Зачем убили Джона Кеннеди. Правда, которую важно знать

скачать книгу бесплатно


В июле 1993 г. Государственный департамент США, отвечая на запрос канадской газеты в соответствии с Законом о свободе информации, рассекретил тайную переписку между Джоном Кеннеди и Никитой Хрущевым – 21 письмо[101 - Paul Wells, “Private Letters Shed Light on Cold War,” Montreal Gazette (July 24, 1993), p. A1. Частная переписка между Кеннеди и Хрущевым была опубликована вместе с официальными и публичными письмами лидеров холодной войны в томе материалов, выпущенным Госдепартаментом, “Foreign Relations of the United States [FRUS], 1961–1963, Volume VI: Kennedy-Khrushchev Exchanges” (Washington: U. S. Government Printing Office, 1996).]. Эту личную конфиденциальную переписку двух лидеров – участников холодной войны, начавшуюся в сентябре 1961 г. и продолжавшуюся на протяжении двух лет, мы внимательно изучим, чтобы пролить свет на отношения, имеющие решающее значение для сохранения мира.

Хрущев отправил свое первое личное письмо Кеннеди 29 сентября 1961 г. во время Берлинского кризиса. Завернутое в газету, оно было доставлено пресс-секретарю Кеннеди Пьеру Сэлинджеру в номер гостиницы в Нью-Йорке советским «редактором журнала» и агентом КГБ Георгием Большаковым, которому доверял Хрущев. Повышенная секретность позволяла не привлекать внимания как советской, так и американской стороны. Как сказал 30 лет спустя помощник президента Теодор Соренсен, Хрущев «рисковал, держа эти письма в секрете как от (советских) военных, так и от Министерства иностранных дел и высокопоставленных чиновников в Кремле. Если бы эти письма обнаружили, им были бы очень недовольны»[102 - Wells, “Private Letters,” p. A4.].

Первое письмо Хрущева было написано на даче на берегу Черного моря. Хотя Берлинский кризис еще не закончился, советский лидер начал переписку со своим врагом с размышлений о красоте моря и опасности войны. «Уважаемый господин президент, – писал он, – сейчас я на берегу Черного моря… Это действительно прекрасное место. Как бывший военный моряк, вы, несомненно, оценили бы по достоинству эти пейзажи, красоту моря и величие Кавказских гор. Под этим ярким южным солнцем даже трудно поверить, что в этом мире все еще существуют проблемы, которые из-за отсутствия решений бросают зловещую тень на мирную жизнь и на будущее миллионов людей»[103 - “FRUS 1961–1963,” vol. VI, p. 25.].

В Вене Кеннеди был потрясен тем, насколько жестким и бескомпромиссным выглядел Хрущев. Теперь, когда угроза войны из-за Берлина все еще была актуальна, Хрущев выражал сожаление по поводу встречи в Вене. Он сказал, что «в последнее время много думал о развитии международных событий со времени нашей встречи в Вене и решил написать вам это письмо. Весь мир надеется, что наша встреча и откровенный обмен мнениями возымеют успокаивающий эффект, направят отношения между нашими странами в нужное русло и будут способствовать принятию решений, которые дадут людям уверенность в том, что наконец на земле установится мир. К моему сожалению – и, я полагаю, к Вашему – этого не произошло»[104 - Там же, с. 25–26.].

Тем не менее надежды Кеннеди на мир даже в условиях воинственных заявлений, которыми он и Хрущев обменялись публично, все же были услышаны его коллегой. Хрущев продолжал с глубоким уважением:

«Я с большим интересом слушал отчет, подготовленный нашими журналистами Аджубеем и Харламовым по итогам встречи с вами в Вашингтоне. Они рассказали мне много интересного. Вы впечатлили их своей простотой, скромностью и открытостью, которые, как правило, не свойственны людям, занимающим такое высокое положение».

Хрущев снова упомянул встречу в Вене, на этот раз как причину, по которой он решил написать это письмо:

«В мыслях я не раз возвращался к нашей встрече в Вене. Я помню, что вы подчеркивали, что не хотите войны и предпочитаете жить в мире с нашей страной, конкурируя в мирных сферах. И хотя последующие события развивались не в желаемом направлении, я подумал, что возможно, было бы полезно обратиться к вам в неформальной форме и поделиться некоторыми из моих идей. Если вы не согласны со мной, можете считать, что этого письма не существовало, и, естественно, я, со своей стороны, не буду использовать эту корреспонденцию в своих публичных заявлениях. Ведь только в конфиденциальной переписке можно сказать все, о чем думаешь, не обращая внимания на прессу, на журналистов».

«Как видите, – добавлял он извиняющимся тоном, – начал я с описания прелестей черноморского побережья, но затем все же перешел к политике. Но по-другому и быть не могло. Говорят, когда пытаешься выпроводить политику через дверь, она все равно возвращается обратно через окно, особенно когда окна открыты»[105 - Там же, с. 26.].

Первое личное письмо Хрущева к Кеннеди было написано на 26 страницах. Оно было непосредственно о политической ситуации, в частности о событиях в Берлине (где оба лидера отказались от развязывания войны, но так и не достигли соглашения) и о гражданской войне в Лаосе (где они согласились признать нейтральное правительство). Хотя в процессе написания Хрущев забыл об умиротворенном настроении на побережье Черного моря и изо всех сил отстаивал свою точку зрения, он так же настаивал на необходимости мира, как Кеннеди в Вене. Коммунист подчеркнул общность их позиций библейской аналогией. Хрущеву нравилось сравнивать их положение «с Ноевым ковчегом, где нашли приют как “чистые”, так и “нечистые” животные. Но независимо от того, кто причисляет себя к “чистым”, а кто к “нечистым”, они все в равной степени заинтересованы в одном – чтобы Ковчег успешно продолжал свой путь. И у нас нет другой альтернативы: либо мы должны жить в мире и сотрудничать, чтобы удерживать Ковчег на плаву, либо он пойдет ко дну»[106 - Там же, с. 35.].

Кеннеди написал ответное письмо Хрущеву 16 октября 1961 г. из своей резиденции в Хайянис-Порте на берегу океана. Он начал в аналогичном ключе:

«У моей семьи уже много лет здесь находится дом с видом на Атлантический океан. Дома моего отца и братьев расположены неподалеку, и у моих детей всегда есть компания кузенов и кузин. Это идеальное место для отдыха по выходным летом и осенью, где можно расслабиться, подумать, посвятить свое время главным задачам вместо постоянных встреч, телефонных звонков и других отвлекающих моментов. Поэтому я прекрасно понимаю, как вы себя чувствуете на побережье Черного моря, откуда вы написали мне, поскольку я сам ценю эту возможность побыть вдали от постоянного шума Вашингтона».

Он поблагодарил Хрущева за инициирование переписки и согласился держать ее в секрете: «Конечно, вы правы, подчеркивая, что эта переписка должны оставаться полностью тайной, на нее не должно быть ссылок в публичных заявлениях, и уж тем более о ней не должна знать пресса». Их личная переписка должна дополнять публичные заявления «и предоставить каждому из нас шанс обращаться друг к другу открыто, честно и по существу. Никто из нас не собирается менять социальные, экономические или политические взгляды другого. Ни один из нас не будет использовать эти письма с тем, чтобы подтвердить или ниспровергнуть какие-то свои вопросы. Таким образом, эти письма могут быть лишены полемики холодной войны».

Кеннеди всецело согласился с библейской метафорой Хрущева: «Мне очень понравилась приведенная вами аналогия с Ноевым ковчегом, что и “чистые”, и “нечистые” заинтересованы в сохранении его на плаву. Какими бы разными мы ни были, наше тесное сотрудничество во имя сохранения мира не менее, если не более важно, чем это требовалось для достижения победы в последней мировой войне»[107 - Там же, с. 38–39.].

После года частной переписки, которая включала в себя не только дебаты о холодной войне, к октябрю 1962 г. Кеннеди и Хрущев так и не смогли разрешить имеющиеся разногласия. Доказательством этого был ракетный кризис. Их взаимное уважение уступило место недоверию, противостоянию и движению в сторону войны, которую они оба ненавидели. В недели, предшествовавшие кризису, Хрущев чувствовал себя обманутым планами Кеннеди повторно вторгнуться на Кубу, тогда как Кеннеди считал, что Хрущев предал его, тайно разместив ядерные ракеты на Кубе. И они снова вернулись к тем убеждениям относительно холодной войны, которые угрожали миру на земле. Тем не менее когда они встречались друг с другом и отдавали потенциально деструктивные для всего мира приказы, благодаря венской встрече и их секретной переписке каждый знал другого еще и как человека, которого есть за что уважать. Они также знали, что когда-то согласились считать мир Ноевым ковчегом, который и «чистые», и «нечистые» должны держать на плаву. Именно в этом мире, где «чистые» и «нечистые» одинаково находились под угрозой ядерной войны, Хрущев остановил свои корабли, и Ковчег остался на плаву.

Однако кризис еще не закончился. Строительство пусковых площадок набирало обороты. Советники Пентагона и Исполкома Совета национальной безопасности усилили давление на президента, настаивая на нанесении превентивного удара.

В пятницу вечером 26 октября Кеннеди получил обнадеживающее письмо от Хрущева, в котором глава СССР согласился вывести свои ракеты. В обмен на это Кеннеди обещал не вторгаться на Кубу. Однако в субботу утром Кеннеди получил второе, более неоднозначное письмо от Хрущева, в котором он добавил к вышеперечисленным условиям требование убрать аналогичные ракеты США из Турции. Взамен Хрущев обещал не нападать на Турцию. Услуга за услугу.

Кеннеди был озадачен. Второе предложение Хрущева было разумным для установления паритета. Однако Кеннеди понимал, что не может так сразу предать союзника по НАТО, не признавая на тот момент, что он требовал от Хрущева сделать то же самое в отношении его союзника Кастро.

В то время как Объединенный комитет начальников штабов требовал от президента нанести авиаудары в понедельник, поступило срочное сообщение, которое еще больше усилило это давление. Рано утром в субботу советская ракета класса «земля-воздух» сбила самолет-разведчик U-2 над Кубой. В результате погиб пилот ВВС США майор Рудольф Андерсон – младший[12 - Самолет U-2 был уничтожен советским расчетом ЗРК С-75 под командованием майора И. Герченова. До сих пор нет единого мнения, как принималось решение. Вопреки мнению Джона Кеннеди, Хрущев мог и не иметь отношения к эпизоду. Первоначально решение об обстреле американских самолетов в воздушном пространстве Кубы было принято Фиделем Кастро, передано в Москву командующим советскими войсками генералом армии И. Плиевым, где оно и было утверждено министром обороны маршалом Р. Малиновским. Но в данном случае согласование решения об уничтожении американского самолета заняло около 30 минут, что говорит о серьезных колебаниях советского командования. Существует версия, что окончательное решение об открытии огня было принято командиром 27-й дивизии ПВО полковником Георгием Воронковым без окончательной санкции Москвы. После доклада в Москву в ответной телеграмме якобы содержалась фраза «вы поторопились». Но никаких оргвыводов не последовало. – Прим. науч. ред.]. Объединенный комитет и Исполком Совета национальной безопасности уже рекомендовали нанести ответный удар в таком случае. Теперь они настоятельно призывали сделать это уже следующим утром, чтобы уничтожить пусковые установки. «Казалось, – говорил Роберт Кеннеди, – что петля затягивается на всех нас, на американцах, на человечестве, и что мосты для отступления рушились на глазах»[108 - R. Kennedy, “Thirteen Days,” p. 97.]. «Но опять, – добавляет он, – президент поставил всех на место»[109 - Там же, с. 98.]. Джон Кеннеди запретил ВВС отвечать на инцидент с U-2. Он продолжал искать варианты мирного разрешения ситуации. В Объединенном комитете начальников штабов встревожились. Роберт Кеннеди и Теодор Соренсен подготовили письмо, в котором они соглашаются принять первое предложение Хрущева, игнорируя при этом его последнее требование о выводе США своих ракет из Турции.

Когда военные ветры задули вокруг Белого дома, Джон и Роберт Кеннеди встретились в Овальном кабинете. Роберт позже описал те мысли, которыми с ним поделился брат.

Сначала он говорил о майоре Андерсоне и о том, как он мужественно принял смерть, в то время как политики, сидя дома, с важным видом разглагольствовали о великих проблемах. Он говорил о просчетах, ведущих к войне: к войне, которую русские не хотят не меньше, чем сами американцы. Он хотел убедиться, что сделал все возможное, чтобы предотвратить страшную развязку, особенно то, что русским были предоставлены все варианты для возможного мирного урегулирования, которые не ударят по их безопасности и не поставят их в унизительное положение. Но «мысль, которая больше всего его беспокоила, – сказал Роберт, – и которая рисовала гораздо более страшные перспективы войны, чем можно было представить, была мысль о смерти детей в этой стране и во всем мире – молодых людей, которые были совершенно ни при чем, которые даже ничего не сказали, которые ничего не знали о конфронтации, но чья жизнь закончится так же, как и жизнь всех остальных. У них никогда не будет шанса принимать решения, голосовать на выборах, баллотироваться на какой-либо пост, возглавлять революции, определять свои собственные судьбы».

«Именно это, – написал Роберт в статье, опубликованной после его собственного убийства, – беспокоило его больше всего, причиняло ему такую боль. И тогда он и госсекретарь Раск решили, что я должен встретиться с послом Добрыниным и лично передать озабоченность президента»[110 - Там же, с. 106.].

Встреча Роберта Кеннеди с советским послом Анатолием Добрыниным дала толчок историческому заявлению Хрущева о выводе ракет. Хрущев написал в своих мемуарах о том, что, по его мнению, Роберт Кеннеди сказал Добрынину и что тот передал Хрущеву:

«Президент находится в сложном положении, – сказал Роберт Кеннеди, – и не знает, как из него выйти. Мы находимся под сильным давлением. На нас давят военные с призывом применить силу против Кубы… Мы хотим попросить вас, г-н Добрынин, передать слова президента Кеннеди председателю Хрущеву по неофициальным каналам… Хотя сам президент очень не хочет начинать войну против Кубы, необратимая цепочка событий может привести к этому помимо его воли. Именно поэтому президент обращается напрямую к главе Советского Союза за помощью в урегулировании этого конфликта. Если ситуация слишком затянется, то президент не уверен, что военные не свергнут его и не захватят власть»[111 - “Khrushchev Remembers,” p. 497–98.].

После распада Советского Союза МИД России рассекретил телеграмму посла Добрынина от 27 октября 1962 г., где говорится о его переломной встрече один на один с Робертом Кеннеди. Отчет Добрынина содержит менее драматическую версию, чем воспоминания Хрущева о словах Роберта Кеннеди относительно давления военного командования на президента Кеннеди: «тянуть время в поисках выхода из ситуации очень рискованно. (Здесь Р. Кеннеди упомянул, как будто невзначай, что среди генералов и не только генералов много горячих голов, у которых “руки чешутся”.) Ситуация может выйти из-под контроля с необратимыми последствиями»[112 - Телеграмма посла Анатолия Добрынина в советское Министерство иностранных дел 27 октября 1962 г. Перепечатка в переводе в Richard Ned Lebow and Janice Gross Stein, “We All Lost the Cold War” (Princeton, NJ: Princeton University Press, 1994), p. 523–26. Цитируется по Jim Hershberg, “Anatomy of a Controversy: Anatoly F. Dobrynin’s Meeting with Robert F. Kennedy, Saturday, 27 October 1962,” The Cold War International History Project Bulletin (Issue 5, Spring 1995), доступна по адресу http://www.gwu.edu/~nsarchiv/nsa/cuba_mis_cri/ (http://www.gwu.edu/~nsarchiv/nsa/cuba_mis_cri/).].

Роберт Кеннеди в собственном изложении обстоятельств этой встречи в книге «Тринадцать дней» не упоминает о том, что говорил Добрынину о давлении военных на президента. Однако его друг и биограф Артур Шлезингер говорит, что независимо от сказанных Добрынину слов, Роберт Кеннеди сам считал тогда, что многие стремятся развязать войну. Роберт полагал, что ситуация может полностью выйти из-под контроля[113 - Schlesinger, “Robert Kennedy,” p. 561–62.].

В любом случае, Хрущев почувствовал серьезность давления на президента. Он ответил выводом с острова своих ракет.

Существуют ли какие-либо доказательства того, что военное руководство США, воспользовавшись ракетным кризисом, пыталось не свергнуть Кеннеди, а обмануть его? Пыталось ли оно развязать войну в предчувствии возможности победить?

Как пишет политолог Скотт Саган в своей книге «Пределы безопасности» (The Limits of Safety), ВВС США запустили межконтинентальную баллистическую ракету с военно-воздушной базы Ванденберг 26 октября 1962 г., за день до того, как был сбит самолет-разведчик U-2. Испытательная ракета без боеголовки после запуска упала на атолле Кваджалейн (Маршалловы острова). Советский Союз легко мог предположить другое. За три дня до этого испытательная ракета на базе Ванденберг получила ядерную боеголовку и была приведена в полную боевую готовность. К 13 октября девять «испытательных» ракет на базе Ванденберг были оснащены для использования против Советов[114 - Scott D. Sagan, “The Limits of Safety” (Princeton, N. J.: Princeton University Press, 1993), p. 79.]. В разгар ракетного кризиса пуск ракеты ВВС США 26 октября мог быть расценен Советами как начало нападения. Это была опасная провокация. Если бы Советы отреагировали на эту ситуацию, продемонстрировав какие-либо признаки запуска собственных ракет, вся громада ракет и бомбардировщиков США могла быть направлена для нанесения превентивного удара. Они уже были приведены в максимальную боевую готовность для начала ядерной войны (уровень боеготовности DefCon-2)[13 - DefCon (Defense Condition) – шкала боеготовности вооруженных сил США, отражающая степень напряженности военно-политической ситуации и вероятности военного конфликта. Состояние DefCon-2 предшествует ожиданию прямого военного нападения на США и является последней стадией боеготовности мирного времени. За всю историю существования шкалы состояние DefCon-2 объявлялось только в ходе Карибского кризиса, хотя формально и только для Стратегического авиационного командования. Все остальные компоненты вооруженных сил США находились в состоянии боеготовности DefCon-3. – Прим. науч. ред.] и были способны в любой момент нанести массированный удар.

Кроме того, в разгар кризиса, как узнал писатель Ричард Роудс из беседы с командующим ВВС в отставке, «стратегические бомбардировщики во время боевого дежурства сознательно пролетали мимо своих обычных разворотных пунктов в направлении Советского Союза, что представляло собой недвусмысленную угрозу, которую советские ПВО, безусловно, распознали и о которой доложили»[115 - Richard Rhodes, “The General and World War III,” New Yorker (June 19, 1995), p. 58–59.]. Обладая значительным превосходством по количеству ракет и бомбардировщиков, ВВС США были готовы нанести упреждающий удар при обнаружении малейшего признака реакции Советского Союза на их провокацию. К счастью, Советы не стали огрызаться.

У президента Кеннеди были все основания считать, что военные его провели, чтобы выиграть в вопросе приостановки ядерных испытаний. Кеннеди, возможно, также вспомнил, что Хрущев в своем втором тайном письме президенту от 9 ноября 1961 г., где говорилось о Берлине, дал понять, что давление на него сторонников военного решения вопросов в Москве делает затруднительным компромисс с его стороны. «Вы должны понимать, – взывает он к Кеннеди, – мне некуда отступать, за мной уже пропасть»[116 - “FRUS 1961–1963,” vol. VI, p. 57.]. Кеннеди не дал ему упасть. Теперь Кеннеди стоял на краю пропасти, и Хрущев понял это.

Хрущев вспомнил слова Роберта Кеннеди в конце доклада Добрынина: «Я не знаю, сколько еще мы сможем продержаться против наших генералов»[117 - “Khrushchev Remembers,” p. 498.]. Поскольку Хрущев также получил срочное сообщение от Кастро о том, что нападение США на Кубу «почти неизбежно»[118 - Письмо Фиделя Кастро Никите Хрущеву от 26 октября 1962 г, цитируется по Carlos Lechuga, “In the Eye of the Storm” (Melbourne: Ocean Press, 1995), p. 88.], он поспешил ответить: «Мы поняли, что нам нужно незамедлительно скорректировать нашу позицию… Мы послали американцам сообщение о том, что согласны вывести наши ракеты и бомбардировщики при условии, что президент гарантирует нам, что Куба не подвергнется вторжению со стороны Соединенных Штатов или кого-либо еще»[119 - “Khrushchev Remembers,” p. 498.].

Кеннеди согласился, и Хрущев начал выводить советские ракеты. Карибский кризис был разрешен[120 - Действительно, кризис продолжал тлеть до 20 ноября, когда президент Кеннеди объявил на пресс-конференции, что были решены два очень важных вопроса. Помимо вывода ядерных ракет Советский Союз согласился перебазировать с Кубы и бомбардировщики ИЛ-28, которые США считали наступательным оружием. Несмотря на невозможность инспектирования процесса вывода ракет и бомбардировщиков со стороны ООН из-за отказа Фиделя Кастро сотрудничать по данному вопросу, Советский Союз согласился оставлять вывозимое вооружение на палубах кораблей для того, чтобы США могли удостоверится в этом. “Kennedy Tapes,” p. 664–65.]. Ни одна из сторон не упомянула, что в качестве части соглашения Роберт Кеннеди фактически пообещал Анатолию Добрынину относительно аналогичного вывода американских ракет из Турции, что они также будут выведены, но не сразу[121 - Роберт Кеннеди на самом деле был более откровенен в своем дневнике, высказываясь о ракетном компромиссе США и СССР, чем это можно предположить по отредактированному тексту его посмертной работы «Тринадцать дней». На одной из московских конференций в январе 1989 г. бывший спичрайтер Кеннеди Теодор Соренсен заявил: «По словам посла Добрынина, в книге Роберта Кеннеди ошибочно говорится, что “сделка” по турецким ракетам была частью решения возникшего кризиса. И здесь я должен признаться своим американских коллегам и всем присутствующим здесь, что именно я был редактором книги Роберта Кеннеди. По сути, книга представляла собой дневниковые записи об этих 13 днях. В его дневнике четко говорилось, что это было частью сделки; но в то время это еще было тайной даже для американской стороны, за исключением нас шестерых, присутствовавших на том предварительном совещании в Белом доме. И я решился отредактировать записи в его дневнике. Поэтому посол в определенной степени прав, говоря, что дневник не столь точно передает неформальные переговоры». «Исповедь» Соренсена приведена в Hershberg, “Anatomy of a Controversy.”]. Это невозможно было сделать в одностороннем порядке одномоментно. Обещание было выполнено. Через полгода Соединенные Штаты вывели свои ракеты из Турции.

Спустя четверть века после Карибского ракетного кризиса государственный секретарь Дин Раск рассказал, что президент Кеннеди был готов пойти на дальнейшие уступки Хрущеву, чтобы избежать войны. Раск открыл, что 27 октября, после ухода Роберта Кеннеди на встречу с Добрыниным президент «поручил мне позвонить ныне покойному Эндрю Кордье, тогда [президенту] Колумбийского университета, и продиктовать ему заявление, которое должен был сделать У Тан, генеральный секретарь Организации Объединенных Наций [и друг Кордье], предложив вывести ракеты средней дальности Jupiter [из Турции] и советские ракеты с Кубы. Г-н Кордье должен был передать это заявление в руки У Тана только после нашего дополнительного сигнала»[122 - Из-за болезни Раск не смог присутствовать в марте 1987 г. в Хоукс-Кей (Флорида) на встрече бывших членов Исполнительного комитета Совета национальной безопасности, но его письмо с откровенными признаниями было зачитано перед участниками конференции Макджорджем Банди, советником Кеннеди по вопросам национальной безопасности. Цитируется по James G. Blight and David A. Welch, “On the Brink” (New York: Noonday, 1990), p. 83–84.]. Раск позвонил Кордье. Однако, когда Хрущев принял обещание Роберта Кеннеди Добрынину, что ракеты Jupiter будут выведены, дальнейшая готовность Кеннеди к публичным переговорам при посредничестве У Тана потеряла необходимость. Готовность президента пойти дальше в переговорах с Хрущевым ценой тяжелых политических потерь для себя лично повергла в шок бывших членов Исполнительного комитета Совета национальной безопасности, которым Раск впервые рассказал об этом на конференции в Хоукс-Кей (Флорида) 7 марта 1987 г.

Уровень несоответствия готовности Кеннеди к переговорам с Хрущевым по ракетно-ядерному вопросу и правил политической игры того времени можно проиллюстрировать на моем собственном опыте. В мае 1963 г. я написал статью о папе Иоанне XXIII и его энциклике «Мир на Земле» (Pacem in Terris). Она был опубликована Дороти Дэй в ее радикальной пацифистской газете Catholic Worker. В статье говорилось, что в соответствии с развиваемой папой Иоанном XXIII темой укрепления взаимного доверия, как основы для мира, Соединенным Штатам следует разрешить Карибский ракетный кризис с Советским Союзом путем переговоров о взаимной ликвидации ракетных баз. Ни Дороти Дэй, ни я не знали, что наша политически неприемлемая точка зрения совпала с тем обязательством, которое взял на себя президент Кеннеди в разгар этого кризиса, невзирая на высокую политическую цену, и фактически выполнил его в условиях строгой секретности совместными усилиями с Никитой Хрущевым[123 - Дороти Дэй и приют для бездомных Catholic Worker были одной из остановок на пути формирования сознания Джона Кеннеди еще 20 лет назад. В своей книге “Loaves and Fishes”, увидевшей свет в 1963 г. незадолго до убийства президента, Дороти Дэй вспоминает ночь в 1940-х гг., когда «два члена клана Кеннеди» посетили ее в одном из приютов для бездомных Catholic Worker на Мотт-стрит в Нью-Йорке. Кеннеди, Дороти и еще ряд людей отправились в ночной ресторан и проговорили до рассвета. «Я помню, – писала она, – только то, что мы говорили о войне и мире, о человеке и государстве. Из памяти выветрилось, кто из сыновей Кеннеди присутствовал, но те, кто помнит эту встречу, говорят, что это был наш президент Джон Кеннеди и его старший брат Джозеф, который погиб на войне». Dorothy Day, “Loaves and Fishes” (New York: Curtis Books, 1963), p.159.У коллеги Дороти Дэй Стэнли Вишневского, проработавшего с ней многие годы, более яркие воспоминания о визите братьев Кеннеди. Он сказал, что прежде чем увидеться с Дороти, они весь день проговорили с обитателями приюта. «Конечно же они были для нас лишь Кеннеди, просто молодые люди, которым, как мы думали, просто вздумалось побродить по трущобам». Вспоминая реакцию молодого Джона Кеннеди на то, что он видел, Вишневский рассказывал в своем телеинтервью Биллу Мойерсу в 1973 г.: «Я отчетливо помню, как его потрясла увиденная там нищета и страдания людей. А потом пришла Дороти. И после разговора с ним она сказала: “Пойдемте с нами ужинать”. Кеннеди посмотрел на нее немного испуганно и сказал: “Нет, лучше вы пообедайте с нами”. И тогда, Дороти, Джо и Джон Кеннеди… В общем, мы отправились в маленький ресторанчик за углом. И у нас состоялся очень душевный разговор». (“Still a Rebel,” a program on Dorothy Day, Bill Moyers’ Journal, February 20, 1973, Public Broadcasting Service).Визит Джона Кеннеди в приют Catholic Worker на Мотт-стрит состоялся летом 1940 г. Архивист Catholic Worker из Университета Маркетт Фил Ранкел отправил мне копию нескольких страниц из гостевой книги приюта Catholic Worker на Мотт-стрит за 1940 г. Среди оставленных записей в период с 29 июля по 4 августа 1940 г. есть и несколько неразборчивая «Джон Кеннеди, Хайяниспорт – Кейп-Код, Ма».Писатель Майкл Харрингтон, который провел в Catholic Worker два года, написал книгу “The Other America: Poverty in the United States” (New York: Macmillan, 1962), которая оказала сильное влияние на Джона Кеннеди. Артур Шлезингер писал, что “The Other America” помогла Кеннеди обрести в 1963 г. решимость запустить программу борьбы с нищетой (“Thousand Days”, p. 1010). Стэнли Вишневский считал, что увиденное Кеннеди в тот день в приюте Catholic Worker, услышанное в ту ночь от Дороти Дэй и прочитанное годы спустя в “The Other America” подтолкнуло его к созданию программы борьбы с нищетой (Bill Moyers’ Journal, February 20, 1973). Возможно, разговор на рассвете о «войне и мире, человеке и государстве», как вспоминала Дороти Дэй, также заронил и идею мира в душу будущего президента.].

Как близко Соединенные Штаты и Советский Союз подошли к ядерному холокосту?

С точки зрения Объединенного комитета начальников штабов, недостаточно близко. Единственная реальная опасность, по их мнению, была связана с отказом президента от нанесения удара по русским на Кубе.

На встрече президента с начальниками штабов 19 октября, когда генерал Лемей отстаивал необходимость неожиданного удара по русским ракетам, президент Кеннеди скептически спросил: «Как вы думаете, каким будет их ответ?»

Лемей сказал, что никакого ответа не будет, если Кеннеди предупредит Хрущева, что готов воевать и в Берлине.

После того, как адмирал Джордж Андерсон высказал ту же точку зрения, Кеннеди резко ответил: «Они не могут позволить нам просто взять и уничтожить, после всех их заявлений, уничтожить их ракеты, перебить кучу русских, и ничего… ничего не сделать в ответ»[124 - Stern, “Averting “The Final Failure,” pp. 123, 125.].

После встречи президент пересказал этот разговор своему помощнику Дейву Пауэрсу: «Можете ли вы представить себе, что Лемей сказал такое? У всей этой военной верхушки есть один большой плюс. Если мы послушаемся и сделаем то, что они от нас хотят, никого из нас не останется в живых, чтобы сказать им о том, что они были неправы»[125 - O’Donnell and Powers, “Johnny, We Hardly Knew Ye,” p. 318.].

Разговаривая со своим другом Джоном Кеннетом Гэлбрейтом осенью того же года, Кеннеди снова гневно высказался о безрассудном давлении на него советников, как военных, так и гражданских, в вопросе бомбардировки кубинских пусковых установок. «У меня никогда не было ни малейшего намерения так поступить», – заявил президент[126 - John Kenneth Galbraith, “A Life in Our Times” (Boston: Houghton Mifflin, 1981), p. 388.].

Спустя 30 лет после кризиса министр обороны правительства Кеннеди Роберт Макнамара удивился, узнав из статьи, вышедшей в одном российском издании в ноябре 1992 г., что в разгар кризиса советские войска на Кубе обладали в общей сложности 162 ядерными боезарядами. В ней сообщалось и о еще более стратегически важном факте, о котором тогда не знали Соединенные Штаты, что ракеты находились в состоянии полной боевой готовности. За день до того, как был сбит U-2, 26 октября 1962 г., ядерные ракеты на Кубе были готовы к запуску. В свете такого открытия Макнамара написал в своих мемуарах:

«Со всей очевидностью существовал большой риск того, что перед лицом атаки со стороны Соединенных Штатов, которую, как я говорил, многие в правительстве США, как военные, так и гражданские, были готовы рекомендовать президенту Кеннеди, советские войска на Кубе решат использовать свое ядерное оружие, а не просто лишиться его.

Нам даже не надо пытаться представить, что произошло бы в этом случае. Можно дать абсолютно точный прогноз результатов таких действий… Чем бы это закончилось? Полной катастрофой»[127 - Robert S. McNamara, “In Retrospect” (New York: Random House, 1995), p. 341.].

В кульминационные моменты холодной войны сопротивление Джона Кеннеди давлению сторонников нанесения первого удара в сочетании с сообразительностью и готовностью к уступкам Никиты Хрущева спасло жизни миллионов людей, а возможно и существование самой планеты.

Однако в те дни, когда компромисс считался изменой, американские военачальники не были удовлетворены тем, как урегулировали кризис Кеннеди и Хрущев. Объединенный комитет начальников штабов был возмущен отказом Кеннеди от нападения на Кубу и его известными уступками Хрущеву. Макнамара вспоминал, как откровенно выражали свои чувства генералы: «После того, как Хрущев согласился вывести ракеты, президент Кеннеди пригласил начальников штабов в Белый дом, чтобы поблагодарить их за поддержку во время кризиса, и там произошла одна ужасная сцена. Лемей вышел, сказав: “Мы проиграли! Мы просто обязаны сегодня же войти туда и выбить их!”»[128 - Rhodes, “General and World War III,” p. 58.]

Роберт Кеннеди тоже был поражен гневными нападками начальников штабов на президента. «Реакция адмирала [Джорджа] Андерсона на новости, – отмечает он, – была такой: “Нас поимели”»[129 - Schlesinger, “Robert Kennedy,” p. 565.].

«Военные безумны, – сказал президент Кеннеди Артуру Шлезингеру. – Они хотели это сделать»[130 - Там же.]. Однако, как бы не злились военачальники на Кеннеди за урегулирование ядерного кризиса, через год их гнев будет еще сильнее. Они станут свидетелями того, как «президент холодной войны» не только откажется от первого удара, но и решительно возьмет курс на примирение с врагом.

Утром в воскресенье 28 октября после того, как Кеннеди и Хрущев согласились взаимно отозвать свои самые грозные ракеты, Джон Кеннеди отправился на мессу по случаю Дня благодарения в Вашингтон. Когда они с Дейвом Пауэрсом садились в служебный автомобиль, Кеннеди посмотрел на Пауэрса и сказал: «Дейв, сегодня у нас есть еще один повод помолиться»[131 - Dave Powers, interview by Ted O’Brien, “Dave Powers & JFK,” WGBH-TV (1990).].

В Гефсиманском аббатстве ответ Томаса Мертона на разрешение Карибского кризиса также выразился в благодарственной молитве. Он написал Даниэлю Берригану: «Что касается Кубы, слава Богу, на этот раз мы избежали последствий нашей собственной глупости. Мы успешно попадаем в позиции, где нужно “нажимать кнопку” и т. п. Я все больше осознаю, что весь этот военный вопрос – девять десятых нашей собственной сфабрикованной иллюзии… Я думаю, что Кеннеди хватает здравого смысла, чтобы избежать наихудших неправедных деяний, он действует так, будто знает, что надо делать. Но, похоже, мало кто еще это понимает»[132 - Томас Мертон, письмо Дэниелу Берригану от 27 ноября 1962 г.; в “The Hidden Ground of Love: The Letters of Thomas Merton on Religious Experience and Social Concerns”, edited by William H. Shannon (New York: Farrar, Straus & Giroux, 1985), p. 75.].

Что касается урегулирования президентом кризиса, Мертон написал Этте Гуллик в Англию: «Конечно, обстоятельства были такими, какими были, у Кеннеди практически отсутствовали альтернативы. Я же возражаю против того, чтобы обстоятельства были такими, как результат глупости и близорукости политиков, у которых нет как таковых политических взглядов»[133 - Merton, “Cold War Letters,” p. 190.].

В письме Этель Кеннеди он продолжил эту мысль: «Кубинское дело было крайне опасным, но в таких обстоятельствах, я думаю, Джон Кеннеди справился с этим очень хорошо. Я говорю об обстоятельствах, потому что только мимолетный взгляд на эту ситуацию доставляет радость. Это был кризис, нужно было что-то делать, и выбор был лишь из нескольких зол. Он выбрал наименьшее из зол, и это сработало. В целом все это продолжает оставаться гадким»[134 - Томас Мертон, письмо Этель Кеннеди от 14 мая 1963 г.; в “Hidden Ground of Love,” p. 447.].

Днем в воскресенье 28 октября, после разрешения кризиса, Роберт Кеннеди вернулся в Белый дом и долго беседовал с президентом. Когда Роберт собрался уходить, Джон сказал, намекая на смерть Авраама Линкольна: «Этим вечером мне нужно пойти в театр». Его брат ответил: «Если пойдешь ты, пойду с тобой и я»[135 - R. Kennedy, “Thirteen Days,” p. 110.]. Прошло не так много времени, прежде чем это случилось с обоими.

Третьим заливом Свиней для Джона Кеннеди было его обращение к студентам Американского университета в Вашингтоне. Редактор Saturday Review Норман Казинс так обобщил смысл этой замечательной речи: «10 июня 1963 г. в Американском университете президент Кеннеди предложил положить конец холодной войне»[136 - Norman Cousins, “The Improbable Triumvirate” (New York: W. W. Norton, 1972), p. 9.].

«Рыцарь» холодной войны Джон Кеннеди возвращался в прямом библейском смысле этого слова (teshuvah – «возвращение к Богу» в Еврейских писаниях, metanoia – «переосмысление» по-гречески, «покаяние» (repentance) – по-английски). В Карибском кризисе Джон Кеннеди как президент Соединенных Штатов начал раскаиваться и отворачиваться от соучастия в худшем проявлении американского империализма – готовности уничтожить мир, чтобы «спасти его» от коммунизма. Тем не менее, отойдя от края пропасти, Кеннеди, казалось, был не способен начать движение в новом направлении.

После разрешения ракетного кризиса он был одновременно полон надежд и разочарований. Неизбежность всеобщего уничтожения заставила его и Хрущева искать пути к новым переговорам. Однако на протяжении нескольких месяцев после кризиса противникам, казалось, никак не удавалось использовать эту возможность.

Они сходились во мнении, что запрещение ядерных испытаний должно стать очередным важным шагом от края пропасти. Тем не менее у того и у другого была уже история проведения ядерных испытаний, загрязнявших атмосферу и усиливавших напряженность. В ответ на ядерные испытания Советского Союза летом 1961 г. Кеннеди возобновил 25 апреля 1962 г. в США испытания в атмосфере. Затем с апреля по ноябрь 1962 г. Соединенные Штаты осуществили серию из 24 ядерных взрывов в южной части Тихого океана[137 - Richard Reeves, “President Kennedy: Profile of Power” (New York: Touchstone, 1993), pp. 312, 339, 514.].

В контексте их хрупкого перемирия в ракетном кризисе и ядерных испытаний в манере «око за око» Кеннеди и Хрущеву было чрезвычайно трудно договариваться о запрещении испытаний. Хрущев заявил, что Соединенные Штаты используют свое условие об инспектировании ядерных полигонов как стратегию шпионажа за СССР. Во имя мира он уже согласился на условие США о трех ежегодных инспекциях, но это привело лишь к тому, что американцы вдруг потребовали больше. Кеннеди на это ответил, что Хрущев неправильно понял исходную позицию США. На что Хрущев просил посредника передать:

«Можете сказать президенту, что я принимаю его объяснение о честном недопонимании и предлагаю двигаться дальше. Но следующий шаг за ним»[138 - Cousins, “Improbable Triumvirate,” p. 101.].

Кеннеди принял вызов Хрущева. Его речь в Американском университете преодолела мертвую точку, изменив контекст. Выразив понимание позиции русских, Кеннеди достучался до Хрущева. Теперь у них было пять с половиной месяцев, оставшиеся до убийства Кеннеди, для выстраивания мирных отношений. В то время как речь Кеннеди вызвала доверие Хрущева, между президентом и его собственными военными советниками и советниками по разведке разверзлась еще большая пропасть. Для Пентагона и ЦРУ высказывания президента о мире в Американском университете, казалось, сделали его сообщником врага.

Их противодействие Кеннеди можно понять с точки зрения независимости, которую они приобрели за время холодной войны. Мы уже видели, как президент Трумэн ликовал при бомбардировке Хиросимы. Из-за своей неспособности понять страдания людей, попавших в зону ядерного гриба в Хиросиме и Нагасаки, администрация Трумэна открыла эру атомной дипломатии, в основе которой была гордыня. Чрезвычайно самоуверенный из-за пока «эксклюзивного» обладания атомной бомбой Трумэн пытался диктовать Советскому Союзу послевоенные условия в Восточной Европе. Через месяц после Хиросимы на лондонской встрече министров иностранных дел Советы отклонили требования США, подкрепленные атомным оружием. Джон Фостер Даллес, присутствовавший на лондонской встрече, расценил это как начало холодной войны[139 - Gar Alperovitz, “Atomic Diplomacy” (New York: Penguin Books, 1985), p. 8.]. В сентябре 1945 г. Трумэн заявил, что он не заинтересован в международном контроле над ядерным оружием. Если другие страны желают «догнать» Штаты, сказал он, «им [придется] делать это самим, как это делали мы». Трумэн согласился с комментарием друга о последствиях этой политики: «Тогда, господин президент, вот что последует за этим. Начало гонки вооружений»[140 - Там же, с. 58.].

Трумэн продолжал использовать бомбу в качестве угрозы для того, чтобы заставить Советы идти на уступки. Он считал, что успешно применил эту стратегию в Иране всего через семь месяцев после Хиросимы и Нагасаки. Советская армия продолжала оккупировать территории на севере Ирана, стремясь получить доступ к нефтяным месторождениям, подобным тем, что были у англичан на юге. Позже Трумэн рассказывал сенатору Генри Джексону, как вызвал в Белый дом советского посла Андрея Громыко. Президент потребовал, чтобы советские войска эвакуировались из Ирана в течение 48 часов, иначе Соединенные Штаты используют свое атомное оружие. «Мы сбросим бомбу на вас», – сказал он Громыко. Войска были выведены в 24 часа[141 - Daniel Ellsberg, “Call to Mutiny,” in Protest and Survive, edited by E. p. Thompson and Dan Smith (New York: Monthly Review, 1981), pp. i-ii; цитата из статьи в Time (январь 1980 г.).].

Для сдерживания Советского Союза на более широком фронте Соединенные Штаты применяли стратегию «холодной войны». Политика сдерживания была сформулирована сотрудником Госдепартамента, дипломатом Джорджем Кеннаном, и опубликована в журнале Foreign Affairs под псевдонимом «Х» в июле 1947 г. Хотя Кеннан заявлял, что цель сдерживания была более дипломатической и политической, нежели военной, Пентагон окружил СССР американскими военными базами и силами патрулирования.

Чтобы соответствовать эффективности тоталитарного врага, военачальники США настаивали на введении закона, который позволит привести нацию в состояние постоянной готовности к войне. Таким образом, Закон о национальной безопасности 1947 г. заложил основы полицейского государства с его составляющими: Советом национальной безопасности, Советом по ресурсам для нужд национальной безопасности, Советом по вопросам снабжения, Советом по исследованиям и разработкам, Министерством обороны, Объединенным комитетом начальников штабов и Центральным разведывательным управлением (ЦРУ)[142 - Michael J. Hogan, “A Cross of Iron: Harry S. Truman and the Origins of the National Security State, 1945–1954” (New York: Cambridge University Press, 1998), p. 65.]. Прежде чем был принят этот закон, госсекретарь Джордж Маршалл предупреждал президента Трумэна о том, что тот предоставляет новому разведывательному агентству «почти неограниченные» полномочия[143 - Там же, с. 56.], об этой критике ЦРУ Трумэн вспомнит слишком поздно – после убийства Джона Кеннеди.

Совет национальной безопасности при Трумэне сделал 18 июня 1948 г. следующий шаг в «зыбучие пески» ЦРУ и утвердил сверхсекретную директиву NSC 10/2, которая давала санкции американской разведке на проведение широкого спектра тайных операций: «пропаганда, экономическая война, превентивные спецоперации, включая саботаж, антисаботаж, подрывные и эвакуационные работы; подрывная деятельность против враждебных государств, включая помощь подпольным движениям сопротивления, партизанам и силам освобождения из числа политэмигрантов»[144 - Peter Grose, “Gentleman Spy: The Life of Allen Dulles” (New York: Houghton Mifflin, 1994), p. 293.]. ЦРУ теперь обладало полномочиями военизированной организации. Джордж Кеннан, который способствовал принятию NSC 10/2, сказал позже в свете истории, что это была «самая большая ошибка, когда-либо совершенная им»[145 - Там же.].

Поскольку NSC 10/2 санкционировала нарушения международного права, она также сделала нормой ложь официальных органов власти, как незаменимое прикрытие. Все подобные мероприятия надлежало «планировать и реализовывать так, чтобы ответственность правительства США не была очевидной для непричастных к делу лиц, а в случае выявления участия правительства США у него должна быть возможность правдоподобно отрицать ответственность за них»[146 - Там же, цитата из NSC 10/2.]. Доктрина национальной безопасности на основе «правдоподобного отрицания» соединила ложь с лицемерием. Это породило Франкенштейна.

Правдоподобное отрицание поощряло автономию ЦРУ и других тайных (разведывательных) агентств от правительства. Чтобы защитить видимую власть правительства от протестов и осуждения, ЦРУ было уполномочено не только нарушать международное право, но и делать это с минимумом согласований. Автономность ЦРУ шла рука об руку с правдоподобным отрицанием. Чем более расплывчатым был приказ президента, тем он лучше подходил для последующего «правдоподобного отрицания». И чем меньше было согласований, тем более творчески подходило ЦРУ к толкованию того, о чем думал президент, особенно тот президент, который был с ним так не согласен, что хотел разорвать ЦРУ на тысячу кусочков и развеять по ветру.

На слушаниях по операциям разведки США в Сенате в 1975 г. под председательством сенатора Фрэнка Черча официальные представители ЦРУ неохотно рассказывали о своих попытках ликвидировать Фиделя Кастро. В конце 1960 г., без ведома президента Дуайта Эйзенхауэра, ЦРУ связалось с представителями преступного мира Джоном Росселли, Сэмом Джанканой и Сантосом Траффиканте и предложило им $150 000 за убийство Кастро[147 - “Alleged Assassination Plots Involving Foreign Leaders: An Interim Report”; November 20, 1975 (Washington: U. S. Government Printing Office, 1975), pp. 74–77.]. Гангстеры были счастливы получить заказ от правительства США на убийство человека, который позакрывал их казино на Кубе. Они надеялись, что в случае успеха поставленный США преемник Кастро снова позволит им открыть казино.

Весной 1961 г. без ведома нового президента Джона Кеннеди Отдел технического обслуживания ЦРУ подготовил партию ядовитых таблеток для Кастро. Таблетки были отправлены на Кубу через Джона Росселли. Замысел не удался, потому что кубинские агенты ЦРУ не смогли подобраться к Кастро достаточно близко, чтобы отравить его[148 - Там же, с. 79–82.]. Цель ЦРУ состояла в том, чтобы убить Кастро незадолго до вторжения в залив Свиней. Как сказал разработчик плана операции в заливе Свиней Ричард Бисселл, «убийство должно было подкрепить план [вторжения]. Предполагалось, что к моменту высадки десанта Кастро будет мертв. Однако очень немногие знали об этом пункте плана»[149 - Интервью Люсьена Вандербрука с Ричардом Бисселлом, Фармингтон (штат Коннектикут), 18 мая 1984 г.; цитируется в Vandenbroucke “‘Confessions’ of Allen Dulles,” p. 374.].

После того как президент Кеннеди уволил Бисселла из ЦРУ за его роль в заливе Свиней, Ричард Хелмс[14 - Ричард Хелмс (1913–2002) – кадровый сотрудник американских спецслужб, проработавший там почти всю жизнь – с 1943 г. В молодости в качестве корреспондента одной из американских газет на Олимпийских играх 1936 г. взял интервью у А. Гитлера. Не исключено, что уже тогда имел отношение к американским спецслужбам. Специализировался на тайных операциях, в том числе и тех, к которым США не могли иметь прямого отношения. С 1966 по 1973 г. – глава ЦРУ. Участвовал в организации отстранения Р. Никсона от должности, за что уволен в отставку. В 1973 г. лжесвидетельствовал перед Сенатом под присягой относительно участия ЦРУ в свержении правительства С. Альенде. В 1977 г. приговорен к условному заключению и штрафу, но несмотря на это, в 1983 г. награжден президентом Р. Рейганом «Медалью национальной безопасности». – Прим. науч. ред.], его преемник в качестве заместителя директора по планированию продолжил начатую Бисселлом разработку сценария по устранению Кастро. Хелмс признался комитету Черча, что он ни разу не проинформировал ни президента, ни вновь назначенного директора ЦРУ Джона Маккона о планах убийства. Он также не посвящал в эти планы никого из администрации Кеннеди. Хелмс сказал, что он не собирался утверждать план убийства, потому что не считал убийство предметом, который возможно было обсуждать с высшим руководством[150 - “Alleged Assassination Plots,” p. 151.]. Когда его спросили, был ли проинформирован президент Кеннеди, Хелмс ответил, что «никто не хочет компрометировать президента Соединенных Штатов, обсуждая в его присутствии убийство лидеров иностранных государств»[151 - Там же. с. 150.]. Он также не запрашивал разрешения специальной группы, курировавшей антикастровскую программу, потому как, по его словам, «он не мог представить себе, что такая вещь, как планирование убийства, может обсуждаться большой группой людей, заседающих в правительстве Соединенных Штатов»[152 - Там же, с. 151.].

Джон Маккон и другие члены администрации Кеннеди утверждали, что «убийство выходило за рамки антикастровского плана»[153 - Там же, с. 135.]. Однако Ричард Хелмс и другие сотрудники ЦРУ продолжали разрабатывать сценарии убийств вопреки воле президента.

В ноябре 1961 г., через семь месяцев после вторжения в залив Свиней, Джон Кеннеди спросил журналиста Тэда Шульца во время личной беседы в Овальном кабинете: «Что бы вы подумали, если бы я приказал убить Кастро?» Ошарашенный Шульц сказал, что он против политических убийств в принципе и, в любом случае, сомневается в том, что это решило бы кубинскую проблему. Президент откинулся на спинку кресла, улыбнулся и сказал, что проверял Шульца и согласен с его точкой зрения. По словам Кеннеди, «он находился под большим давлением со стороны советников из спецслужб (которые не были названы), настаивающих на устранении Кастро, но сам он выступал категорически против на том основании, что, по моральным соображениям, Соединенные Штаты никогда не должны участвовать в политических убийствах».

«Я рад, что вы считаете так же», – сказал Кеннеди Шульцу[154 - Tad Szulc, “Cuba on Our Mind,” Esquire (February 1974), p. 90. По словам Дэвида Тэлбота, хотя «критики Кеннеди утверждают, что он завел этот разговор с Шульцом для создания прикрытия на случай раскрытия заговора [против Кастро]», остальные считают это надуманным. Ричард Гудвин, советник Кеннеди, заявил, что если бы Кеннеди планировал убить Кастро, зачем ему было говорить об этом с репортером New York Times, «у которого уже на следующий день после смерти Кастро в руках была бы самая громкая история в мире!» Интервью Дэвида Тэлбота с Ричардом Гудвином в David Talbot, Brothers (New York: Free Press, 2007), p. 94. Фидель Кастро уверил и Тэда Шульца, и Этель Кеннеди, что Джон и Роберт Кеннеди «не причастны к покушениям ЦРУ на его жизнь». Там же, с. 94.].

Ричард Хелмс, однако, так не считал. Хелмс был известен как «человек, умеющий хранить секреты», и это стало названием его биографии[155 - Thomas Powers, “The Man Who Kept the Secrets: Richard Helms and the CIA” (New York: Alfred A. Knopf, 1979).]. Он был мастером использования возможностей правдоподобного отрицания, примером чего стало его руководство и контроль планов ЦРУ по организации убийства Кастро. Как рассказал Хелмс в своих показаниях Комитету Черча, он и другие ветераны холодной войны из числа сотрудников ЦРУ считали, что знают намерения президента лучше, чем сам президент. Такой подход создал проблему для ЦРУ и его союзника Пентагона, когда президент Кеннеди стал действовать по собственному разумению и решил положить конец холодной войне.

На протяжении нескольких недель, предшествовавших выступлению в Американском университете, Кеннеди тщательно готовился одним прыжком перейти к миру. Сначала он присоединился к премьер-министру Великобритании Гарольду Макмиллану, предложив Хрущеву новые переговоры на высшем уровне по договору о запрещении ядерных испытаний. Они предложили провести эти переговоры в Москве, что само по себе было жестом доверия. Хрущев согласился.

Чтобы показать серьезность своих намерений в переговорах, Кеннеди решил приостановить американские испытания в атмосфере в одностороннем порядке. Окруженный советниками, которые были сторонниками продолжения холодной войны, он принял решение самостоятельно – без их рекомендаций и консультаций. Ступая на этот путь, он знал, что немногие поддержат его, а кто-то может и помешать ему, прежде чем он доберется до цели. Он объявил о своей односторонней инициативе в Американском университете как о быстром способе начать переговоры о запрещении испытаний.

Как в своей речи, так и в своих действиях Кеннеди пытался ликвидировать плоды 18-летнего американо-советского раскола на два лагеря. Он видел агрессивность США по отношению к русским, достигшую пика в настойчивом стремлении Пентагона нанести превентивные удары по кубинским пусковым установкам для ракет. Принимая весной 1963 г. решение уйти от демонической диалектики холодной войны, Кеннеди знал, что у него мало союзников в его собственном правительстве.

Кеннеди изложил свои мысли о том, что он назвал «речью о мире», советнику и спичрайтеру Соренсену, и отправил его работать. Лишь некоторые из советников что-то знали о проекте. Один из них, Артур Шлезингер, рассказывал: «Нам было предложено выслать свои лучшие идеи Теду Соренсену и никому об этом не говорить»[156 - Schlesinger, “Thousand Days,” p. 900.]. Накануне выступления советские чиновники и корреспонденты Белого дома были в общих чертах предупреждены. Им сказали, что речь будет иметь важное значение[157 - Sorensen, “Kennedy,” p. 731.].

Президент Кеннеди представил свой доклад выпускникам Американского университета 10 июня 1963 г. как «самую важную тему на земле: мир во всем мире».

«Какой мир я имею в виду? – спрашивает он – Какого мира мы стремимся добиться? Не “американского мира”, навязанного американским оружием. Не мира могилы или рабской покорности. Я говорю об истинном мире, который делает жизнь на земле достойной того, чтобы ее прожить, о том мире, который позволяет людям и нациям развиваться, надеяться и строить лучшую жизнь для своих детей, не о мире исключительно для американцев, а о мире для всех людей, не о мире только в наше время, а о мире на все времена»[158 - “Public Papers of the Presidents: John F. Kennedy, 1963,” p. 460. Все последующие цитаты из выступления в Американском университете взяты со с. 460–464.].

Отказ Кеннеди от «мира по-американски, навязываемого всем с помощью нашего оружия» был актом сопротивления тому, что президент Эйзенхауэр назвал в своем «Прощальном обращении» военно-промышленным комплексом. «Это соединение огромного военного истеблишмента и гигантской военной промышленности, – предупреждал Эйзенхауэр за три дня до инаугурации Кеннеди, – абсолютно новое явление для Америки. Его сильное влияние – экономическое, политическое и даже духовное – ощущается в каждом городе, в каждом государственном учреждении, в каждом подразделении федерального правительства…»

«В правительственных кругах мы должны остерегаться необоснованного обретения влияния военно-промышленным комплексом, независимо от того, было ли оно востребованным или непреднамеренным. Предпосылки губительного роста неоправданного влияния существуют и будут сохраняться в будущем»[159 - Президент Дуайт Эйзенхауэр, «Прощальное обращение», 17 января 1961 г., в “The President Speaks: From William McKinley to Lyndon B. Johnson,” edited by Louis Filler (New York: Capricorn Books, 1965), pp. 367–68.].

То, что Эйзенхауэр в последние часы своего президентства назвал величайшей угрозой нашей демократии, Кеннеди в разгар своего президентства выбрал целью противостояния. Военно-промышленный комплекс всецело зависел от «мира по-американски, навязываемого всем с помощью нашего оружия». Этот «мир», контролируемый Пентагоном, считался незаменимой системой, чрезвычайно выгодным средством сдерживания и победы над коммунизмом. Идя на большой риск, Кеннеди отвергал основы системы холодной войны.