Всё так и было…

скачать книгу бесплатно


– Амини амини писи и пись уми на ленин ладимил исись!

С последней Мишкиной фразой над скамейкой распахнулось окно, в него выглянуло заспанноё лицо бабки Варвары. Помахав кулаком, она со злостью в голосе прокричала:

–А ну геть отседова! Я покажу вам… Устроили тута ликбез… Днём молодёжь галдит да на гитаре тренькает, вечером пришибленные стихи читают… Ни сна, ни покоя ни днём ни ночью!

Выдав нравоучительную тираду, старуха скрылась за дымчатой, с голубыми рюшечками, занавеской. Она долго ещё ходила по комнате, нудно ворча, но за плотно закрытым окном уже было не разобрать её заунывных причитаний.

Долго этот случай обсуждался во дворе. Каждый пересказывал его по своему разумению, неумело подражая Мишкиному говору. С той поры и повелось: нет-нет, да и ввернёт кто-нибудь в разговоре нечто этакое, чтобы непонятней было.

Да! Быстротечно наше время! Как будто вчера это было, а годков прошло – и не счесть.

Приехав после службы в свой городок, я уже не застал ни Магарыча, ни Чебурашки. Деда лет пять, как схоронили, следом и Мишкина бабка преставилась. Самого же Мишку отправили в пансионат для психически больных. С той поры о нём никто и не слышал. Вот только бабка Варвара ещё жива и так же, как и раньше, ворчит спросонья на голосящую под окнами юность. И двор, в котором прошли мои детские годы, остался таким же, как и много лет назад. Тот же сарай с поросшей мхом крышей. Тот же покосившийся забор, в дырявые прорехи которого проныривают в огород кудахтающие куры-хохлатки. Всё так же стоят поленицы берёзовых дров, только колют их уже другие мужики за ту же, не меняющуюся с годами валюту со смешным и непонятным для современной молодёжи названием – «Магарыч».

ЛОСЬКА

В посёлок Знаменский Фёдор Петрович Шевелёв приехал по производственным делам ненадолго. Завершив намеченную на день работу к четырём часам пополудни, он вышел из леспромхозовской конторы. Тёплый весенний день клонился к закату. С крыш ленивыми звеньками капала первая мартовская капель. Шустрые воробьи с весёлым чириканьем прыгали с ветки на ветку, радуясь началу весеннего потепления. Остановился Шевелёв в «заежке», пристроенной к сельсоветовской конторе. Наскоро перекусив, он налил чаю и принялся читать газеты, уложенные в портфель вместе с бутербродами заботливой женой.

На крыльце затопали, видимо, сбивая с валенок налипший снег. Через мгновение в комнату ввалился невысокого роста человек и громким басовитым голосом прокричал:

– А ну подымайся, человече! Приехал в родной леспромхоз, и носа не кажет. Давай, собирайся, у меня поживёшь, нечего по казённым углам ютиться.

Это был Мин Миныч Заледеев, старинный приятель Фёдора Петровича. Прикомандированный, не ожидая такого напора, натужно кряхтел, пытаясь вырваться из медвежьей хватки друга.

– Да отпусти же, чёрт кудлатый! Рёбра поломаешь!

Заледеев ослабил хватку и, не снимая шубы, прошёл в комнату. Он со всего маху опустился на заправленную кровать и, чуть отдышавшись, с покровительственным тоном продолжил:

– У меня будешь жить. Я баньку ещё в обед затопил. К нашему приходу готова будет. Ох и баня у меня, один раз истопишь, а жару-у-у, хоть всем посёлком мойся. Трифон Иванович, сосед мой, больно поддавать горазд, порой до ста двадцати градусов нагоняет. Я даже термометр возле полка? повесил. У меня уши в трубочку, а он, знай себе, хлещется веником, да приговаривает: «Эх, хорошо! Ах, хорошо!» Веников – завались, хоть до лета из парилки не вылазь.

Фёдор Петрович неторопливо оделся, и стал небрежно запихивать вещи во всё сильнее разбухающий портфель. Через полчаса друзья уже были у Заледеева. В бане мылись недолго. Привыкший к городской помывке в домашней ванне и душе, Шёвелёв еле выдержал один заход в парилку. С лихорадочной поспешностью, похлестав веником по раскрасневшемуся телу, он шустро выскочил в мыльную комнатку и, окатившись холодной водой, развалился на скамейке, тяжело дыша. Через некоторое время вышел и Мин Миныч. Поглядев на обессилевшего друга, он, хитро улыбнувшись, заметил:

– Вот такие дела, Петрович! Плохо, когда от хорошего отвыкаешь. Я вот в прошлом годе к дочке ездил, так, представляешь, не могу мыться в их городских лоханях. Чешусь, и всё тут! Вроде и мылся, и не мылся! Как вертаюсь домой, в первую очередь – в баню. Тут-то и душу отведу и тело потешу. Парюсь до поры, покуда нутро не закипит.

– Когда в баньку шли, я под навесом у тебя животинку приметил, – перебил хозяина Фёдор Петрович и, тщательно вытирая тело махровым полотенцем, продолжил, – да в темноте не рассмотрел, никак корову или бычка завёл?

– Что ты! Два года назад, как раз в апреле, мужики с лесосеки приехали и лосёнка привезли. Матку, видно, браконьеры застрелили, а детёныша только народившегося в лесу бросили. Вот они его и подобрали, и в посёлок привезли. Я его и выходил. Он, пока маленький был, бегал за мной, как собачка. По весне в доме жил, а летом я ему место под навесом обустроил. Позже местные пацанята верхом на нём ездить стали, правда, без седла. Седло он не терпит. В первый же день соседская девчушка его «Лоськой» прозвала, так и приклеилась к нему эта кличка. Как подрос, в лес я его хотел отвести. Пошёл по грибы и его за собой увёл. Ну поплутал я, поплутал, смотрю, вроде потерялся Лоська. Я домой полным ходом. Во двор захожу, а он на крыльце стоит, меня дожидается. Калитка-то заперта была, так он через заплот в огороде перепрыгнул и – вот те на. А, нехай себе живёт, раз такое дело. Да и я уже с ним сроднился, всё какая-никакая, а живая душа рядом.

Через два дня Шевелёв, закончив запланированную работу в леспромхозе, отбыл в родной город, а ещё через неделю в районной газете вышла статья о лосенке, приручённом знаменским пенсионером.

Время пролетело быстро. В начале сентября, когда у сохатых начинается гон, Лоська исчез. Поначалу он отсутствовал два дня, а после возвращения снова исчез, теперь уже надолго. Минул месяц. Небо потяжелело, выпал первый октябрьский снежок. На неширокой, узкой речушке, протекающей за огородом, появились хрупкие ледяные забереги. Листья с рябины, стоящей в палисаднике, облетели, обнажив горящие под первыми утренними лучами восхода оранжево-красные грозди.

В это утро Мин Миныч встал рано. Только солнце осветило верхушки деревьев, он был уже на ногах. Привычка, сформированная годами трудовой деятельности в леспромхозе, когда мастеру цеха лесопиления приходилось появляться на производстве первым, чтобы проверить готовность к работе узлов и агрегатов, давала о себе знать. Заварив крепкого чая, он раздвинул занавески и обомлел. Неподалёку, в конце картофельного поля, за изгородью стоял Лоська. Подросшие ветвистые рога на его голове придавали молодому сохатому грациозный, царственный вид. Увидев в оконном проёме Мин Миныча, зверь закопытил передними ногами, выбивая из-под снега чёрные комья подмёрзшей земли и, подняв голову, громко затрубил, как бы приветствуя своего хозяина и друга. Старик впопыхах надел валенки на босу ногу, набросил на плечи овчинный тулупчик и, схватив со стола зачерствевший за ночь ломоть хлеба, выскочил из дома.

– Вернулся-таки, родненький, вернулся, не забыл старика, – торопливо выпалил Заледеев, подбегая к сохатому.

Завидев в руках Мин Миныча горбушку, Лоська зафыркал, подёргивая верхней губой, и вытянул шею. Белый пшеничный хлеб был его излюбленным лакомством, которым с раннего детства потчевал зверя хозяин. Сунув краюху животному, старик обнял его, крепко прижавшись к мускулистой шее своей щекой. И тут старик Заледеев застыл от удивления, увидев стоящую поодаль, на другой стороне речушки, молодую статную лосиху.

– О-о-о, да ты не один! Нашёл-таки себе невесту. Сам нашёл. Такая, видно, брат, у нас с тобой судьба – кто-то находит, кто-то теряет.

Мин Миныч ласково похлопал Лоську по щеке и, легонько оттолкнув от себя, произнёс:

– Ну, ступай, ступай, родимый, чай, заждалась тебя твоя избранница!

Сохатый помахал головой, как бы прощаясь с другом, и пошёл, не оглядываясь назад. Он перебрёл через речку и, соединившись с лосихой, пошёл прочь, всё дальше удаляясь от дома.

Мин Миныч долго ещё стоял, провожая взглядом всё уменьшающиеся фигуры животных, пока они не превратились в две черные точки, медленно двигающиеся по белоснежной простыне долины в направлении тонкой синеющей линии тайги. В глазах старика искорками блеснули две слезинки. И никто, наверное, на всём белом свете не смог бы сказать, что это были за слёзы – слёзы сожаления о невосполнимой потере или – слёзы радости за друга, приобретшего своё семейное счастье.

БОРЬКИНА БОЛЕЗНЬ

Бабка Агафья открыла дверь и, наскоро скинув с ног калоши, прошла на кухню. Поставив на стол подойник, она, тяжело дыша, села на табурет и со слезами на глазах произнесла, потешно растягивая слова:

– Ми-и-трий! Кажись, Борис Николаевич помира-а-ат. Да хватит в газету пялиться! Слышишь, нет ли? Сдохнет ведь, может, прирезать, чтоб не мучился. Всё хоть мясо какое-никакое. Говорила ведь, выложить его надо, так нет, пущай поживёт, пока Сенькину свинью не покроет. Свинью-то ту зарезали давно и съели, а хряк наш так и ходит вонючий. Кооператоры недоделанные!

Дед Митяй отложил газету, встал с дивана и, нехотя потянувшись, вышел на кухню:

– Ну чего там опять? Всё тебе неймётся, как управляться, так со скандалом: то не так, это не этак. Утром в стайке прибирался – всё путём, всё на своих местах. Борис Николаевич твой песни пел, я его даже коровьим скребком почесал. Эх, как была ты тёмной, так тёмной и осталась. Ну не кастрировали, так и что? Всё зависит от концентрации скатола в мышечной ткани. Ведь половой гормон андростерон проявляется только при термической обработке, сырое мясо хряка даже специалист не определит. Я вот давеча в журнале прочитал, что в промышленную переработку свинины…

– А-а-а, – перебил его истошный крик бабки Агафьи, – ирод ты окаянный! Долго ещё будешь нервы мне трепать? Беги в стайку, сдохнет ведь порося!

Митяй махнул рукой, сунул босые ноги в резиновые сапоги и, ворча, ушёл, нарочито шаркая подошвами по дощатому настилу двора.

В стайке было темно. Маленькое окошко, расположенное на северной стороне постройки, было настолько засижено мухами и покрыто сенной пылью, что почти не пропускало дневного света. Старик ввернул в патрон электрическую лампочку и, приглядываясь, почти на ощупь, открыл дверку кутуха. Кабан лежал в углу, задрав ноги кверху, и жалобно стонал. Почти всё тело его покрылось красными пятнами, с каждым выдохом изо рта выступали сгустки бесцветной пены.

Народился поросёнок, как говориться, «не ко времени», в преддверии нового года. За пять минут до боя курантов супоросная свинья Манька выдала первый плод, как раз в тот момент, когда началась поздравительная речь нового правителя. В честь такой «исторической» минуты и прозвали младенца его небезызвестным именем. Полтора года кормили, обхаживали и вот тебе на…

Дед Митяй похлопал борова по щекам, потрепал за уши. Борис Николаевич продолжал лежать в той же позе, совершенно не реагируя на реанимационные действия хозяина.

– Однако сдохнет! – подумал старик и вышел из стайки.

Во дворе, рядом с поливочной бочкой, стояла бабка Агафья и разводила в литровой банке марганцовку.

– Вот дезинфекцию готовлю – отравили порося. А, может, заразился чем? Эпидемиев-то развелось страсть сколько! Телевизор посмотришь, так оторопь берёт! Сейчас отпаивать буду! Может, полегчает сердешному. Тут Оксанка Федькина в магазин побежала, да я наказала к Ивану Петровичу заскочить, пришёл чтобы.

– Ваня-то Коротков тебе на кой сдался! Он всю жизнь в анатомичке проработал, какой из него ветеринар?! Да и не видит ни хрена. Очки толщиной в два пальца, а он ещё и лупу с собой таскает, – с иронией ответил дед Митяй.

Оксанка сбегала в магазин, и через полчаса бо?льшая часть улицы уже знала, что у Митьки Савватеева отравили кабанчика.

Немного погодя пришёл Иван Петрович Коротков и, на ходу, от самой калитки, скоренько поздоровавшись, затараторил:

– Я вот «Большую ветеринарную энциклопедию» прихватил, сейчас посмотрим, что за хвороба на вашего порося напала. Я даже закладку вложил, где свинячьи болезни описаны, чтоб долго не искать.

В срочном порядке проведя осмотр больного и разложив фолиант на завалинке, присутствующие принялись постигать скотоврачебную науку. Через пару минут к ним присоединилось еще несколько соседских «знахарей». Низкорослая, веснушчатая молодуха, кумова дочка, тыкая пальцем в рисунок, твердила, перебивая пожилых оппонентов:

– Вота, гляньте-ка, пятна точно, как у Борьки. Пятна-то, как у него, – и. тыкая в книгу, прочла, запинаясь, – ве-зи-ку-ляр-ная эк-зан-тема.

– Сама ты зантема окулярная, – перебила её бабка Агафья и, отталкивая родственницу локтем, ткнула пальцем в картинку, – здеся пятна мелкие и бурые, а у нашего – розовые и большие, вот, как тут…

Споры продолжались минут двадцать. Кто-то находил сходство Борькиной болезни с трихофитией, кто-то с рожей, а кто-то вообще находил признаки стригущего лишая.

– Ёлы-палы, – неожиданно вскрикнул Иван Петрович, постучав указательным пальцем по виску, – к Зырянихе надо идти, она же до пенсии в ветеринарке работала. Эта-то точно определит, что почём.

Кумова дочка сбегала домой и, вернувшись, провозгласила:

– Позвонила, скоро прибудет!

И, действительно, не прошло и двадцати минут, как во двор вошла высокая, стройная, но уже немолодая женщина. Она, не вдаваясь в подробности, командным тоном приказала присутствующим мужикам вытащить умирающего хряка на чистый воздух. Надев резиновые перчатки, ветеринарша принялась осматривать кабана. Не прошло и двух минут, как она выдала «на гора?» свой вердикт:

– И стоило меня беспокоить. В чём проблема? В чём проблема, я вас спрашиваю? Рассолу капустного ему, да побольше, вот и всё лечение. И какой леший догадался кабана напоить до поросячьего визга? Вот и страдает животина с перепою!

Стоявшие вокруг больного хряка хозяева и соседи недоумённо пожимали плечами, не понимая, в чём тут закавыка. Поросёнка отпоили капустным рассолом с простоквашей, и к вечеру он уже бегал по двору, как ни в чём не бывало.

Прошло два дня. С утра, управившись и выгнав на поскотину корову, хозяева уселись чаёвничать.

– А знаешь, Митя, Бориса Николаевича-то, я… того… напоила. Самогонку на сушёной вишне настаивала, а как процедила, то ягод полную чашку в поросячье ведро и вывалила. Утром пошла управляться, а он ходит по кутуху и, знай себе, песни напевает. А к обеду и слёг.

– Я тогда ещё догадался, – ласково ответил дед Митяй, поглаживая жену по руке, – да говорить не стал. Соседи-то у нас – сама знаешь, разнесут по всему околотку, будет потом народ потешаться. А тапереча пусть ходят и думают, какая такая нечистая сила у Савватеевых хряка спаивает. Я им ещё загадку подброшу – скажу, что по ночам ходит кто-то по двору и свет в стайке зажигает. Поутру у коровы молоко пропадает, а для достоверности стайку на ночь буду на амбарный замок закрывать, чтоб все видели.

У бабки Агафьи нервно передёрнулись плечи. Махнув на мужа рукой, она почти шёпотом проговорила:

– Да будет тебе, старый, совсем жути на меня нагнал. А мужикам скажи, пусть думают, что на нашей улице нечисть по ночам правит. Я вот в магазине слышала от одной, что у кого-то кур с петухом напоили.

Дед Митяй почесал затылок и с философским видом произнёс:

– На зерне, знать, бражку настаивали! Ох, и знатный же самогон из пшенички!

БЕДОНОСЦЫ

Солнце медленно двигалось к обеду. В маленьком скверике, прилегающем к старой, барачного типа деревянной двухэтажке, у небольшого столика с рассохшейся поверхностью, сидели мужики. Спрятавшись от полуденного зноя в тени высоких, в два-три обхвата тополей, они тихо посапывали, затягиваясь папиросой и время от времени, с придыхом крякая, вколачивали в пошарканную столешницу доминошные костяшки.

– А я вот так, – прохрипел небритый детина, ударив по столу широкой и тяжёлой, как чугунная сковородка, ладонью.

– Полегче, ты, Андрей, свет Иванович! Не замай моё самолюбие! А я – вот этак! Рыба! Считайте очки, граждане-миряне, – спокойно, с деревенской непосредственностью прошамкал дед Никита, самодовольно приглаживая взъерошенную козлиную бородку. – Отобедать пора, – продолжил он, вставая, – не то моя благоверная опять изворчится, вот ведь дал Господь дотерпеть жену до старости лет. Вздорная баба. Э-хе-хе! Я вот…

– Да сиди ты! Она час назад с Тимохиной змеюкой на рынок умотала, – перебил его сосед. – Вчерась смородины набрали по корзине, а сёдни рванули на продажу. Ягоды-то нынче на дачах так и прёт, так и прёт! Ерофеич-то с утра не выходил – захворал, сердешный.

– Тем паче! Побегу, пока её нет. Отобедаю быстренько и назад.

Сунув подмышку посошок, Никита Сергеевич вприпрыжку побежал к себе. Дома его ждали горячие щи с квашеной капустой и шкварками. По старой привычке жена завернула кастрюлю с супом в ватное одеяло, чтобы варево не остыло к приходу мужа. На столе стояла коротконогая ваза с белым, нарезанным толстыми ломтями хлебом, накрытым чистым вафельным полотенчиком. Достав из старого валенка ополовиненную чекушку «Хлебной», дед Никита сел обедать. Вылив в стакан остатки водки, он с отвращением фыркнул и поднёс его к губам. В эту минуту в дверь громко постучали. Нервно моргая глазами и давясь, дед мгновенно проглотил содержимое стакана, на скорую руку ополоснул его под рукомойником и, запихнув пустую чекушку в валенок, открыл дверь. На пороге стоял дед Тимофей, старинный приятель Никиты Сергеевича. Непокрытая лысина его сверкала мелкими капельками испарины, мешки под глазами висели недоспелыми сливами, и дух от него исходил смердящий, наводивший на подозрительные мысли.

– А, это ты, Ерофеич! Я-то думал, моя возвернулась, – выпалил хозяин дома, прикрывая нос ладошкой. – Захворал, говорят? Вид-то у тебя неважный, в гроб краше кладут. Обедать будешь, нет ли?

– Дык… Ты… Эта-а-а… Добавь на фуфырик, – промямлил Тимофей и вынул из кармана замызганную, мятую сторублёвку.

– О, брат! Да я вижу болезнь-то твоя – не того. Где ж ты так наклюкался, али гостил у кого?

Дед Никита приставил к столу табурет и кивнул головой, приглашая друга садиться. Тимофей Ерофеич, обессилевши, опустился на стул и принялся описывать свои похождения.

– Вчерась на даче был. Моя картошки молодой захотела. Пошёл я, значит, подкопать да нагнулся неловко. Прострел в спину так саданул, что на карачках до крыльца еле дополз. Благо сосед в город собирался, вот он меня и привёз. А дома-а-а – шаром покати: ни тебе мазей каких, ни одеколону. Говорю своей: «Водки купи! Намажешь, может, полегчает?» Взяла она пол-литру, натёрла мне поясницу, а бутылку, не подумавши, под кровать поставила. Сама в сарай пошла, ягоду перебирать. Лежу я, не повернуться, так болит, так болит, ажно мочи нет! Ну, думаю, ещё натру. Еле дотянулся до бутылки, открыл, спробовал так и этак, не могу изловчиться, не дотянусь – рука не гнётся. Вот я и хлобыстнул со злости пару глотков. Полежал малость, чую легчает… Я ещё пару глотков, потом ещё и ещё – так и допил всю, без остатка. Повертелся в кровати, сел. Сижу, значит, хорошо-о-о мне. Глядь, а тут моя тащится. Я рубаху заголил, да и тру поясницу пустой бутылкой. Она-то недопёрла, что бутылка пустая: «Вижу, полегчало тебе», – говорит, а я молчу да тру. Ну, она поболталась на кухне, да и снова ушла в сарай. А меня-то зауси?ло! Тут я вспомнил, что у неё за диваном в лагушке рябиновка настаивается. Выкрутил я пробку, налил кружку… другую… Тут и пошло-поехало. Хоть и слабенькая ещё, а всё ж то?ркнуло. Потом – себя не помню. Час тому, как очухался в сарае на раскладушке. И какого лешего я туда попёрся?

– Да-а-а, братишка, недаром нас с тобой жёны бедоносцами кличут. Как чего учудим – хоть стой, хоть падай! Однако, Тимоха, денег я тебе не дам… нетути, – продолжил беседу дед Никита, – сам с утра наскрёб по карманам мелочишки, еле-еле на фуфырик хватило, да допил вот как раз перед твоим приходом. Пенсию-то свою я, почитай, годков пять, как не вижу. Моя всю подчистую выгребает. Заныкает так, что сроду не сыскать. Раньше не так заковыристо прятала. Хоть и хитрила, да я находил. Бывало затырит в вазочку и сахаром или чаем развесным сверху засыпит – находил. И в мешочке с гречкой находил. Однажды в целлофановые пакеты завернула и в банке с простоквашей утопила – я и там нашёл. А теперь никак. Недавно пенсию получили, так я всё перерыл, так и не нашёл. Никакой логики, никакой фантазии не хватает. С собой что ли она их носит?

– Вот так на тебе, – пожимая плечами, продолжил Ерофеич, – моя-то тоже, наверное, в банках да мешочках с крупой прячет, а я и не дотумкал. Хоть бы ты мне подсказал. Марья-то моя тоже хитра, в сапоги зимние прятала… под стельку. Зимняя обувка в коробку прибрана на лето, кто ж допрёт, что она там деньгу прячет. Случайно наткнулся. Я ведь…

– Так, стоп! Вот и моя, наверняка, у твоей насобачилась. Давай-ка и нашу обувь проверим. Чем чёрт не шутит…

Никита Сергеевич с другом начали вместе вытаскивать обувь из коробок. Прошло минут двадцать, но все попытки обнаружить искомое не удались. Ни в своих ботинках, ни в сапогах и туфлях жены денег не было.