скачать книгу бесплатно
Сэм держится за смятое ухо, пытаясь отдышаться.
– Давай, Сэм, пожалуйста, – просит Рина. – Тогда страфили поймут, что фотоаппарат вреда не причиняет.
Сперва руки у Сэма дрожат; он быстро с этим справляется. Поначалу при щелчке затвора крылатые вздрагивают, но Ййр поворачивается перед фотоаппаратом расслабленно, даже с ленцой, и усмехается. Пять щелчков спустя подсобщик говорит:
– Хорош, всё-то не трать… ребятки поняли.
«Да, они поняли», – думает Рина. Даже те несколько, что улетели прочь, теперь потихоньку вернулись и сидят на ветвях поодаль, с любопытством вытягивая шеи.
Сейчас страфили уже ничем не напоминают те великолепные недвижные статуи. На их лица возвращается тонкая красота, непривычная человеческому взору, но теперь эта красота не может скрыть живое опасливое любопытство, даже некоторую смущённость крылатых существ. И ещё Рине отчего-то приходит на ум, что вся грозная стая состоит из… мальчишек. Что ж, у многих действительно видны жениховские хохолки на затылках. И оперение на груди едва заметно отливает драгоценно мерцающей зеленью и лазурью.
Теперь почти все страфили смотрят на Ййра, и один, золотисто-рыжий, с яркими зелёными глазами, роняет какой-то жалобный, мяукающий распев, низко свесившись с толстой кленовой ветви. Ййр хмурится, взмахивает ладонью, будто отгоняет назойливое насекомое, но тут к рыжему присоединяются остальные. Раскачиваются на своих ветвях, уцепившись страшными когтями, и умоляюще мяукают. Ййр отвечает ворчливо, но в голосе ясно слышна улыбка. Голоса крылатых, шумный шелест и древесный скрип почти мгновенно смолкают.
– Выпросили у меня песенку – объясняет подсобщик, едва оглянувшись на людей. – Ихнюю любимую. Придётся вам потерпеть маленько. Ты, Кнабер, можешь ребят пощёлкать, как распоются. Они согласны. Только сперва не сбивай.
Сэм медленно кивает. Рот у него приоткрыт, красная бандана съехала на затылок, и пострадавшее ухо с этой банданой почти цвет-в-цвет.
Рина едва переводит дух, во рту у неё совсем пересохло, и хочется хотя бы присесть на землю – ногам сейчас веры нет, но она стоит, не решаясь даже ухватиться за Сэма. И ещё она успевает жгуче пожалеть, что с собой нет диктофона.
Подсобщик размеренно хлопает в ладони, будто задавая ритм.
Когда он начинает петь, Рина даже не сразу понимает, что песня ей хорошо знакома – родные и старые человеческие слова. Полное безумие, но это именно так. Тысячу раз слышанная песня, ставшая совершенно домашней и уютной вопреки собственному тексту.
– Слушай, лишь тебе спою
О беде своей.
У печали на краю
Я не сплю ночей…
Страфили вливают в песню свои голоса. Кажется, лишь трое из всех действительно выпевают текст, копируя Ийра, но остальные…
Видишь, весь теперь я здесь
Со своей бедой;
Знаю – я могу расцвесть
Лишь с тобой одной…
Остальные сплетают дикую и чарующую музыку, фантастическое кружево многоголосья. Вот этот – наполовину прикрыл аметистовые глаза, качает головой, гукает низко, с дрожью и перекатом. Ещё двое, распушив грудные перья, подпускают в общий узор вздыхающего, нежного шороха морской волны, обнимающей берег… А один из тех, кто улетел прочь и вернулся, кажется, только и выкликает на высокой ноте нечто вроде «и-иихх!..» – и всякий раз делает такое лицо, будто сам на себя удивляется.
Чадо одиноко в чаще…
Рина тоже подпевает – беззвучно, одними губами – и тоже на себя удивляется.
Я молю нежней и слаще…
Сэм действительно их фотографирует. Бледный, с пылающим ухом, рот он так и позабыл закрыть, но руки у него не дрожат.
О, будь же добра
Ко мне…
Песенка короткая, но припев можно повторять несколько раз. Смолкают страфили не сразу – по одному. Высокое «и-иихх!» дважды звучит уже в полном одиночестве, и только потом песня окончательно завершена.
Ййр перебрасывается с крылатыми ещё парой весёлых фраз, те снова клекочут смехом, снимаются с мест и улетают, быстро скрывшись из виду – будто произошедшее было немыслимой причудой сна.
Сэм опускает фотоаппарат, и теперь Рина наконец может ухватиться за его руку, хотя в этом больше нет такой уж срочной необходимости.
* * *
– Сильно примял? Покажи, – Ййр оглядывает несчастное сэмово ухо без особой жалости, но и без злости.
«Господи, Сэм, – думает Рина. – Я тебя очень люблю, но если ты прямо сейчас скажешь, что Ййр не имел права… тогда, честное слово, я тебя ударю».
К счастью, Сэм находит в себе силы слабо улыбнуться – к побелевшим губам уже возвращается цвет.
– Ж-жить буду.
– Будешь. Даже хрящ тебе не поломал. Дома тряпку мокрую приложи. Пусть прохладится.
Ййр больше ничего не добавляет к своему наставлению. Ничего насчёт того, что слушать надо, когда старшие велят, к примеру, «не щёлкать» без команды, и подавно ничего о том, что испуганные страфили могли всерьёз напасть.
– Это были… мальчики, да? – спрашивает Рина.
Ййр несильно хлопает её по плечу:
– Глаз-алмаз! Хохольники углядела?
– Да, и ещё перья на груди с переливом.
– Всё верно. Пацанья ватажка.
– Я читала… – начинает Рина и вдруг жарко стесняется своего книжного знания; после минувшей сумасшедшей встречи с живыми страфилями оно кажется таким бледным и шатким. – Я читала, что молодые страфили живут общей стаей, смешанной.
– Опять верно, – отвечает Ййр. – Живут все хором, когда их мало. И когда ухаживаться пора, тоже собираются. Бузу подымают – аж перья летят.
Уже видны яблони, и огородный забор, и сама станционная горка, когда Рина решается спросить:
– Ййр, а откуда они знают эту песню?
– Эти-то? Небось от родителей. Переняли немножко.
Наверное, на лице у Рины легко прочитывается следующий логичный вопрос, и Ийр, почесав сквозь шапочку затылок, пробует пояснить:
– Здесь раньше была вертушка. С вашей музыкой. Не помню, кто забрал. Генератор жил – она играла. Самое оно, знаешь, зимой вечера долгие. А летом что. Если окно наразмашку, и вечер тихий, то далеко было слыхать. Эту… душой тёточка с пластинки пела. Кому из крылатых, верно, тоже понравилось. Утащили как своё.
– Почему тогда они… попросили, чтоб спел ты? – спрашивает Сэм.
– Я с вертушки слышал. А они – нет, – отвечает Ийр просто, как будто это всё объясняет. – Холостёжь ведь. Самому старшому лет шесть, а генератор сдохши уже считай все восемь.
Помолчав, продолжает, как о важном:
– Ведь самая их песенка – холостёжная. Хотя и на ваших словах, на людских.
* * *
На станции Ийр решительно отстраняет Рину от суеты с обедом – небось у девчуры совсем не к готовке сейчас сердечко лежит, после эдаких приключений! И точно: пока Ийр отпирает вьюшку и оживляет кухонный огонь, а Кнабер чего-то там мудрит со своим светописным аппаратом, забравшись в пустой тёмный чулан-зимник, из Ближней комнаты доносятся первые тяжёлые звуки Рональдова рояля. Ибрагимово внучьё, слыхать, живо разобралось и с установкой чернильной ленты, и с заправкой бумажного листа.
К тому времени, как на плите уже вовсю кипят длиннявые макароны, и свиная тушёнка пускается шкворчать у себя на сковороде, а Кнабер осторожно прикладывает к уху свой красный плат, смоченный под умывальником – «рояль» в Ближней стрекочет как настёганный, прерываясь только для певучего «динь» и механического шороха каретки.
«Никакой он больше не Рональдов рояль, – думает Ййр. – Он Аришкин. И снова играет – может, без генератора. Не подох рояль, не заржавел, живёт. Столько лет в хламовнике, под чехлом – а ожил, как ни в чём не бывало, заиграл».
От этой мысли такая в нутре теплынь, и рот сам собою лепит улыбку.
Подходит бугайчик Кнабер, маячит чего-то за плечом. Может, вконец проголодался, невтерпёжничает.
– Обожди чуток, – говорит ему Ййр через плечо. – Скоро сготовлю. Можешь пока миски-ложки достать.
Кнабер за мисками нейдёт, всё мнётся. Сухо прокашливается, как иногда делают люди, когда хотят обратить на себя внимание и сказать что-то гораз важное.
– Говори, чего надумал, человек, – предлагает Ййр из своей нутряной теплыни, обернувшись к нему от почти готовеньких длиннявых макарон.
Лицо у парня сложное, будто крепко его ломает что-то похлеще утихающей боли в примятом ухе. Мокрый свёрнутый плат он придерживает у башки рукой, но отжать как следует почему-то не захотел или не догадался: на футболке с мокрого плата успело разъехаться сырое пятно.
– Я должен принести извинения, – выговаривает Кнабер приглушённо, но отчётливо. – За свой… опрометчивый… поступок.
– Так. А чего ты ещё начудил? – осторожно спрашивает Ййр. Горхаты шальные, Кнабер же почти всё время тут на виду крутился, дом поджечь никак не мог, и в тёмном зимнике вёл себя довольно тихо, да там и накосяпорить-то не с чем.
– Нет, ничего… Я про этот случай, когда я… разозлил страфилей, – вот теперь у бедняги делается такое табло, словно Ййр его сейчас заставит сожрать полведра сырых червей, щедро приправленных крупными гвоздями. – Я не должен был.
А-а, так вон оно в чём дело!
– Теперь запомнишь, – орк кладёт жиловатую жёсткую руку Кнаберу на сухое плечо, и тот едва заметно вздрагивает, будто ждал плевка или оплеухи. Взгляд свой прячет от бледных глаз Ийра. – А извинения твои девчуре лучше отнеси. Ей нужнее.
– Рине?.. – удивляется Кнабер почти шёпотом. – А ей-то…
– Меня бы и так, и так не тронули. Тебя если и ободрали бы – так сам и сглупил, на кого тут утрёшься? Вот если Ришка за твой финт под когти ввернулась бы – беда. Ей и тащи извинение.
Парень после этих слов всё-таки взглядывает на орка – недоверчиво, будто Ййр вздумал нечестно над ним шутить. Кивает молчком и отходит – доставать миски с посудной полки. Однако странно. С виду Кнаберу сильно залегчало, ишь, даже чёрточка меж бровей разгладилась. Странный. Как будто необходимость орчаре извинения таскать прибивала парня куда крепче, чем трудная мысль, что от его кнаберского недомыслия они с Аришкой могли попасть под острые когти. Да нет, что за чушня. Просто девчура Кнаберу свойская, содружебница. Перед ней и извиняться легче.
– Рина-а, – зовёт орк, слив с макарон воду. – Иди, пожрать сготовлено!
– Сейчас, – отзывается девчура, и «рояль» весело динькает.
– Знаю я ваше «сейчас», давай жми до первой точечки – и иди! Так и будешь стрекотать, пока всё льдом зарастёт!
– Ладно! – голос тёплый, живой. Ййру приятно знать, что ничьи вострые когти сегодня до курносой Ришки не дотянулись.
Комментарий к главе 8
* А я тем временем приношу вам свои неудобства за корявенький свой вольный пересказ некоторых фрагментов легеннннДАРНОЙ ЛедиБиГуд (Lady be good) в исполнении Эллы нашей Фитцжеральд, потому что прямо в оригинале их совать я чё-т постеснялся, а на русском я вообще не знаю, поют ли её какие-нибудь приличные люди. И таки да, более ранняя версия этой песенки очень даже бодрая и бешено джазовая. Но мы хором со страфилями больше любим как раз балладу – томную и протяжную.
А, ну и ещё, однажды названный в честь этой песни летучий американский самолёт с военным экипажем в девять человек таинственно исчез во время своёго первого боевого вылета в 1943 году посреди Средиземного моря, а нашли его обломки только лишь пятнадцать лет спустя и посреди Ливийской пустыни, аж за семьсот десять километров от моря. Никакого отношения к оркам и страфилям это происшествие, конечно, не имеет, но я вам всё равно рассказал, и теперь вы тоже знаете.
Глава 9
Рояль-щелкун не молчит от обеда и почти до самого вечера, то-то рад небось снова играть, людские словечки печатать. Ох, и будут же нынче болеть Ришкины воробьиные пальцы, если они без привычки вон сколько уже по роялю долбят.
Ййр вычищает плиту, лениво обдумывает, когда в ближайшие дни следует затеять стирку. К человечьей чести, после сегодняшней встречи с крылатыми срочные постирушки не понадобились никому. Хотя если бы и понадобились – оно всё же лучше, чем если бы припала нужда штопать по живому мясу, располосованному почём зря когтями напугавшихся страфилей. Может, и не так чтоб гладко вышла встреча, зато после неё у всех должно прибавиться ума, а это тоже хорошо.
Ибрагимово внучьё добавочного ума вон словило столько, что сразу приспичило его на бумагу передать, а то, не ровён час, растеряется; уже после обеда разочек прервавшись, девчура выскакивает в кухню – к питьевому баку. Ййру ясно, что у Ришки до сих пор перед взглядом пляшут узорные перья, горят зоркие самоцветные глазища, и ей сейчас трудно как следует увидеть кухонный простой обиход, стол, плиту, ковшик – хотя пьёт она жадно. Прежде чем убежать обратно к себе в Ближнюю, замечает орка, и вроде хочет что-то сказать, но видать слова сейчас к девчуре слетелись всё бумажные да чернильные, а не те, которые люди так сразу спроста языком плетут. Ййр ухмыляется, выгребая тонко прогоревшую тёплую золу в старое ведро: пригодится для стирки и для огорода.
Страфилья холостая пацанва тоже нынче изрядно поумнела. Вряд ли много кто из числа их родителей щёлкался на светописную карточку, скорее уж бабки-деды. А вот тяжёлую, чёрную память о том, как незнакомый людской человек наводит на тебя какую-то проклятую непонятную штуку, да с сухим щелчком – это крылатые своим молодым передали крепко. И правильно сделали. Только память в нынешнем колене уже начала понемногу стираться, и отличить Кнаберов безвредный аппарат от подлого дыробойного оружия они в точности не умеют. Значит, надо будет ещё растолковать разницу.
О том, насколько прибавилось ума у самого светописца, Ийр судить пока не берётся, но уж сколько-то прибавилось вверную, а то бы Кнабер не морочился так со своими извинятками. Хорошо. Теперь крепче будет слушать, что ему говорят.
И ведь говорить-то придётся, внятно, ясно и по возможности загодя – хотя как тут наперёд угадаешь – да ещё и повторять разочек. Потому что сегодня Ййр тоже на этот счёт маленечко поумнел.
* * *
Ужин Ййр сооружает наскоро из остатков обеда, прибавив к ним несколько кусков сыру и такой-сякой зелёной огородной ботвы. Сытно, быстро, не трудно.
– Завтра вы стряпайте. Вы теперь тут не чужие, – говорит орк людям.
Кнаберовы уши уже выглядят почти одинаково. Если умеючи, так за ухо можно и целого быка скрутить, не то что человека. Ухватка эта отнюдь не для честной драки, но для скорого усмирения. То-то Кнабер полдня уже не перечит – попритих, укладывая новый ум в голову.
Девчура соглашается охотно, уточняет по припасам, что где лежит, а сама нет-нет да поглядывает на собственные пальцы, чуть заметно подрагивающие от сегодняшних трудов, и улыбка едва прячется у неё в розовых уголках губ.
Ййр невторопях рассказывает про страфилью ружейную память.
– Эти-то пострелы о своих годках ещё ни дыробоев, ни светописных машинок отроду не видели. Всполошил ты их, Кнабер. Так это лучше. Чем. Если.
Ййр смолкает, сбившись в человечьей речи. Не так-то просто тут вырулить, чтобы вышло складное объяснение.
Ришка живенько взглядывает на бугайчика, будто украла что-то с его лица. А потом глядит на Ййра пристально и приходит орку на подмогу:
– Ну конечно. Лучше страфилям испугаться безобидного фотоаппарата, чем не среагировать вовремя на реальную опасность, вроде винтовки.
Орк кивает с благодарностью.
– Страфилям, может, и лучше, – хмурится Кнабер. – А нам…
– А вы на свете не разъединственные, кому до этих саврей интерес. Интерес тоже… разный бывает. Я крылатым не сторож, хоть на сорок шматочков разорвусь, – ворчит Ййр в ответ. – Они сами себе сторожа.
«… А всё-таки дому по нраву, что в нём снова живут люди. Пусть и не на долгое время. Всё-таки славно, что их пустил и не выгнал», – приходит орку на мысль. С этими людятами оно повеселей. И воды натаскать. И за столом поужинать. Пусть не думают, что Ййр их еле терпит. Нужно предложить что-нибудь человечье, чтобы маленько разжались: ведь на то и выстроен когда-то крепкий дом посреди Дикой земли, чтобы людям здесь впору было жить, легко. Ййр бы позвал Ришку и Кнабера перекинуться в карты, хотя сам он едва помнит, как играть. Или в домино, благо целы почти все костяшки.
Скоро солнце пойдёт за материк, разукрасит залив и небо прощальным, праздничным цветом. Элис об это время любила сотворить густой бурды из трёх порошков и молчком посидеть на веранде с кружкой. Угощала иногда и орка, показала, как готовить бурду. Нужные порошки у Ййра есть. В отличие от чёрного утреннего людского напитка, вечерняя бурда ему нравится.
Ййр идёт взять с полок нужные банки.
– Будете? Вкусное.
