скачать книгу бесплатно
вьют гнезда, словно птицы в осокорях,
птенцов выводят, те кричат надсадно,
так помнилось, вернее, забывалось.
И остров памяти блаженно обтекая
песками смутными
мерцающего тела,
он вишни ел.
А коршун между тем висел у солнца.
А оно, багрово, звезде полей сродни,
над кровом возведенной,
не двигалось в заснеженных глазах, хотя и уходило.
Медью глина в краснеющих коснела колеях.
И с горстью вишен, в кулаке зажатых
поистине с усильем смехотворным,
он по дороге изумленья шел.
А тот, кто осиял серпом путь возвращенья
над холмами,
по милосердью, мера чья не имеет меры,
ему позволил о себе не думать
в прозрачный жатвы час
и только слушал,
как дух Григория, сжигая клочья муки,
печать печали совлекая,
как бы ветвями детскими тянулся,
дабы припасть к живительному жалу
в руке жнеца,
блистающей, как утро…
Припасть
и боле ни о чем не знать.
1973
Из сборника «Веселье на крыше»
(1974)
* * *
Борису Смелову
Чашу спокойной пыли
выпьем на крыше.
Прошуршит птица по склону,
Перо дыма качнется вправо,
Из рук выпадут два стекла,
соединенные стальным ободком,
и одно за другим
разойдутся на части
в глубине узкой, как звук.
Счастье – на крыше испить
меру полуденной пыли
И, глянув вниз, вслед за звоном
отметить мгновение,
когда два стекла лягут на плиты –
Два раздробленных кристалла.
Так тает стекло.
Так наступает веселье на крыше
в соседстве с блуждающей
синевой.
…и этого нам не дано знать. Почему? И я подумал, что не отыскать мне начало во всем, – во всяком случае, начала моей жизни, этого невесомого комка паутины, пуха или чего-то еще, что так тихо проплывает в те дни, когда надежда на теплые солнечные дни, оставившая тебя накануне, вновь приходит и в светлом воздухе проплывает паутина, касаясь неуловимым серебром своим стекающих назад, за спину, ненужных листьев. С шорохом текут они. Шершавы они, и привкус их лежит на губах. И помнят мои губы песок, и в горле, словно в утробе, – несколько слов, и они подобны детям, не имеющим покуда ни будущего, ни прошлого, ни настоящего; ничего, ровным счетом ничего в совершенной форме горла, когда вкус песка, привкус отмирающих листьев сочится к губам отовсюду.
Произнесем еще раз – «и этого мне не дано знать», как в воду незамутненную опустимся, где Китеж зыблется, мерцая, и косая тень твоя ляжет на стогны утерянного в незапамятные времена убежища… и этого мне знать не дано.
Весной, когда я занимался тем, что вспоминал зиму, встретились мы случайно возле Кузнечного рынка. В музее Достоевского собрались любители словесности. Кто-то должен был читать доклад, и кто-то ждал с нетерпением доклада, а на улице стоял солнечный полдень.
И что мне до словесности, думал я, что мне до этого всего, когда низкое солнце выморочило улицы до белизны! Какая странная болезнь – новая весна, еще весна, еще… Скудное тепло в закоулках лишь напоминало о том, что настанет лето… Непреложны законы движения планет. Распускаются деревья. Возвращается к нам тепло, и земля ясней под ногами. Но столь пустынна была белизна, столь пронзителен апрельский свет – Господним копьем мнился он мне – так лукавы тени, стлавшиеся за нами с хищным, неотступным, растительным терпением, что смутно уже представлялось иное время!
Не будет лета. Ни осени, а мы, бесспорно, обречены на чистилище северной весны. Да и весна разве? Скажем, просто некая пора года… пятое время года.
Сияли и таяли птицы в небе. Текли воды в каналах, но опять же: только знали, что течет она, слышали, а видели, как стоит она, испепеляя ослабевшие за зиму зрачки.
Вспомним, что говорится о фотографии: что где-то нарушилось равновесие тьмы и света (нарушенное равновесие, исчезновение света во тьме), вспоминая, что свет и не свет – вот жупел того, что называется фотографией, сравним два солнца: солнце севера и юга. Где различие, спрашиваю я себя, глядя на слепки света и тьмы, на тонкие, отливающие глянцем листы. В чем тут дело?
(Сияют и тают птицы в небе, течет вода в каналах, и ни шепота, ни шороха.)
Время, говорю я себе и, оборачиваясь к нему, фотографу, цепко схватившему стакан вина, а мы сидим у теплой стены, повторяю:
– Ну, ответь на милость, скажи мне – сколько еще стремиться Ахиллу за черепахой? Я, признаться, устал от этой погони. Сколько веков!..
Он кивает головой и ласково улыбается вину. В конце улицы чья-то фигурка. В глазах рябит от нее.
Конечно, дело во времени! В нем и ни в чем ином. Солнце юга, – продолжаю, – создает цвет, плоть, объем и цвет, лазурь, тьму отчетливую и первозданную. Но здесь… Текли воды в каналах… Но опять же – знали только, что текут, слышали, а видели воочию, как стоят они, испепеляя ослабевшие за зиму зрачки.
И лица, и дворы, и лица как дворы, и стены, и лестницы, и воды многие, и небеса, и трава – все есть и будет. И есть еще иное, когда слова не нужны…
«Возлюбленные в речах»…
Но мы сидим уже в другом месте, в комнате, где два больших окна гудят от солнца. Парит пыль. Июль, и в руке у него неизменный стакан вина.
– Ты слышал, – спрашиваю, – про Йыцика Мейера?
– Ха! – говорит он. – Конечно, нет. А ты знаешь Сорокина?
– Нет, – отвечаю я. – Но послушай. Говорят, когда Йыцика в детстве повели учиться к рабби, кто-то спросил его на улице: «Я дам тебе талер, только скажи мне, где живет Бог?» Мальчик ответил: «Я дам тебе два, только скажи, где его нет».
– Нормально, – говорит он. – Но вот послушай, какая история случилась…
И опять кажется мне, что не будет конца полдню, теплу, вину и нашей жизни.
И опять неуверенно и тихо, глядя в окно, думая о своей жизни и о жизни многих, таинственным образом связанных с моей, шевелю губами: «И этого мне знать не дано…»
«Тень черепахи»
Диалог
Беги, возлюбленный мой;
будь подобен серне или молодому
оленю на горах бальзамических!
Песнь песней
Давид
Верните чадо мое, верните мне чадо!
Мальчик мой, где твоя кровь?
Водой асфальтической стала она
в черных жилах.
Мой мальчик, где губы твои?
Золотые губы солью покрылись.
Верните мне чадо! Верните чадо мое!
Мальчик мой, ты сделал со всех сторон
меня бедным.
Авессалом
О, сколько света и какая печаль
в чешуе лунной маслин
и во многих желтых камнях,
А за спиной горы Моава…
Давид
Верни мне себя.
Смог ведь уйти – сумей теперь возвратиться!
Облако проплывает.
Я вырублю все деревья. Я выжгу корень корней,
