будто не знаешь, чего стоит содержать дружину! Я не намерен всю жизнь сидеть дома, и мне пригодится каждый хвост!
– Если бы ты все сделал по закону, этого сражения не было бы. Ничего этого не было бы, – Эльга выразительно кивнула на Унерада, имея в виду, что он сохранил бы глаз. – А ведь могло выйти еще хуже. У вас могло быть больше убитых. Теперь бужане весь год будут рассказывать друг другу о беззакониях, творимых русью. Да преувеличат все в десять раз. И к следующей зиме наших людей там встретит войско.
– Етон не посмеет собрать против меня войско. А если посмеет, то это будет первая и последняя его война.
– К чему воевать на одной и той же земле каждый год заново? – воскликнула Эльга. При всем ее терпении упрямство сына выводило ее из себя. – Дани от этого больше не становится. У тебя и так есть законные права на бужанскую землю. Это уже наши люди! Тебе не нужно применять к бужанам силу, – увещевала Эльга, отгоняя мысль, что именно это ему и не нравится. – Нужно только положить ряд и обращаться с ними по закону, как со своими. Если все время творить им насилия, они никогда не сделаются частью Русской земли.
– Они не наши люди. Они – наши рабы! – гневно воскликнул Святослав. – Я выбью из них привычку своему законному князю противиться. Им еще мало досталось – надо было весь этот чертов городец спалить и всех, кто годен, в челядь взять. Пусть у древлян спросят, каково им пришлось!
– Сейчас ты продашь челядь и получишь хорошие скоты, но на другой год там будет некого обкладывать данью. И на следующий, и еще десять лет!
– К чему терять своих людей на уже завоеванной земле! – основательно заметил Мистина. – Ты же сам говоришь: незавоеванных на свете куда больше! Прошлое лето ты потратил на бужан, но и грядущее, мне так мнится, придется идти опять же к ним.
– А мы ведь так и не сговорились с Константином, – с досадой добавила Эльга. – Греки так ничего и не пообещали по поводу каганата. Мы еще не знаем, что нам ответит Отто. Вы ничего там, у бужан, не слышали о нашем посольстве? – обратилась она к Болве. – Никаких слухов не было?
Мистина тоже взглянул на Болву с ожиданием: среди глав посольства, отправленного к германскому королю Оттону, был его младший брат Лют.
– Нет, госпожа, – Болва качнул головой. – С подзакатной стороны при нас никто не приезжал.
– Пустая эта твоя затея! – в сердцах бросил Святослав. – На кой черт нам немцы? Этот Отто и его пресвитеры?
– Я же тебе толковала, – Эльга устало взглянула на него. – Нам трудно будет заставить Константина признать нашу волю поступать по-своему, пока он не испугается, что нас поддержит кто-то другой и что земля Русская получит Христову веру не от царьградского патриарха, а от епископа из Гамбурга. Ты же знаешь, Отто давно добивается, чтобы его признали августом восточных франков, равным греческим царям. А пока Константин противится ему, он не сможет противиться нам…
Она приводила не все свои доводы в пользу этого посольства, а лишь те, которые могли найти путь к сердцу Святослава. Но князь с досадой махнул рукой: он чувствовал, что в словах матери есть смысл, но вникать в него не было охоты.
– А пока мы не сговоримся с Константином, все твои замыслы превзойти Харальда Боезуба останутся пустым мечтанием, – закончила Эльга.
– Если мы не сговоримся с греками – им же хуже… – проворчал Святослав и отпил из чаши, будто хотел запить вареным медом горькую досаду.
Мать затронула самое важное для него. Воевать на одной и той же земле два, три, пять лет подряд Святослава не тянуло. Прошлое лето принесло ему немало славы: при внуках будут петь на пирах о его поединке с Етоном, когда он мечом отбил право владеть землей Бужанской. Но больше там одолевать некого, а возней в городцах из-за лишнего бобра себе славы не прибавишь. Мир огромен, а жизнь коротка. Была бы воля Святослава, он бы всякое лето покорял уже новую землю. И что эти волынские городки, где все серебро в горсти унесешь? Настоящую добычу берут в других землях – у греков. У хазар. На Гурганском море. Мысленно Святослав уже видел себя там. Но жизнь не сказание, тут по облакам ходячим не поскачешь. Снарядить дружину в дальний поход стоит очень дорого. Пройти за Гурган невозможно без согласия – или покорности – хазар, а бодаться с хазарами неразумно без уверенности, что греки не вмешаются. Греки и хазары – давние враги между собой, но, к чести Киева, русы за последние сто лет показали себя достаточно опасными противниками, чтобы ради удержания их в узде цесарь Константин выступил в пользу кагана Иосифа. Мать обещала помочь делу, но уверяла, что добиться дружбы Константина невозможно без склонности к Христовой вере. Язычникам греки не станут помогать. А вот христианам, духовным своим детям, против хазар, которые жидинской веры, – уже может быть разговор.
Но уладить все эти дела нельзя было одним наскоком. О дальних походах и настоящей добыче пока оставалось лишь мечтать. А мелкие дрязги со строптивыми бужанами и древлянами приводили Святослава в ярость – казалось, он бредет по болоту, принужденный вытягивать ноги из топи на каждом шагу, вместо того чтобы легко и споро шагать по ровному. У него неплохо получалось прорубать себе дорогу мечом, и этот способ он предпочитал всем другим. Превратить топь в ровное место он не умел. Улаживать все эти сложности – хоть с греками, хоть с немцами, хоть с древлянами, – у матери получалось куда лучше.
– Воюн, старейшина укромовский, грозил к Етону с жалобой поехать, – негромко добавил Унерад. Обещана, услышав имя отца, вскинула на него глаза, и молодой боярин тоже посмотрел на нее. – Уж верно, они там до следующей осени затеют что-нибудь…
– Ну, ладно. – Святослав отставил чашу. Спор с матерью никак не приближал его к желанным целям. – Я подумаю… может, пошлем людей к Етону, велим ему вече собрать… терять людей на эти глупости я не могу! – Он прямо взглянул на Унерада, отчасти признавая свою вину в его увечье.
– И что будет с этой женщиной? – Эльга указала на Обещану.
Сотня глаз со всей гридницы устремилась к молодой бужанке. Та охотно залезла бы под лавку, чтобы спрятаться от них, но сидела неподвижно, даже перестала дышать. Киевская княгиня, похожая на Перуницу в своем блестящем наряде, сидящая на высоком престоле из белого камня, ровно на облаке, требовала решить ее судьбу прямо сейчас.
– Ведь ее отец – нарочитый муж? – продолжала Эльга. – Поэтому вы ее сюда и привезли. Будет весьма неразумно новые обиды ему наносить! Вы и так взбаламутили всю округу, когда увели знатную жену от мужа, а потом и сделали ее вдовой!
– Возьми ее себе, – ответил Святослав. – Я тебе ее дарю. Вместо Снежицы будет. Примешь такой выкуп?
Обещана вскинула голову и широко раскрыла глаза – сама не знала, к добру или к худу решилась ее судьба. Взгляд ее скользнул в сторону тех, кого она уже знала, и упал на лицо Унерада.
Во взгляде его единственного глаза, устремленного через гридницу на Обещану, отражалось сожаление…
* * *
…Когда киевский боярин Унерад упал с седла, а на белый снег брызнула кричаще-алая кровь – Обещана была так твердо уверена, что эту стрелу пустил Домушка, как будто видела это своими глазами. Казалось, и русы должны понимать это так же ясно, а значит, они в отместку прикончат ее прямо здесь! Задохнувшись от ужаса, она зажмурилась и сжалась, прикрыла голову руками; вот-вот на затылок обрушится тяжелый, острый, не знающий промаха варяжский топор.
Но русам было не до нее. Увидев, как их боярин валится с седла, иные из них, еще не остывшие после схватки с драговижичами, кинулись было назад, к городцу.
– Стой, йотуна мать! – рявкнул какой-то из русов, и всадники послушно вернулись. – Хель с ними, боярина поднимай!
Русины соскочили с седел и бросились к своему вожаку. Обещана, едва смея приоткрыть глаза, не видела, что они делали, но вдруг ее пихнули, что-то тяжелое и жесткое упало вплотную к ней. Открыв глаза, она отпрянула сама: это рядом с ней на сани положили боярина в кольчуге. Голова его, без шлема, оказалась чуть не у нее на коленях; почему-то ее поразило, что волосы у него темно-рыжего цвета. Половина лица была залита кровью, из глазницы что-то торчало. Обещана отскочила, выпрыгнула из саней, будто это соседство грозило ей гибелью. На нее сейчас никто не смотрел, трое или четверо русинов склонились над телом.
– От наносника отскочила… – долетали обрывки речей.
– Древко расщепилось…
– Вытащить надо…
– Ветошку давай!
– Да держи его, жма!
– Ох ты, еж твою ж мышь…
Двое держали боярина за руки – он был в сознании и пытался схватиться за лицо. Обещана слышала странный звук: скрип сцепленных зубов, сквозь которые вырывался глухой протяжный вой боли. Кто-то придерживал голову Унерада, кто-то наклонился над его лицом, вынул и бросил на сани окровавленную щепку. Злополучно меткая стрела ударила в наносник шлема – в тот самый миг, когда Унерад, на горе себе, обернулся. От удара древко расщепилось, и острая щепа вошла в глаз возле переносицы.
– Прощайся с глазом… – пробормотал русин, видя, что на руки ему вместе с кровью стекает слизь разбитого глазного яйца.
Рану закрыли сложенной ветошкой, примотали льняными полосами, приложили горсть чистого снега. В это время несколько русов стояли перед санями, щитами прикрывая их со стороны городца, но больше никто не стрелял. Кто-то подобрал воеводский шлем, положил на сани рядом с хозяином. Тот, который вынимал щепку, надел собственный шлем, и вот тут Обещана его узнала – это был русин с круговой бармицей, который увел ее из дома.
– Трогай! – сердито крикнул он, вскочив в седло.
Дым над Драговижем все густел, уже мелькало пламя над кровлями. Понятно, почему русов оставили в покое – жители спешили спасти дома и свое добро. Но русы тоже не имели более охоты к битве и тронулись в путь. Довезти живым боярина было важнее, чем продолжать схватку ради мести, и тот, который теперь распоряжался, решил отступить.
В Горинец прибыли ночью. Обещана никогда раньше здесь не бывала – хоть это и не очень далеко от Укрома, но что ей было делать в княжеском городце? В прежние годы Етон, а до того его отец, Вальстен, останавливались здесь, когда обходили землю Бужанскую по дань. В обычное время здесь жила кое-какая челядь и вела хозяйство, разводила скот для пропитания дружины и держала пару десятков лодий на случай, если князь придет по сухому, а дальше на полуночь тронется по Горине. Еще год назад, в первый раз поссорившись со Святославом, старый Етон задумал укрепить Горинец, но успел только заготовить бревна для частокола. Они потом пригодились его противнику-победителю: уже после смерти Етона Святослав продолжил это дело, и его многочисленные отроки за остаток лета вырыли ров, насыпали вал, поставили частокол.
Сейчас небольшой городец был битком набит. Поначалу Обещане показалось, что здесь целая тысяча русов – все то войско Святослава, что в конце весны, перед Купалиями, пыталось взять приступом речной брод. Только на Купалиях ей и случалось видеть так много чужих людей сразу, но здесь все это были мужчины, вооруженные мужчины, чужаки, от которых она не ждала добра ни для себя, ни для рода.
Заведя сани во двор, отроки бережно подняли Унерада и понесли в избу. Тот варяг, которого Обещана про себя звала «зарублю», молча подтолкнул ее туда же. Она боялась его, как медведя: мрачного вида, с низким лбом, с черной бородой, он казался ей еще хуже дикого зверя.
Она вошла, прижимая к себе свой короб; в избе было тесно от людей, горело несколько глиняных светильников на столе. Двое или трое возились с раненым, уложенным на лавку. Обещана не знала, куда приткнуться – куда сесть, куда встать, но один метнулся к печке, погремел пустыми горшками, потом заметил Обещану и сунул ей горшок:
– Воды согрей!
Взяв горшок, она огляделась, заметила у двери кадку. Затем принялась растапливать печь. В избе было холодно: топили только утром, давно все остыло. Кто-то в полутьме колол полешки – прямо в доме. Даже при слабом свете двух-трех огонечков было видно, что изба запущенная, почти нежилая, а изредка приходящие жильцы здесь – не хозяева. Пол был завален сором, углы заплесневели, от постельников на полатях веяло холодной прелью, у печи на приступке громоздились нечищеные горшки и миски и прямо здесь же висели влажные от снега обмотки и чулки-копытца. Между горшками что-то шебуршилось.
– Умеешь за ранеными ходить?
Какой-то из русов взял у нее горшок с теплой водой – тот, который распоряжался. Кольчуги и шлема на нем уже не было, плохо расчесанные светлые волосы из небрежно связанного хвоста падали на плечи, на серую свиту с черными пятнами на подоле – от крови. Обещана не сразу поняла, почему этот совершенно чужой человек кажется ей знакомым. Лишь потом, исподлобья глянув ему в лицо, вспомнила: эти усталые глаза она видела в щели между кромкой шлема и кольчужной завеской. У себя в избе, когда они пришли и забрали ее куниц…
Но даже десяток куниц – немалое богатство! – уже казался мелочью по сравнению с жизнью. Где они теперь, куницы эти? Не обронили в суете?
