скачать книгу бесплатно
Кирилл Иванович вышел на минуту и вернулся с какой–то книгой:
– Вот, смотрите, наш Египетский дом. Узнаете красавца? Это дореволюционные фотографии. Видите, кто подъезды охраняет?
– Фараоны, – не совсем уверенно ответила Женечка.
– Вообще–то это статуи бога Ра, а вот, посмотрите на полуколонны. Видите эти маски? Это головы египтянок, возможно, тоже подразумевались богини. Архитектор Сонгайло был большим поклонником египетского искусства. А какая была роскошная арка! Потолок, стены расписаны летящими птицами, крылатыми дисками. А подъезды! Посмотрите, как были расписаны подъезды! И это простой доходный дом. И на что это похоже сейчас? Да что там говорить! – с горечью закончил Кирилл Иванович. – Люби и знай свой край, вернее, то, что от него осталось.
Притихшая Женечка листала книгу, лежащую у нее на коленях. Как все интересно, а она ничего–ничего–ничего не знала. Как же она проходила, вернее, пробегала мимо этого великолепия, пусть потускневшего, но еще живого? И какой удивительный, замечательный Кирилл Иванович.
– У вас много книг, да? Я очень люблю читать и техникум закончила библиотечный, а в жилищном хозяйстве ничего не смыслю, – зачем–то разоткровенничалась Женечка.
Кирилл Иванович внимательно посмотрел на бедно одетую девушку, с виду почти подростка, сидящую в кресле немного в стороне от его заваленного стола: короткие темные волосы, худенькая шейка, поношенная кофточка с коротковатыми рукавами, из которых вытягивались ручки с детскими пальчиками. В этой замухрышенности была та искренность и непосредственность раннего девичества, которые его всегда завораживали и восхищали в женщинах.
– Женя Игнатова, – начал Кирилл Иванович, – если я дам вам кое–что почитать, можете обещать, что, прочитав, тут же мне вернете и никому не станете рассказывать, откуда у вас книга?
– Обещаю, – кивнула Женечка. – Я быстро читаю. А что за книга?
Кирилл Иванович снова куда–то вышел и принес на этот раз книгу в белой обложке, на которой было написано: «Владимир Набоков. Защита Лужина. Издательство им. Чехова. Нью–Йорк».
– Знаете такого автора? Нет? Вот я ее вам как следует заверну, а вы только дома развернете, прочитаете и сразу принесете мне. Идет? И про кровлю не забудьте, а то мы уже устали ругаться с вашим начальством. Напоминайте им там, что мы давно ждем ремонта.
Завернутую в плотную бумагу книгу Кирилл Иванович положил в желтый полиэтиленовый пакет со словом «Berezka» поверх красной матрешки.
Предусмотрительная Женечка отнесла пакет домой и только после этого вернулась в жилконтору, сделав круг по улице Вои-нова, чтобы найти церковь, в которой молился станционный смотритель. На фасаде углового дома, где размещалось Общество охраны памятников, висела мемориальная доска «Церковь во имя Божьей Матери «Всех Скорбящих Радости». Ну вот. А она ходила мимо каждый день и ничего не видела. Женечка посмотрела вдаль уходящей к Смольному собору улицы Воинова. «Нет, все–таки она какая–то мертворожденная, тусклая и безликая. Хорошо, что это Танькин участок. Ей наплевать на архитектуру и на Самсона Вырина. А смешное это имя – Евдокия Самсоновна. Задразнили бы в школе», – и Женечка нырнула в подворотню на Чернышевского.
Выслушав подробный отчет о нависшей над жизнью людей опасности в виде кусков штукатурки, Ольга Павловна послала в мансарду на Каляева, 23, плотников. Аварийный потолок отбили, ремонт крыши запланировали на второй квартал текущего года. И то слава богу.
Вечером Женечка развернула заветную книгу. Успев только пробежать глазами первые строчки, уже знала, что будет перечитывать каждую страницу этого романа. Потом задумалась на какую–то долю секунды, стоит ли уже сейчас, сразу же начать заново, впитывая, пробуя на слух особенно поразившие слова, или поддаться соблазну и двинуться дальше, следя за развитием сюжета. Любопытство победило. Дочитав, она поняла, что никакого Александра Ивановича в ее жизни не было и не будет, как не было и не будет шахмат и курорта в Германии. Взрослый потный Лужин был ей совсем не симпатичен, впрочем, как и его милосердная жена. Но в книге была какая–то тайна, которая тревожила Женечку. Она перечитала роман еще раз. Теперь медленно, находя не увиденные с первого раза скрытые ходы. Мальчик, его одинокое детство – вот, оказывается, что было ей ближе всего. И тетя, эта прекрасная рыжеволосая тетя, троюродная сестра матери, кидающаяся хлебными крошками за обеденным столом, любительница опасных прогулок на допотопных аэропланах, научившая Лужина переставлять шахматные фигуры. «Как могла она полюбить этого ничтожного Лужина–старшего!» – сердилась Женечка. Теперь ей больше не хотелось походить на дикую собаку Динго, она выбрала себе другую героиню: лукавую красавицу–насмешницу, погубившую семью сестры. Но что–то продолжало волновать Женечку. Перечитывать роман в третий раз уже не хотелось, и она просто перелистала книгу. Вот. Нашла. Маленький Лужин прогулял школу, отправившись к тете на Сергиевскую в сливовый дом с голыми стариками, напряженно поддерживающими балкон. Сергиевская? Она видела название этой улицы совсем недавно. Ну да. В книге, которую ей дали посмотреть в мансарде. Это же улица Чайковского. И не странно ли, что оба Ивановичи? «Ну, папы у них были тезками, – попробовала сыронизировать Женечка. – А дом со стариками нужно найти».
Но почему–то не пошла искать, а начала выспрашивать в конторе:
– Лель, у тебя на Чайковского атлантов случайно нигде нет? Ну, знаешь, мужики такие, про них еще песню поют: «Атланты держат небо на каменных руках»?
Леля затянулась сигаретой и эффектно выпустила дым из ноздрей. Рядом сидел Славик, который стал часто захаживать в контору.
– Вроде, видала где–то. А тебе зачем?
Женечка неопределенно пожала плечами: мол, да так просто. И тут вдруг Славик оживился:
– Да на Чайковского, 38, ты ж каждый день мимо ходишь. Забыла, што ль?
– А дом этот какого цвета? – попыталась припомнить Женечка. – Сливового?
– Почему сливового? – удивился Славик. – Обыкновенный, серый. На парадной лестнице витражи сохранились. Не везде, правда. Красиво. Пойдем, покажу.
Леля многозначительно переглянулась с Татьяной. Перехватившая этот взгляд Женечка почувствовала какую–то неловкость, как будто ей было предложено что–то не совсем пристойное. Она замялась и вежливо отказалась, сославшись на исключительную занятость. Сохраняя достоинство, Славик потоптался несколько минут над журналом с заявками, поболтал с Лелей и только после этого удалился.
– Жень, он когда тебя провожал, у вас там, это, – начала Таня, – ничего не было случайно? В смысле, девственность–то не потеряла?
– Я ж пьяная была, ничего не помню.
– Так и я про то…
– Проснулась–то хоть в штанах? – подключилась Леля.
– В штанах и под одеялом, только без сапог.
– Ну, тогда я за тебя спокойна, а то думаю, чего это у нас Славик в конторе груши околачивать повадился, – и подруги дружно хихикнули.
Женечка уже знала эти похабненькие смешки и ловила себя на том, что всегда смеется тоже, как бы за компанию, хотя чаще всего ей совсем не смешно, а, скорее, противно.
Но то, что обе ее подруги переспали в свое время со Славиком, или Владиславом Анутиным, она не знала. Отношения не сложились ни у одной, хотя Славик считался мужиком приличным и достойным всяческого внимания.
Чтобы успокоиться, Женечка отвернулась к окну, откуда был виден засветившийся подъезд Египетского дома. Что же это за перемена в ее жизни? Отчего больше всего ей хочется сейчас пойти туда, на угол Чайковского и Чернышевского, и найти заветный подъезд? Почему ей больше не интересны разговоры про мужиков с их размерами? И как странно, что она чувствует постоянное присутствие человека, которого видела всего раз. Нужно будет завтра же отнести ему книгу, рассказать о доме рыжеволосой тети и попросить почитать что–нибудь еще из книг этого волшебника Набокова.
Но тот же аккуратный безбородый молодой человек, вежливо встретив Женечку в дверях мастерской, сказал, что Кирилл Иванович в командировке. Ну, недели на две–три.
На 23 февраля в конторе поздравили мужиков с праздником. Женечка подарила Славику теплые носки и набор носовых платков. На 8 марта, обойдя вниманием других девушек, он подарил Женечке флакончик польских духов «Быть может». Обиженные девушки решили собраться у Игнатовой, чтобы узнать подробности развивающегося романа. На все расспросы с подколами Женечка только невинно хлопала глазами и ничего не отвечала, а потом и вовсе ушла на кухню заваривать чай.
– Евреи, не жалейте заварки, – крикнула из комнаты в открытую дверь изрядно поддатая Таня.
И снова Женечка сглотнула обиду и высыпала в чайник весь пакетик грузинского чая.
В комнате Леля с интересом листала «Защиту Лужина», извлеченную из пакета с матрешкой.
– Это у тебя откуда?
– Девочки из техникума дали почитать, – соврала Женя, проклиная себя за неосторожность.
– Дашь почитать?
– Не–а, мне возвращать надо сразу после праздника. Да это про шахматы, тебе будет неинтересно.
– А ты че, в шахматы играешь? – очнулась Таня.
– Ага. Учусь.
– Господи, ей трахаться надо, а она в шахматы играет. Смотри, прыщами покроешься, Славик любить не будет.
– Надоела ты мне, – вдруг громко и внятно вырвалось у Жени.
В ее голосе и интонации Татьяне послышалось что–то настолько враждебное и угрожающее, что она заставила себя подняться с продавленного дивана, сильно качнулась в сторону приставного столика, но справилась с равновесием и, сделав несколько неуверенных шагов, открыла дверь в коридор.
– Ну че вы, девки, цапаетесь? – попыталась спустить на тормозах назревающую ссору Леля. – Тань, там темнотища, дай я свет зажгу, а то расшибешься спьяну.
Но Рогина уже пронеслась по коридору, распинав попавшуюся под ноги соседскую обувь.
На следующий день голова Таньки раскалывалась от перебора бухла накануне. Тошнота накатывала от малейшего шороха. За столом напротив, уткнувшись в наряды, сидела Женька, стараясь не смотреть в ее сторону. Леля болтала с бригадиром Калянычем, уламывая его взять халтуру. Давали мало, и тот не хотел связываться.
– Да мне по х
ю, что он артист, пусть платит, как все люди. Биде его бабе надо, не моей. Этот полтинник сраный пусть себе в жопу засунет и споет: «Пора–пора–порадуемся на своем веку», – скалился Каляныч, демонстрируя редкие зубы.
– Ты за метлой–то следи, – с осуждением, строго сказал Славик. Поглядывая в сторону стола, за которым сидела Женечка, он обсуждал с электриком Обухович содержание «Графини де Монсоро» – книги, уже прочитанной в конторе паспортистками и бухгалтершей.
«Ну все, Славке в библиотечный техникум пора, – Татьяна с тоской слушала про судьбу Ши?ко в пересказе Обухович. – Опохмелить и то некому. Росс бы уже давно бутылку достал, да нет Росса». Тут она, пожалуй, все–таки ошиблась. Появившийся Ванька–Боян быстро распознал маяту во всем ее облике.
– Ну че, голова трещит? – участливо поинтересовался он.
– Что ты, Вань, моргать страшно, в башку отдает, – пожаловалась благодарная за внимание Таня.
– Хлебнуть дать?
– А у тебя есть?
– «Три семерки» в мастерской.
– Не дойду. Неси сюда, будь другом.
Будучи человеком отзывчивым, Ванька маханул на Воинова и минут через двадцать вернулся с бутылем за пазухой. Распивать при всех было все же неудобно. Правда, и ждать пришлось недолго. В минуту короткого затишья, когда работники разошлись, а жильцы с жалобами еще не набежали, Таня приняла чуток из чашки с гравировкой «Ленинские горы». Розовый оттенок окрасил ее бескровные до того щеки. Ваня тоже глотнул для порядка, но вскоре убежал по делам. Рогина успела закурить бело-мор и сладостно выдохнуть затяжку, когда раздался голос Жази:
– Татьяна, зайди ко мне на минуту.
Это еще зачем? – переглянулись девки.
Танька вернулась подозрительно быстро. Сев за стол, она пьяно разрыдалась. Подскочившая Леля захлопнула дверь, а Женечка кинулась к подруге, забыв все обиды.
– Да что случилось–то?
– Сука она поганая. Как я людям в глаза смотреть теперь буду? – начала Таня. – Помните, зимой у меня на Воинова жилплощадь освободилась, мужика посадили, а родственников у него не было?
– Ну…
– Так я эту комнату просила у Жази для знакомых. Хорошие ребята, муж и жена, молодые. Из Армении. Жить негде. Денег много. Я от них в конверте пятьсот рублей ей отнесла. Она мне и говорит, пусть живут, никому эта комната не нужна. А тут – на тебе, пусть срочно съезжают. И глаза в сторону. А как мне им сказать? Они и двух месяцев там не прожили. Еще подумают, я себе эти деньги взяла, а я ни копеечки, честное слово. А то, говорит, с Костырко их придется выселять.
– Да ладно тебе. Сама говоришь, у них денег много. Не обеднеют. Ты за них не беспокойся, Таня. Нервы береги. Хочешь, я с Костырко схожу на выселение? Он черножопых не любит, – жестко высказалась Леля.
«Ничего себе, – обалдела Женечка, – так вот, как она умеет», – но про черножопых промолчала. А что тут скажешь, она, может, сама для Лели черножопая. И чувствуя, что ей не хватает смелости на праведное возмущение, перевела стрелку:
– А пусть Жази деньги отдает, раз она ребят этих выселяет. Взятку–то она приняла. За это и сесть можно.
– Ну ты че, Женька, издеваешься, что ли? Я ж ей эту взятку сама отнесла. Я и сяду. Не, пойду к ребятам и все скажу как есть. Неудобно–то как. Им и вправду жить негде.
– Так пусть домой едут, в Ереван, по месту прописки. Нехер тут всякой сволоте ошиваться, – продолжила тему Леля. – Ты на Ольгу не кати, ей в исполком отчитываться надо по свободной жилплощади. Может, комнатка эта кому из соседей приглянулась, они и стукнули. У меня на Чайковского люди убиваются за освободившуюся площадь. Тут и неделя не прошла, как завмагом съехал, а за его квартиру исполком с райкомом в драку. Смех и грех смотреть. У меня этих отъезжающих знаешь сколько? Навалом. Ольга сразу звонит куда надо. А так кто бы ей солдатиков–то присылал на аварийные работы, да и вообще…
Заметив удивление на Женечкином лице, Леля вовремя остановилась.
– А почему у меня отъезжающих на участке нет? И куда они уезжают?
– Жень, так на Каляева одни поганые коммуналки. А евреи твои уезжают в Израиль. Ты че, не знала?
– Не знала. У меня, между прочим, мама русская. Живет в коммуналке на Моховой. И евреи не мои, Леля, – с легкой вибрацией в голосе отозвалась Женя.
– Да ладно вам, девки, – Рогина явно почувствовала себя лучше под словесный шум, извергаемый подругами, а после обеда, приняв сухого из все той же чашки с «Ленинскими горами» на боку, и вовсе успокоилась.
Одно хорошо на этом свете: неизменное чередование времен года. В конце марта настала–таки пора весны. Снег и сосули, столь ненавистные работникам жилищно–коммунальных услуг, наконец стаяли. Лед на Неве почернел и местами проломился. От страшных морозов остались дурные воспоминания да дыры в бюджете треста. По всем расчетам, Кириллу Ивановичу пора была возвращаться из командировки. И он вернулся. Женечка столкнулась с ним у дверей Египетского дома, возле которого появлялась теперь довольно часто по всяким делам, а чаще всего просто чтобы поразглядывать узоры со скарабеями или солнечными дисками. Ей показалось, что Кирилл Иванович тоже обрадовался этой встрече, во всяком случае, начал оживленно расспрашивать о всяких ее делах, что предполагало наличие у него хорошей памяти.
– Да, мне нужно вернуть вам книгу, – напомнила Женечка.
– Какую книгу? – удивился Кирилл Иванович, забыв такую важную для нее подробность. – Ах, эту! – да–да–да! Приносите, конечно. Понравилась? Ну и прекрасно.
Днем позже, усаженная в то же кресло с чашкой чая знакомого аромата, Женечка рассказывала о доме с атлантами, где жила рыжеволосая тетя, правда, совсем не стариками, а довольно молодыми бородатыми мужчинами, поддерживающими балкон.
– Но мальчику они ведь могли казаться старыми, правда?
Кирилл Иванович выслушал с большим вниманием. Он не помнил «Защиту Лужина» и вряд ли собирался ее перечитывать, но Женечка нравилась ему все больше.
– Хотите почитать что–нибудь еще?
И вынес другую книжку, вернее, распечатку с домашне–уютным названием «Софья Петровна».
– Это самиздат. Знаете, что это такое? Какие–то люди книжку перепечатали, и видите, как славно переплели. Читать быстро и никому не показывать. На всякие вопросы отвечать – нашла.
Женечка закивала, прижимая новый пакет к груди. Хорошо, что он не был ярко–желтого цвета, на который клюнула любопытная Леля.
«У меня зазвонил телефон. Кто говорит? – Слон». Дедушку Чуковского Женечка помнила с детства. «Откуда? От верблюда…»
Лидия Чуковская была ей неизвестна. Забившись под одеяло, она за один вечер прочла «Софью Петровну», перечитывать этот ужас не стала. Вопросы застучались в ее бессонную голову. Как же так? Где были школьные учителя с перегибами и головокружением, с поднявшейся целиной и закаленной сталью? Какой загадочный географ разместил ее жизнь между Воинова и Каляева, по обе стороны Большого дома? Мрачные их подворотни она знала и так. Но откуда ей было знать про прячущихся в подъездах на Воинова печальных составительниц бесконечных списков да про очереди, огибающие гранитный куб? Нет, что–то она припоминала из уроков в техникуме. Двадцатый съезд и преодоление последствий. Но ведь преодолели же, а иначе как там со строительством коммунизма? «Это мы–то с нашими смывными бачками коммунизм строим?» – опомнилась Женечка. Кто же ей скажет правду?
Ну конечно, знала, Женечка. Моего братика, твоего дядю, арес товали в Свердловске. Он там в институте учился. Не помню в каком, я тогда маленькая была, да и он сам мальчишечкой был. Твой дедушка, мой папа, то ли в Свердловск ездил, то ли в Москву. Котика и след простыл. До нас не добрались, мы и так на краю земли жили, но бабушка очень боялась, что в школе про все узнают. Нет–нет. Мне никто и слова такого не сказал. А уж потом, когда мы с Миркиным поженились, дедушка письмо получил про Костика: «Реабилитирован посмертно».
Женечка вытащила семейный альбом. Вот он. Котик–студент. Последняя фотография, наверное, присланная дорогим родителям на память. Бритая большая голова, рубашка с пуговками.
Да что рассказывать? Я сама в этом мало что понимала. Комсомолка активная. В волейбол с мальчиками играла, песни пела. Когда Сталин умер – плакала. Так все плакали. Да и Котика, знаешь, как–то забывать стала. Вот помню, как брюки ему гладила. Сама вызвалась. Ему на свидание с девушкой бежать, утюг чугунный, тяжеленный, а мне лет десять. Старалась я ужасно. Надевает он брюки, а стрелки сбоку хорошо так проглажены. Он в крик, я в слезы. Брюки–то одни, других не было. А не помню… Кажется, мама подскочила. Перегладила.
Женечка листает альбом дальше. Бравый лейтенант Миркин в фуражке слегка набок.
Как зачем? Он же твой папа. Видишь, красавец какой. Может, ты его простишь, своим деткам будешь фотографию показывать. Вот он был страшно идейным. Мы когда в офицерской общаге жили, к нам часто гости приходили. Посидим, выпьем, потанцуем, тогда патефоны еще были, да и разойдемся. Дети у всех маленькие. Так Миркин наш меня спать гнал, а сам садился что–то писать с таким, знаешь, серьезным выражением лица. Мне же любопытно было, вот я один раз и подглядела: это он донесения в Особый отдел писал. Мол, кто приходил, что говорил. Я ему по простоте своей говорю: Левушка, как же ты можешь, они же все твои друзья, а он как закричит: «Молчи, дура! Не смей никому говорить!»
Так вот ты какой, лейтенант Миркин. Нет, князь Василий доносов не писал. Ты – подлец Ромашов и не дождешься моего прощения.
Ну что ты плачешь, Женечка, все это давно прошло. Жизнь налаживается. Как–никак. Потихоньку. Не смей этого при мне говорить. Я евреев люблю. Ну и что? Уезжают – и уезжают. Может, потому и уезжают.
Теперь, попав во встречный поток людей из дома на Литейном, Женечка пыталась разглядеть их лица. Лица не запоминались, вернее, все казались одинаковыми. Проходя мимо тяжелых дверей, она замедляла шаг и, если дверь открывалась, пыталась ненароком заглянуть внутрь. Дверь захлопывалась, и что там за ней скрывалось, оставалось неизвестным. Очередей вокруг дома не было, только на углу одиноко торчал постовой. Атланты и скарабеи больше не тревожили Женечкино воображение. Кирилл Иванович опять куда–то уехал. Кто еще мог знать об этом зловещем месте? И тут выяснилось, что Марьяша может кое–что рассказать о доме на Шпалерке. Прочищая с водопроводчиками засорившийся люк на Робеспьера, она вдруг вышла к гранитной набережной, постояла там несколько минут и, вернувшись, сказала:
– Лед пошел по Неве. Слышь, мужики, а говорят, под рекой проход прорыт враз от Крестов до Большого дома.
– Так это когда было, его уж засыпали давно, – авторитетно откликнулся Каляныч. – А я вот слыхал, что Большой дом вниз идет на столько же этажей, сколько у него наверху.
