Плацкарт

Путь назад… Лианы ног и рук, валуны чемоданов, узкая подвижная тропка трясётся, как подвесной мост… Никаноров – Индиана Джонс, хладнокровный и вездесущий, чертовски обаятельный… Он бьёт по койке со свистящей бабкой воображаемым хлыстом – и целлофановый пакет в его руке громко хрустит. Бабка не реагирует, Никаноров ликует.

Своё место он узнаёт по надутому шару слева – животу соседа, и храпу – гортанному, рычащему, как крик выпи. Голосов вокруг не слышно. Офелия нянчит сопящее дитя – пепельно-белая на чёрной полке. Её постель убрана: наверное, они скоро выходят. Наверху чуть дребезжат гитарные струны. Никаноров стягивает свитер, прячет очки в пакет, ложится и отворачивается. Нос касается холодного пластика – линкруст ощущался по-другому, теплее, рельефнее, но всё же…

Глаза закрыты. Стук в висках Никанорова сливается со стуком состава и утихает… Горло? Да, всё ещё больно… Но чёрт с ним… Тук-тук, так-так… Тук-тук, так-так… Аааа-а, аааа-а, в горку – с горки, в горку – с горки. Медленно, кряхтя – и кубарем, с ветерком, аааа-а, аааа-а, медленно, нараспев – и кратко, контрапунктом. Аааа-а, аааа-а, откуда-то из нутра Офелии, Ильинской, сирены, аааа-а, аааа-а, звуки иного мира. Мама прижимает его к себе – морщинистого, в пелёнке – и мурлычет песенку, на подбородке танцует бородавка, бигуди пахнут ромашкой, кожа – молоком. Кругом улыбки, улыбки… Солнце такое горячее, во рту песок – скрипит, шуршит, чавкает, Гриша плюётся и засыпает… Кто-то сквозь сон набрасывает ему панамку и уносит под иву: рука под живот, мягко, приятно… Сверху падает прохлада, муравьи лезут в штаны, пупок забит песком… Пузо тяжёлое, упругое, как воздушный шарик. «Ай, лады, лады, лады, не боимся мы воды…» Бултых! Холод режет живот, полосует насквозь. А-а-а-а! Надрывно. Во всю глотку. Бултых! Больно! Тельце съёживается, как мышка перед удавом. Ручки молят о пощаде. Бултых! Предали! Несправедливо! А-а-а-а-а! Никанорова прошибает судорога, и он просыпается. Тук-тук, так-так, тук-тук, так-так… Аааа-а, аааа-а… Субтильная леди баюкает младенца. Позванивают струны. Сколько времени прошло? Минут пятнадцать?.. Надо спать, спать… Он зарывается в одеяло – уютно, безопасно… Переворачивается на живот… Тук-тук, так-так… Лежать как будто неудобно… Кажется? Никаноров перевёртывается на бок – правый, левый… Нет, не кажется. Тяжесть внизу… Мочевой пузырь переполнен. Заснуть, заснуть во что бы то ни стало и проспать до приезда. Снова на живот… Тяжело… Головой в подушку… «Ай, лады, лады, лады…» Мама-сова с бородавкой… Вода, ледяная, как нож… Пушинка в ящике, орущая роженицей… Царапает, царапает, царапает, стучит носом, толкается, трётся попкой, хрясь – ящик рассыпается… Вода до горизонта… Тук-тук, так-так… Поезд рассекает волны… Вагон отцепляется и несётся на дно… Дышать нечем, перед глазами мелькают полосы, всё дрожит, рябит, как помехи в телевизоре… Больно, тяжко, вот-вот случится эпилептический припадок… Никаноров просыпается. Живот натянут, как барабан. Сейчас лопнет… Тьму прорезают седые блики – фонари? рассвет?… На верхней полке скачет одеяло, струны звенят в ускоренном ритме, подбородок Андрея вибрирует в такт, кадык напряжён и очерчен тенью. Тело выгибается, вздрагивает, скулит, и белые глаза – почти без зрачков – на выдохе закрываются. Никаноров морщится и чешет ладонь. Андрей, румяный и потный, засыпает сном младенца. Никаноров осовело глядит на него и идёт облегчиться в уборную.

Прошёл час… Или больше… Жёлтый полумрак точит вагон изнутри… Никаноров, опустошённый, безумный, таращится в потолок, вращая в уме одну – уже нормальную, привычную – мысль: убить. Убить их обоих. Мерзких, как гнус. Серых, как тля. Пошлых, потных, шумных. Шумных. Его третий сон про молодую маму и огненный песок прервал хохоток «Санёк, б-з-з-з, Санё-о-ок!». Хлопнула пачка чипсов. Никаноров дёрнулся – и снова запрыгнул в растоптанные ботинки, не расшнуровывая, – но, вместо того чтобы опять броситься курить, он, щуплый, в майке на голое тело, слепой, как крот, сутулясь от стыда, вдруг метнулся к подростку, сжал кулак и… процедил? прошипел? – так думал сам Никаноров – проорал, взвизгнул, всплакнул о нарушении спокойствия граждан и режима, кулак меж тем разжался и рухнул виноградной кистью на полку. Андрей глянул, как на умалишённого, икнул «извините» – больше от шока, чем от страха, – и отвернулся: «не трожь – не воняет».

Убить их обоих. Заткнуть рот полотенцами. Выколоть глаза. Дзынь-дзынь, чай, волосы, титан… Вычерпать глаза ложечкой! Никаноров чешет руку и посмеивается. И это не грех! Это справедливое возмездие… Справедливость! Её так мало! Справедливость! Преступить во благо! И пусть смотрят все, все хамы, свиньи, пьяницы, подонки, неучи, предатели, подростки! Пусть смотрят и трепещут, чтоб им неповадно было!… Нож входит в натянутое горло Андрея, пропарывает нежную кожу, упирается в дрожащий кадык, кровь заливает гриф… Санёк дрожит, как котёнок!… Никаноров скрипит зубами, перед глазами жёлтая пелена, по скулам катятся слёзы, бледные лучи освещают пластик, потолок давит, давит, давит…

– Санёк, давай в фишки?… – шуршание, скидывание одеяла, скрип, лязг гитары.

– У меня мало, Андрюха, я не хочу, – шмыганье носом, всхлипывание, шорох.

– У меня тоже мало, Санёк! Отыграешься! – прыжок, смех, хлопок.

– Ну, блин, только не с «Черепашками»! У меня одна такая! – обида, мольба, протест.

– Давай сюда! – победа, злорадство, власть.

– Так нечестно!

– Всё честно! Ты правил не знаешь…

Вычерпать глаза ложечкой! И прикрыть их фишками, как в Древней Греции… Никаноров кусает губы и сглатывает: больно! горько! Сколько он спал? Пару часов? Меньше? Солнце золотит простыню… Вагон пропитан храпом – многозвучным, разноголосым… Никаноров не моргает. Какое сладкое зло!… Майка, мокрая от крови, мальчишка бледнеет и падает в проход… Свинка визжит, проводница, рыдая, бежит к начальнику поезда… Младший – на коленях, лепечет извинения… А он, Никаноров, стоит молча, уже спокойный, хладнокровный, в красивом чёрном плаще, ни пятнышка, отряхивает пыль с рукава, победно улыбается… Нет, не так… Они не будут визжать и плакать, нет! Они замрут, весь мир вдруг застынет! Свинка выронит свой «Орифлейм», толстяк втянет живот, Офелия задушит младенца, рассыплются шахматы, разлетятся газеты, хлопнут пакеты чипсов. Немая сцена, эффект лопнувшей струны, остановись, мгновенье, ты прекрасно! Бледный старший – ничком в проходе, бледный младший – на коленях в углу… И Никаноров – полуулыбка, руки на груди, великий, прекрасный!… А потом выпрыгнуть из состава, лечь под тёплой сосной и – спать, спать! Никакой работы, мыслей, людей, першения в горле, заикания, носовых платков… Только мягкая земля, запах сухой хвои, птички – тинь! тинь! – и небо с просинью, высокое небо! Позднышев с Гордановым потягивают чифирь за ломберным столиком, верблюд выпускает колечки дыма, Лизочка нянчит Пушинку, Соболев танцует с Офелией, мама-сова купает Иа-Иа… И мальчики кровавые в глазах… Лев Толстой очень любил детей…

– Да блин, дай сюда! – рявкает Пруст, отбирая у пухлого Вовки пирожное. Гриша в ужасе хлопает глазами и просыпается. – Дай сюда! – Андрей толкает брата и вертит в пальцах золотую фишку. Луч отскакивает от неё и бьёт Никанорову в лицо. Тот моргает и резко садится. Холод обдаёт голые лопатки, он спешно натягивает свитер – ещё влажный, колючий. Голова застревает в рукаве. Резинка ударяет по щеке. Никаноров приглаживает взлохмаченные волосы, облизывает губы, нащупывает рукой пакет. Очки снова на носу. Невнятные пятна мира обретают контуры. Салатовое поле за окном вспарывает молния – Никаноров переводит взгляд на резиновую обшивку: да, это трещина. Левое стекло очков разбито.

– Ну ты монстр, Санёк! – ржач, хлопки, хрюканье.

Никаноров смотрит на них, трещина отрезает Андрею голову. Это они! Да, они. Они пробрались к нему ночью и раздавили его очки.

«“Месть – чувство благородное”, – полагал Пушкин. Месть! Это значит воздать по заслугам, восстановить справедливость, вправить «сустав века». Могу ли я, маленький человек, решиться на мщение? Имею ли право на это? В сущности, передо мной люди, обычные люди. Со своими страстями и пороками. Но разве не должны пороки наказываться? Не в этом ли состоит великая гармония бытия? Должна ли грубая сила склониться под пятой справедливости?…» Никаноров, высунув кончик языка, настороженно смотрит в стекло: два жирных пятна, четыре точки, мушка – или мошка?.. С грифеля химического карандаша капает слюна. На замусоленном тетрадном листке – витиеватые неровные строчки. По-французски. «Под пятой справедливости…» – Никаноров морщится и расчёсывает ладонь. «Какая пошлость…» Гармошка на лбу играет траурный марш. «Как плохо…» Листок мнётся и стыдливо летит в пакет.

Свет заливает вагон. Мысли выпрямляются и строятся в шеренгу. Никаноров растирает руки. Похолодало?.. Нужно просто подойти к ним и спокойно – спокойно! – объяснить, что так нельзя. Нельзя шуметь в ночное время. Нельзя мешать спать. Нельзя рвать книги. Нельзя брать чужие вещи без спроса. Нельзя портить… Нельзя ломать книги, рвать очки… Нельзя мешать спать… Очень холодно. Руки Никанорова дрожат. Внутри горечь, горечь…

«Если АВ – биссектриса, то угол «альфа» равен углу «бета»…» – Зинаида Станиславовна чертит линию, мел скрипит, облезлый транспортир стучит о доску. Гриша склонился над тетрадью, левая ноздря заложена, очень хочется высморкаться, он дышит ртом, сдерживая тошнотные приступы от слизи в горле. Потрескивает лампочка, шелестят страницы, нервно причмокивает потная Маша слева. «Докажем, что AB и EF равны…» – очки учительницы сползают на нос, груди дрожат, как студень, в «пещерке» между ними – родинка, или тень, или маленький паучок… Чирк-чирик, чирк-чирик, В упала навзничь, А перевернулась с ног на голову, подпрыгнула и вошла в беспомощную В, вверх-вниз, вверх-вниз… Гриша вскакивает на парту, расстёгивает ремень, сдёргивает штаны на бёдра и танцует твист, белые и красные лица одноклассников обращены на него, рот учительницы округляется и вытягивается, будто она заглотила цилиндр. Плавки лопаются, Маша причмокивает, Гриша истерически хохочет и, раскидывая всех указкой, улетает в космос… Чирк-чирик, чирк-чирик… Гриша выводит медиану, карандаш затупляется, стрелка наручных часов дрожит и застывает на 10:35, через пять минут кончится урок. В окно стучит ветка клёна…

А что, если двинуть ему кулаком в челюсть?

Санёк и Андрюха развалились на нижней полке, долговязые, пластилиновые. Режутся в подкидного. Андрюха комментирует, Санёк подхрюкивает.

Что, если двинуть ему кулаком в челюсть? Воспитать, как животное, как уголовника?… Наедине, в туалете, чтоб не доказать. Чтобы понял, чтоб не возмутился.

Андрюха скидывает туза, бьёт в ладоши и визжит поросёнком.

Никаноров резко встаёт и босой идёт к тамбуру. Дверь снова открыта. Сквозняк. Никаноров заходит внутрь и в растерянности замирает. Тук-тук, так-так, тук-тук, так-так… Зачем он здесь? Курить. Он озирается, долго смотрит на пустые ладони: не взял пакет. Возвращаться? Нет, глупо.

Пол ледяной. Ноготь на большом пальце правой ноги совсем скрутился. Слева растёт уродливая шишка. Никаноров закрывает глаза: «Один… Два… Три… Четыре…» Он отсчитает триста секунд и вернётся за сигаретами и ботинками.

Он вернулся. Ботинки. Сигареты… Рука задевает книгу и, помедлив, вытаскивает из пакета и её. «2», «12», второе декабря, день его рождения, он не забудет.

На двести двенадцатой странице пусто. Как пусто и на двести двадцать первой, на сто двенадцатой, на сто двадцать первой, на сто двадцать второй… Двойки и единицы улюлюкают, как в Гришиной тетрадке по алгебре в 62-ом году. Кажется, сейчас вон та двойка повернётся в анфас, расправит складки юбки и заговорит медовым голоском Зинаиды Станиславовны, насмешливым и снисходительным. А потом возьмёт единицу-указку и треснет по затылку.

Нет. Бумажки нет. Адреса нет. Нет.

Внутри ёкнуло.

Тук-тук, так-так, тук-тук, так-так. Дзынь – дрогнула гитарная струна.

– Пошли поссым, – Андрюха пихает брата в бок и соскакивает с полки.

Сейчас – или никогда.

Мимо прошлёпали сандалии, хлопнула дверь.

Сейчас.

Никаноров срывается с места и, в один прыжок преодолев проход, дёргает дверь. Ручка слетает, дверь ударяет о стену, Санёк пятится и задевает рукомойник, глаза круглые, белые. Андрюха вздрагивает, и жёлтая струя окатывает стульчак, пол и Санька. Никаноров поднимает руку – глазки напротив птичьи, кукольные – и резко бьёт в подбородок. Сухие детские губы пропитываются бордовым.

Никаноров дёргает ручку двери. Замок дребезжит, но не даётся. «Занято!» – голос изнутри, деловито и равнодушно. Никаноров опускает руки и на автомате бормочет «извините».

– Саша, Саша, ты где? – обезумевшая женщина вытаскивает из-под полки тюки и заглядывает в ящик. – Где ты, Саня-а-а? – всхлипы переходят в рыдания, спина дрожит, ягодицы, обтянутые джинсами, вибрируют в такт поезду. Тук-тук, так-так, тук-тук, так-так, а-аа, а-аа.

– Мама, вылезай оттуда, его там нет, – трясущаяся ладонь Андрея ложится на плечо женщины. Та вздрагивает; задев волосами крышку и сбив кичку, резко высовывается из ящика и встаёт в полный рост.

– Ты, мразь, – она щурит глаза и сжимает губы, малиновая помада размазалась и выделила морщинки в уголках рта. Андрей, выше матери на голову, съёживается и рефлекторно сжимает кулаки. Хрясь! Сквозь ресницы мелькнула молния, правая щека отчаянно запылала, ногти оцарапали веко. – Мразь! Признавайся, где он! – Андрей закрывает лицо руками, с подбородка капают слёзы. Мать с силой хлопает его по уху и сплёвывает. Слюна стекает по костяшке его левого мизинца, в ушах гул, под ногами пустота.

– Дама, успокойтесь! – здоровяк с брюшком по-хозяйски приобнимает женщину, и та утихает. – Найдём мы вашего пацана, ну куда ему деться, в самом деле? – он кивает Андрею и легонько подталкивает того к проходу. Парень, пряча слёзы и след от пощёчины, делает несколько шагов и плюхается на свободную боковушку. – Вот товарища можем спросить, вдруг он видел?… Товарищ, проснитесь! Приехали уже! Спит…

– Пассажиры, кто последний был в тамбуре? – в вагон влетает бледная проводница, под глазами мешки, дышит ртом. – Кто последний был в тамбуре? – голос дрожит и срывается на ор.

– А что, собственно, случилось? – бодро интересуется один из шахматистов, застёгивая сумку.

– Раскричались с утра пораньше… – ворчит старичок с острой бородкой.

Мужчина с брюшком делает шаг вперёд:

– Девушка, да вы не волнуйтесь…

– Мой сын, что с моим сыном?! – женщина в джинсах начинает истерически рыдать.

– Начальника поезда надо вызывать! – рявкает проводница, не видя и не слыша никого вокруг, и убегает.

– Вот, поглядите на неё, – бубнит старичок. – Устроили чёрти что с утра…

– Она и дверь к себе закрыла! – возмущается кто-то впереди. – Ну и куда бельё сдавать?

– Товарищи, что там случилось, в тамбуре? – здоровяк успокаивающе гладит женщину по спине и озирается. – Кто-то заходил?

– Я зашёл только что, – голос сзади. – Всё как всегда.

– Тамбур как тамбур!

– Так она уже закрыла, ещё бы…

– Что закрыла?

– Да дверь наружу.

– В смысле наружу?

– Внешняя дверь открыта была. Я утром вышел – чуть с поезда не свалился!

– Да вы что?!

– Вот так! Открыта была. Кто-то ночью открыл…

– Сашенька, сынок мой!… – женщина воет и рвётся в тамбур, здоровяк не пускает её, та молотит его кулаками…

Тук-тук, так-так. Тук-тук, так-так. Туууук, таааак. Поезд тормозит, суета нарастает, белый свет бьёт сквозь синие шторки.

Никаноров спит. Ему снятся горячий песок и тёплое-тёплое море.

Спасибо за прочтение! Автор рад любой, даже негативной, обратной связи: [e-mail]