Татуировка птицы

Дунья Михаиль

Татуировка птицы

В романе вы обнаружите далеко не случайные совпадения с судьбами реальных людей, живущих рядом

Dunya Mikhail

THE BIRD TATOO

وَشْم الطائر دنيا ميخائيل

Copyright © 2020 by Dunya Mikhail This edition is published by arrangement with Johnson & Alcock Ltd. and The Van Lear Agency

Во внутреннем оформлении использована иллюстрация:

© Nadezhda Molkentin / Shutterstock.com

Используется по лицензии от Shutterstock.com

Перевод с арабского Виктории Зарытовской

© Зарытовская В., перевод на русский язык, 2024

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2024

Номер 27

Члены этой Организации отбирали у пленниц ценные вещи, в том числе их обручальные кольца. Обручальное кольцо Эли́н, собственно, не было кольцом. Знаком ее замужества была татуировка на пальце в виде птички. Она разглядывала ее, в то время как громко объявили: «Двадцать семь! Номер двадцать семь!» Элин пока не догадывалась, что это ее номер. Когда разгневанный голос повторил номер еще раз, она подумала, что рассердила их тем, что вышла из строя и подбежала к Амине. Она сначала глазам своим не поверила, когда заметила в другом конце зала подругу детства. Амина же так и застыла, раскрыв рот от неожиданности. Женщины, расплакавшись, успели обняться на какие-то доли секунды, прежде чем прогремел оглушительный приговор: «Двадцать семь – на продажу!» Мужчина указывал свободной рукой на Элин. Другой рукой он обхватил картонную коробку с мобильными телефонами пленниц. «Оставьте ее!» – вскричала Амина. Но едва ли ее кто услышал. В это время мобильные в коробке, дребезжа, разрывались от звонков встревоженных родственников, которые никак не могли дозвониться до абонента.

Мужчина, одетый в длинную, почти до колена, рубаху черного цвета и штаны, подвернутые по щиколотку, пихнул Амину, и та упала. Элин наклонилась было, чтобы помочь ей подняться, но мужчина схватил ее крепко за плечо и потянул за собой в другое помещение. Он затолкал ее внутрь с такой силой, что она споткнулась и осталась сидеть на полу. Дверь захлопнулась. Комната оказалась набита женщинами – все с поникшими головами и с прикрепленными к одежде бейджиками, на которых написан номер. Так далеким планетам не дают имен, только присваивают числовые значения. Только у одной из женщин, той, что сидела за письменным столом, не было номера. Она вручила Элин какую-то бумагу со словами: «Свидетельство о браке. Твой муж скоро придет и заберет тебя». Элин вернула ей документ, не читая.

– Я замужем, – произнесла она.

– Абу Тахси́н приобрел тебя онлайн. Он уже на полпути сюда, – прошипела женщина.

Элин и вообразить не могла, что где-то мог существовать невольничий рынок, где торгуют женщинами, и не поверила бы, что нечто подобное имело место, если бы не стала свидетелем этих событий. Большое потрясение вызвало у нее то, что рынок размещался в здании школы, которая называлась, как гласила вывеска, растянутая над входом, «Цветы Мосула». Это была типовая школа, точно такая же, в какую они ходили с братом-близнецом Аза́дом. Директриса их школы, строгая госпожа Ильха́м, недоуменно переспросила бы, подумав, что ослышалась, если бы ей сказали, что школы станут центрами торговли женщинами. Госпожа Ильхам считала всех, кто надувал жвачку, лоботрясами, даже если лопать пузыри втихаря на переменке. Поэтому брату Элин она частенько устраивала выволочку, когда заставала его на школьном дворе «с этой дрянью во рту». Азад наивно полагал, что жвачка – сладость вроде тех, что другие ребята уплетали за обе щеки в перерывах. Азад стоял напуганный в кабинете директрисы. Она могла отходить его линейкой по пальцам, как не раз делала, воспитывая нерадивых учеников, заходивших в класс после звонка. Дети должны были занимать свои места до того, как войдет учитель, и вставать при его появлении в знак уважения. Но Азад, к своему изумлению, обнаружил, что в конце устроенного ему допроса директриса расплылась в улыбке, когда услышала, где он достал жвачку. «Передавай привет дядюшке Мураду! И скажи профессору, что жвачка в школе запрещена. Ну, теперь ступай в класс».

Это помещение и было, скорее всего, прежде директорским кабинетом. Теперь за столом сидела деловитая женщина без номера, оформлявшая сделки, в которых предмет купли-продажи – пленницы. «Вот в это переоденься! Скоро фотограф подъедет», – обратилась она к одной из них и протянула ей пакет. В голове у Элин никак не укладывалось – настолько абсурдный комплект одежды здесь выдавали. Сначала женщины должны были облачиться в черный никаб[1], полностью их скрывающий и оставляющий лишь щели для глаз, а затем, перед фотографом, позировать в нижнем белье – эти снимки выкладывались в сеть, когда их выставляли на торги. Фотограф, прежде чем щелкнуть, сделал Элин замечание, чтобы она утерла слезы.

Стащив учительские столы из классов на школьную площадь, где по утрам каждый четверг педагоги и ученики торжественно водружали флаг, члены этой Организации устроили смотр юношей, чтобы отобрать годных в тренировочный военный лагерь. Сейчас на флагштоке развевался не иракский флаг, а черное знамя, и звучал не гимн Ирака, а наши́д[2] Исламского Государства[3].

За три месяца, проведенные в плену, Элин уяснила, как устроен этот странный рынок. Когда ее на время забирали в соседнюю комнату, а затем, после надругательства, сразу возвращали обратно, это означало, что покупатель, получив кратковременное удовольствие, просто повертел товар в руках и вернул его на полку. Но если товар брали, то по факту оплаты составлялся договор с печатью Исламского Государства. Элин было больше тридцати, и ее цена, согласно прейскуранту, начиналась с 75 долларов. Невольницу разрешалось сдать в аренду, временно уступить кому-то, а затем потребовать обратно. Покупатель вправе был также вернуть ее продавцу, обменяв на другую. Тогда Элин снова выставляли на продажу. Один из ее держателей продавал ее каждый раз, как нуждался в деньгах, затем выкупал. Но в итоге отвез к продавцу, объяснив: «Она во сне визжит так, будто одержима джинном!»

В один-единственный класс той мосульской школы согнали сто двадцать женщин. Входящий мог, обведя всех взглядом, сразу определить, которую насилуют чаще остальных. Такие женщины все были в синяках. Чтобы обмануть охрану, некоторые пытались спрятаться за чужими спинами. Но их не проведешь. Ночью, когда торги приостанавливались, охранники являлись в класс и хватали тех, на кого положили глаз, чтобы удовлетворить свою похоть. Они сдвигали стулья и истязали женщин по очереди на глазах у ожидающих своей участи пленниц. Именно по взглядам, которыми жертвы обменивались с Элин во время этих экзекуций, она их различала и узнавала их характер, и они становились ей все ближе. Женщины говорили глазами и понимали друг друга через слезы.

Однажды одна из пленниц, когда средь бела дня ее подвергли групповому изнасилованию, возопила: «Хватит! Над своими матерями и сестрами вы такое позволите творить?!» Охранник тут же ударил ее об стену, и та обмякла. Другая подскочила к обидчику, выкрикивая что-то сбивчиво, и харкнула ему в лицо. Элин сделала то же самое – плюнула в того из них, что стоял ближе к ней. За ней повторила другая, и скоро все они ополчились оплевывать насильников с ног до головы. Охранники сначала оторопели от такого массового неповиновения, но затем бросились колотить невольниц изо всех сил. Вскоре в классе наступила тишина. Мужчины то ли выдохлись, то ли осознали, как низко пали. Один за другим они покинули класс. Пленницы обменялись ободряющими взглядами, словно поглаживая друг друга по плечам, на которых остались ссадины и подтеки. Некоторые женщины последующие дни пролежали пластом.

Молчание – это третий язык, помимо арабского и курдского, на котором общались пленницы. Самая младшая из них, десятилетняя Лейла, по-арабски знала только как будет «обыск». Она выучила это слово, так как каждый раз, когда в комнату заходила надсмотрщица и командовала: «Тафти́ш!», они выстраивались в линию, и их ощупывали – не припрятаны ли острые предметы у них под одеждой. Обыск проводили чуть ли не каждый день, так как случаи самоубийств среди пленниц участились, а в Организации никак не могли докопаться, чем же женщины перерезают себе вены на руках, чтобы покончить с жизнью.

Рейха́на пыталась удавиться скакалкой, которую нашла в углу зала, точнее, спортивного зала, ведь здесь была школа. Скакалка, видимо, была из остатков инвентаря. К ней вовремя подбежала надсмотрщица и высвободила шею из петли. Сначала спасла ей жизнь, а затем отхлестала этой же скакалкой. Это та, что их обыскивала и первую неделю задавала каждой одни и те же вопросы: «Замужем?», «Когда последний раз была менструация?» Тогда какая-то из женщин возмутилась: «Зачем вам?!» Другая тоже взбунтовалась: «К чему эти расспросы?» – «Да! К чему?» – уставилась на нее третья. Надсмотрщица пробурчала, попятившись назад: «По законам Исламского Государства беременных продавать запрещено».

Рейхана должна была, согласно установленному Организацией прейскуранту, достаться боевикам задаром, так как ей было за 50, и только в личное пользование. Однако потухший взгляд, с которым она вернулась через некоторое время, говорил о том, что некоторые из последователей Организации нарушают законы своего Государства. «Мама Рейхана» – так стала называть ее Лейла после той черной ночи на второй неделе своего пребывания здесь, когда девочку затолкали в комнату к женщинам голой, стонущей от боли и унижения. Вслед зашвырнули ее одежду. Сидевшая рядом пленница подобрала одежду и принялась одевать Лейлу, приговаривая: «Господь отомстит им за ребенка. Воздаст за всех нас». Она говорила на курдском, поэтому надсмотрщица ничего не поняла. Рейхана работала на кухне, ей удалось пронести таз с водой, и она осталась сидеть над девочкой всю ночь. Лейла, которую лихорадило, изредка приходила в себя и видела, как Рейхана смачивала полотенце и прикладывала ей на лоб компресс. Она смотрела на Рейхану полными признательности и грусти глазами. Рейхана говорила только по-арабски и просила Элин переводить, когда общалась с Лейлой. Но получалось не всегда. Нужно было, чтобы в этот день ни одну из них не забрали насиловать. Ведь после такого никому не хочется разговаривать. Женщин вводили и выводили в полной тишине, которая нарушалась, только когда один из боевиков приветствовал другого. Их голоса звучали как резкая нота, диссонирующая с разлитой в воздухе мелодией поминальной песни.

Через Элин Рейхана узнала, что Лейла не видела родных с того самого дня, как мать заплела ей косу и они вместе с другими жителями поселка отправились в сторону горы. Лейла обрывала на этом рассказ, но все знали, что случилось дальше. Что женщин отделили от мужчин, детей оторвали от стариков, девочек старше девяти разлучили с семьями.

После того как Рейхану обнаружили мертвой, Лейла совсем перестала говорить, даже с Элин. У Рейханы не было никакого острого предмета, и веревки тоже не нашли. Никто не мог понять, как она умерла. «Горе убило ее», – сказала одна из пленниц. По щекам Лейлы потекли слезы. Элин присела рядом с ней, обняла и разрыдалась. Она держала девочку в своих объятиях так крепко, как могла, несмотря на боли в спине от побоев Абу Тахсина, вернувшего ее на днях обратно. Элин расчесывала Лейле волосы, а сама вспоминала, как Абу Тахсин вез ее в свой дом в Алеппо и как ее вырвало прямо на него во время сношения. Ее тошнило всю дорогу, так что она еле дотянула до дома. Абу Тахсин ударил ее палкой по спине. Она потеряла сознание, а дальше все как в тумане. Очнулась в больничной палате под капельницей. Медсестра протянула ей таблетку и подала стакан воды.

– Как самочувствие? – спросила она.

Элин заплакала:

– Я не местная. Умоляю, верните меня домой в Ирак.

Озираясь, медсестра прошептала:

– Как я могу вам помочь?

– Выведите меня отсюда, просто выведите на улицу.

– К сожалению, я не могу этого сделать. Вы хотите связаться с родными по телефону? Они вас заберут.

– Да. Дай Бог вам всего…

– Когда будет обеденный перерыв, я приду в палату с мобильником. – Посмотрев на часы, она добавила: – Через полтора часа.

Элин отсчитывала про себя девяносто минут и думала, чей номер вернее набрать. «У Элиаса забрали телефон сразу. Он не отвечает с тех пор, как попал в плен. Амина тоже пленница теперь, ее телефон бросили в ту картонную коробку. А чей еще номер я помню?» – размышляла она, как вдруг где-то вдалеке раздался взрыв.

Вновь явившись, медсестра осторожно вытащила телефон из кармана и испуганно покосилась на больных на соседних койках, будто в руках у нее был пистолет, а не обычный мобильник.

– Даю на пять минут и тут же вернусь, – прошептала она.

– Подождите, подождите! Я не знаю, чей номер набрать. А вы знаете, код Ирака какой, если отсюда звонить?

– Ох, не знаю. Давайте тогда мобильник. Выясню.

Медсестра запихнула телефон обратно в карман халата. И только она это сделала, как в палате появилась докторша и направилась прямиком к койке Элин. Она сдернула пришпиленную к дощечке на койке бумажку со сведениями о пациенте, пробежала ее глазами и сказала:

– Сейчас же выписываем.

– Могу я остаться еще на сутки?

– Никакой необходимости в этом нет, – ответила докторша. – К тому же сюда уже везут раненых. Места может не хватить.

Не желая того, Элин слезла с кровати. Медсестра проводила ее в вестибюль, где уже ждал Абу Тахсин. Элин словно пригвоздило к полу, когда она его увидела. Абу Тахсин направлялся к ним.

– Погодите! Я запишу вам свой номер на всякий случай. Может, еще понадобится, – проговорила медсестра.

Услышав это, Абу Тахсин встрял:

– Не понадобится ей ничего. Вернется отсюда сразу к себе.

– Да? Правда? – переспросила его растерявшаяся медсестра.

Повернувшись к медсестре спиной, Абу Тахсин махнул Элин рукой, чтобы она шла за ним. Прежде чем переступить порог больницы и выйти на улицу, Элин оглянулась: сестра стояла на том же месте и смотрела на нее.

Абу Тахсин тормознул такси. Он дождался, пока Элин заберется на заднее сиденье, и только после этого уселся рядом с водителем. Побоялся, что ее вырвет в этот раз прямо на него? Элин не верилось: он действительно отправит ее в Ирак? Она не ослышалась? Спустя четверть часа водитель пожаловался, что впереди по дороге на Мосул ремонтные работы. Элин встрепенулась. Внутри у нее загорелась надежда, как яркий светильник, неожиданно вспыхнувший во мраке. Значит, они направляются в Мосул, а не в дом к Абу Тахсину в Алеппо.

Путь в Мосул занял десять часов. По дороге Элин смотрела в окно. Если верить указателю, скоростное шоссе теперь называлось шоссе Халифата. Машина притормозила у школы, где на торгах Абу Тахсин купил Элин. Он возвращал ее обратно в этот каменный мешок, но она вздохнула с облегчением: теперь она будет рядом с пленницами, хоть какое-то время проведет с ними, пока ее снова не продадут. Кто знает, а может, случится чудо и Небеса устроят так, что она окажется дома. Ей необходимо это чудо – вдохнуть опять запах родного дома.

Стоящему на площади перед школой охраннику Абу Тахсин заявил:

– Хилая! Мне такая не годится.

Ему предложили произвести обмен и выбрать другую, но он предпочел получить свои деньги обратно.

В тот самый день, когда от них в вечность ушла Рейхана, Элин снова выставили на продажу. На школьном дворе галдели бородатые покупатели. Бороды их были настолько косматы, что, казалось, эти люди только-только вылезли из пещер, погребенных под обломками древности. Элин скользила взглядом по лицам невольниц и никак не могла найти Амину. «Успели купить?!» – промелькнуло в голове Элин, и она быстро уткнула глаза в пол, заметив, как в ее сторону движется грузный мужик.

Полкрасоты

Больше всего Элин боялась, что рис получится либо слишком рыхлым, разваренным, либо, наоборот, что она его не доведет до нужной степени готовности и тем самым разозлит Ая́ша. Готовка – не ее конек. Даже мать однажды в шутку сказала отцу, что Элин нужно искать мужа-повара, иначе оба они помрут с голоду. «Да ты первая побежишь их спасать с кастрюлей стряпни. Твоих коронных баклажанов», – усмехнулся отец. Мать залилась смехом. Да, водилось за ней такое – добавлять любимые баклажаны во все блюда.

Элин замочила белую фасоль, чтобы сварить суп. Ужин должен быть на столе к приходу Аяша с работы. Вернется сегодня один или заявится с компанией? А наркотики станет употреблять до еды или после? И в каком настроении он сегодня будет? Что устроит ей, если у него на работе день не задался, а тут еще ужин придется не по вкусу? Выругается только или ударит? Все эти вопросы вертелись в голове Элин. Только бы не решил ее продать!

Пару дней назад она ненароком подслушала, как он обсуждал с кем-то по телефону ее продажу. Но, похоже, они не договорились, потому что за ней никто так и не пришел. Аяш запросил четыре сотни долларов, затем снизил цену до трехсот. «Клянусь Аллахом, она стоит больше. Красавица, послушная, сообразительная. Просто мне срочно нужно выйти на сделку», – бубнил он в мобильный. То, что она не умеет варить рис, он, конечно, от того, с кем торговался, скрыл.

Аяш оказался лучше остальных ее держателей. За шесть недель, что она пробыла в его доме, он ни разу не поколотил ее настолько сильно, чтобы остались гематомы. И насиловал ее он один, никому больше не предлагая. Он разговаривал с ней и даже иногда выслушивал ее.

Элин, когда впервые увидела его на торгах, пришла в ужас. Она опустила голову и следила только за ногами ходящих туда-сюда по залу. Завидев его ступни исполинского размера и подвернутые черные шаровары, она с колотящимся от страха сердцем прошептала: «Господи, только не этот. Кто угодно, только не этот».

Но он приближался. Она в панике осознала, что эти огромные ноги застыли прямо перед ней, что он стоит к ней лицом. Однако он не разжал ей рот, чтобы проверить, целы ли у нее зубы, и не стал обнюхивать, как делали остальные. «Эта почем?» – спросил он, и охранник, стоявший рядом, отозвался:

– Четыре сотни. Но для вас, почтеннейший, за полцены.

Он вынул бумажник и отсчитал две купюры. В этот момент Элин осознала, что сейчас она покинет школу и ей придется следовать за своим новым хозяином. Она пойдет за ним молча. Она уже была научена тому, что любое возражение ничем хорошим не кончается. Убедилась на собственном опыте. Привыкла молчать после побоев и унижений. К тому времени ни на ее синюшном теле, ни в душе ее не осталось живого места. Однако Элин, не сдержавшись, завыла в голос, когда увидела, как Лейла провожает ее глазами, полными слез.

Вероятно, ее новый хозяин занимает высокую должность, ведь к нему обращаются не иначе как «почтеннейший». Так в стародавние времена называли власти предержащие. Сейчас такое только в исторических сериалах разве что услышишь. Их поджидал дорогой черный автомобиль с шофером, что только подтвердило догадки Элин. Аяш уселся рядом с водителем, Элин же в выданном ей никабе, который скрывал ее полностью, если не считать разреза для глаз, устроилась сзади. Мужчины переговаривались, она же смотрела в окно и не узнавала город. Будто смотришь на страдающего на смертном одре близкого.

Мосул выглядел блеклым, как никогда безмолвным, еле шевелящимся. Улицы опустели, из магазинов не раздавалась, как раньше, музыка. Яркие светящиеся вывески были занавешены черными тряпками. Даже Тигр, бегущий под мостом, казалось, теперь не имел никакого отношения к тому, что творилось над ним.

По этим улицам, которые Элин сейчас разглядывала через стекло, она ходила раньше свободно, одетая в то, что выбирала сама. Обычно шила себе наряды по картинкам из модных журналов. Однажды на страницах свежего номера она увидела девушку в рваных джинсах и сделала надрезы на своих под коленками. Такое было в диковинку в их деревне, поэтому мать, заметив дырки, подумала, что брюки совсем износились, и взялась их штопать… А в этом переулке Элин всегда покупала ткани, нитки и пуговицы. Сюда приходили закупаться портнихи, а также сапожники. Всякого рода мастера искали тут в лавках необходимые им мелочи. Тут же на месте можно было отремонтировать все, что угодно. Мастеровые занимали каждый метра два-три на тротуаре, им нужны-то были только стол, стул и лампа. В народе до сих пор эту улицу звали улицей Короля Га́зи[4], хотя официально она была сколько лет как переименована в улицу Революции[5]. Элин и не ведала, кто такой король Гази. Но ее соседка Шайма как-то раз сказала ей, что король этот был настолько кичлив и вздорен, что однажды, когда ему было лет шестнадцать, пролетел в своем аэроплане над зданием своей альма-матер бреющим полетом, так низко, чтобы однокашники увидели его на этом, как называли его машину англичане, «ковре-самолете».

Знакомые Элин магазины одежды. Только манекены в витринах задрапированы в никабы, как и она сама. Теперь она похожа на них. Единственное отличие – они не продаются. А она – да. «Никаб – чистота и скромность!», «Вместе вырастим прекрасное дерево Халифата!» Огромные щиты с лозунгами привлекли внимание Элин. А буквально через какие-то метры несколько раз подряд от руки на стене было выведено так жирно, что читалось издалека: «Люблю тебя, Надия!» Элин представила, как влюбленный юноша выражал свои чувства на бетоне, с какой нежностью он выводил имя девушки, проговаривая его про себя. Оставлял ли он эту надпись, чтобы разбавить строгость и серьезность тех лозунгов? Либо специально как можно жирнее и корявее исписал этой наивной фразой стену, чтобы на ней не осталось больше места? Или это какой-то обезумевший от любви? Неожиданно размышления Элин прервал голос Аяша. Он выкрикнул из окна автомобиля какой-то женщине на тротуаре: «Эй, ты! Спрячь волосья под платок!»

Знакомые улицы остались позади, как и прежняя жизнь Элин. И никакой возможности управлять собственной судьбой у нее уже не было. Руль, чтобы повернуть все вспять, был не в ее руках. Но Элин была уверена: она воспользуется первым же подвернувшимся шансом. Отыщет лаз в стене и убежит к родным. Голос Аяша опять прервал ее мысли: он резко скомандовал водителю остановиться. Аяш вышел у рынка Пророка Юну́са[6] и направился в торговые ряды, где продавали женскую одежду. Один из продавцов беседовал с покупательницей, но, когда рядом возник Аяш, он замолк, переменился в лице, перестал улыбаться и заметно встревожился. Элин не было слышно, о чем они переговаривались. Очевидно, что владелец магазина был чем-то напуган и о чем-то умолял. Аяш игнорировал покупательницу. Она же бросила вещь, которую пыталась сторговать, и поспешила покинуть лавку. После из разговора Аяша с водителем Элин поняла, что он сделал продавцу предупреждение. Того уже второй раз застают на непозволительно близком расстоянии от покупательницы. А за это полагается двадцать пять ударов плетью.

– Он помимо прочего с ней так щебетал, «дорогушей» называл, – добавил Аяш.

– Бесстыдство какое! – отозвался водитель.

Через какое-то время до них донеслись крики. Мужчина у витрины истошно вопил: «Смотрите! Игиловка! Игиловка!» Рукой он указывал на манекен в лавке женской одежды. На этот раз водитель нажал на тормоза, не дожидаясь приказа Аяша. Здесь определенно требовалось их вмешательство. Элин предположила, что мужчина, должно быть, полоумный. Ибо кто, если он не спятил, осмелится такое выкрикнуть на улице, чтобы высмеять ИГИЛ?

Когда Аяш выпрыгнул из машины и направился в сторону этого ненормального, тот захохотал:

– А, вот и сам господин игиловец!

Элин прикрыла глаза ладонями, чтобы не видеть, что произойдет дальше. Аяш набросился на кричавшего с кулаками. Элин видела, как мужчина упал, а Аяш стал душить его и бить головой об асфальт. На этот раз Аяш, вернувшись в машину, молчал. Водитель завел мотор. В зеркале заднего вида на тротуаре можно было разглядеть неподвижное тело, истекавшее кровью.

Наконец они въехали в спальный район. Среди жилой застройки всего пара магазинчиков на отдалении друг от друга. Аяш попросил водителя остановиться у одного из них, на вывеске которого значилось «Маринады и оливки». Элин думала, что он намерен что-то купить, но на самом деле все оказалось не так. Из магазина с Аяшем вышел пожилой человек и скрутил вывеску перед входом. Аяш сел в машину, бормоча: