Hurts

На ощупь это обжигающе, как взятые чужие пальцы с ощущением, что в них уже побывала чужая ладонь.

Красные пионы = я подарю тебе весь мир.

Но Чанель об этом молчит.

Он чувствует, что всё перевалило за степень вменяемости, логичности и взвешенности, в курсе, что его поведение никаким боком не близко к морали, но

он с собой не может ничего, неужели не понятно

– Убирайся, – рычит брюнет ночью, когда закрывается в своей комнате, где выливается чувствами, эмоциями, истерикой, – уйди, не приближайся, ни на шаг больше, слышишь! Ты и так уже охамел, ты дышишь ему в лицо!

Он узнает о содержимом своей подушки и степени заточенности ножниц, потом – об остроте своих ногтей и выносливости собственной кожи, о непереносимости вкуса крови из губы, о крокодильности самых-самых злых и отвратных слез.

– Ты забираешь его, – Чанель уже узнает о возможности свой глубокий бас изменить до худого поскуливания, – забираешь.

Выход из своей же окружности угрызений Чанель нормальный и логичный найти видно не в состоянии,

потому что пить сок смешанный с соджу в одиннадцать ночи, по календарю – ровно половина месяца, и

заламывать руки под "Rolling Stones" адекватным решением не назовешь.

Но его устраивает. Он дергается рукой к телефону, не зная, что написать явно не спящему Бэкхену, явно пишущему уже что-то другим Бэкхену, совершенно не собирающемуся о нём вспоминать Бэкхену.

Это будет так неуместо и коряво, Чанель свои пальцы знает, и поэтому не снимает блокировку. Только смотрит на зажигающуюся-потухающую заставку и считает: улыбка раз, улыбка два, улыбка три. Как дыхательная терапия. Не помогающая.

В небытие летят смс:

"Меня бесит что сам себя успокаиваю и убеждаю".

"Склоняй слово "тварь" с моим именем, потому что я никто иной".

"Потому что я эгоист".

"В моём молчании слишком много крика".

"Ты мне ровным счетом ничего не должен".

"Слишком жестоко мне это полностью понимать".

"И не мириться".

"Бэкхен, прости за такое".

Всё – в глубину своей закрытой раны.

Утренние выяснения значимостей и перевернутым с ног на голову и обратно чувствам завершаются спустя сорок минут, когда они сидят на стульях напротив друг друга.

Бэкхен после фразы "всё хорошо" улыбается как успешно проведший урок преподаватель, хлопает парня по плечу, выходит из комнаты и закрывает дверь.

Они всё выяснили, разобрали на примерах, снизошли до тихих тонов, закончили диалог:"ты понял меня?", "да, понял".

Пять секунд и в дверь летит чайник. И кружки. И яростный крик.

Я БЫ НЕ ВЕЛ СЕБЯ ТАК, ОБЪЯСНИ ТЫ МНЕ ПРЯМО, КТО И ЧТО Я С ТВОЕЙ СТОРОНЫ.

Чанель просто всегда так неосторожно доверял словам и не переносил на них самую большую значимость. На делах Бэкхен ему жмёт кости сквозь куртку, гладит колени, доверяет свои сны, но…

Почему кто-то другой ему практически идентичен, ведь это всегда привлекает, подкупает? Уводит. Сложно без сомнений, так сложно.

Чанелю бы чувства полегче.

Но с Бэкхеном иначе не удастся, не у него.

И всё же они возвращаются к друг напротив друга на стульях, в полу-мраке из окон.

– Смотри, – говорит Бэкхен, доставая из рюкзака все свои тетрадки – эти конспекты сожгутся по окончанию сессии, – поднимая в руке телефон, – эти контакты удалятся после окончания

колледжа, – пальцем щелкает в галерею, – эти лица забудутся, а имена сотрутся, а редкие с ними встречи не будут дергать за что-то внутри. Это всё исчезнет, уйдет, изменится и закончится. И он тоже. Ты – нет.

У Чанеля в глазах такая невера.

Или точнее, лучше сказать – страх.

А Бэкхен, который не посторонний, не проходящий, не под другим именем, не из другого пространства, не в чужих душах, а его – Чанеля – этот Бэкхен подхватывает мизинцем его мизинец.

– Без обещаний, – произносит он, заглядывая в темные опущенные глаза, – но я уверен в своих словах.

И встряхивает, как руку, так и всё, в чём они друг другу признались тогда, сняв бумажные шляпы.

Ничего не исчезает – влияние Бэкхена, его манящая теплота и окружающее любопытство на чужое, не исчезает Чондэ, который всё еще улыбается насквозь в любое сердце и всплывает на экране конвертами, не исчезают прочие, прочие, прочие, [но]

Чанель знает, что внутри этот механизм не отключится, что бы ему не объясняли.

Чанель знает, что ни на что не в силах повлиять, его место – летально, его зависимость – закостенелая.

Чанель знает, что никого не оторвет, только крепче будет держаться за собственные швы.

И что Бэкхен, куда бы ни ушел, к кому бы ни ушел,будет возвращаться к нему, потому что «то самое».